Громогласно

      ...Почему-то вдруг стало совершенно всё равно — и что потребовалось для этого освобождения, и что теперь будет, и как вся эта история отразится на репутации. Важно только то, что усталые, но блеснувшие оживлением глаза Кела смотрели в мои. Он не отворачивался и не пытался размозжить мне голову. Сложно помыслить, но он сумел простить меня. Снова. Пронзило осознание — вернулась возможность дотянуться до него, даже обнять. И я не преминул ей воспользоваться, крепко стиснув друга в руках. Мысль о десяти последних годах и задаче, которой они были посвящены, о единовластии её над моей жизнью показалась лишённой смысла, как будто на самом деле моё назначение — прямо здесь и сейчас, в объятиях с Келом, чувствуя под своими ладонями его мерное дыхание. В одно мгновение пришла мысль — я нашёл своё место, и я останусь здесь. Выпустить Кела, тем не менее, пришлось — он, кажется, начал беспокоиться, всё ли со мной в порядке. Как обычно, впрочем. Всё вновь на своих местах.       Открытая всем ветрам крыша Академии — куда ещё можно захотеть рвануть, если только выбрался из заключения? Отсюда, с высоты, пусть и относительной, совершенно не ощущаешь себя под властью правил мира, суетящегося внизу. И это отчуждение от всего обыденного и как назло привычного именно сейчас и было нужно.       Уперев руки в бока, Кел глубоко вдыхал прохладный вечерний воздух, стоя у самого края. У самого края — там он был совсем недавно; страшно подумать, ведь его жизнь чуть не прервалась.       Грозные тучи нависали над нами, отягощая голову напоминанием, что мы ещё во владении Декады, ну а на деле же лишь угрожая излиться холодным ливнем. Вместе со свежестью ветра память словно освежалась тоже. Проступали краски моментов, пережитых с этим человеком, сейчас пытающимся кожей впитать свободу. На секунду во мне проснулся отголосок недавнего ужаса, владевшего мной, — от него и впрямь могли остаться единые только воспоминания и горькая вина, пропитавшая бы мою жизнь. Чтобы развеять слабость от неуверенности в том, что он правда здесь, а также чтобы проверить, не забыл ли Кел, что я всё ещё позади него, я положил руку ему на плечо. Он не вздрогнул, даже не повернул головы. Я вышел вперёд, на один с ним уровень, чтобы взглянуть на его лицо.       — Отличная погода сегодня, правда? — спросил Кел со счастливой улыбкой.       Я покосился на чернеющий массив неба, что расстилался всюду, стоило поднять глаза.       — Лучше не представить, — заверил я, чуть содрогаясь от очередного порыва ветра.       Ещё немного мы понаблюдали, как город тонет в сумерках, оставляя нас наедине, забывая нас и теряя в этом ветре и мраке.       — Нам нужно поговорить, — сказал я, и Кел с готовностью повернулся, вопросительно смотря на меня. — Я знаю, что ты хотел сказать мне перед арестом.       Кел тут же изменился: ссутулил плечи, наклонил голову, кидая исподлобья взгляд, лишившийся беспечности, скрестил руки на груди — готов был защищаться.       — И очень зря не сказал раньше, — я продолжил спустя паузу, поняв, что Кел не собирается нарушать повисшую тишину. Одновременно с этим я приподнял ладони, будто показывая, что ничего предосудительного мои слова не несут, и ступил на шаг ближе. Кел опустил глаза, нахмуриваясь, но не отдалился и позволил мне взять его руку, кидая быстрый изумлённый взгляд, тем не менее, не задержавшийся. — Я ведь тоже... — слова утонули в грохоте начавшегося грома, словно негодующего. Я решил справиться без них, противостоя этому грому как символу всего того, что может встать на нашем пути, и мягко коснулся губами тыльной стороны ладони Кела, похолодевшей, только я обхватил её пальцами. Кел теперь смотрел на меня открыто, во все глаза, в недоумении приоткрыв рот, расслабив плечи, но ещё с недоверием. Глядя на него, я понимал, что никакие осмысления мне не нужны: с ним всё так очевидно и просто, и то, что я сейчас делаю — логично, и иначе сложиться не могло, и это не терпит обсуждения противоречий. Понятие «неправильности», что и до этого было для меня расплывчатым, испарилось, оставаясь грязным осадком в чужих головах, но не моей. Лишение рамок вполне открыло мне ту наполняющую всё моё существо лёгкость, рождающуюся в близости с Келом.       Простое откровение, по-детски непосредственно озарившее меня, дало понять, что делать, дабы не стоять истуканом с зажимаемой ладонью Кела. «А ведь у него, как и у всех, есть губы, и с ним можно целоваться». И я приблизился к нему, ненавязчиво, невесомо и со всей осторожностью прикасаясь к губам своими. Кел ойкнул удивлённо, и я, отстранившись, не смог сдержать весёлого смешка над его растерянным и смущённым лицом. Собравшись с мыслями, Кел стукнул меня свободной рукой по плечу в наигранном возмущении, а потом перевёл ладонь на затылок и притянул к себе, перенимая инициативу. Я не противился, теряя ощущение реальности в нежном, всё ещё неуверенном с обеих сторон поцелуе.       Молнии освещали наши фигуры, а гром надрывался, как будто само небо намеревалось обрушиться на наши головы, но я знал, что громче всех гневных восклицаний мира будут два «люблю»: одно невысказанное, другое неуслышанное. Но оба прекрасно понятые.