Тишина для Моцарта

Давит на уши... Тишина. Такое ощущение, что она сейчас просто выдавит из тела последний воздух, и тогда в душной комнате не останется ни признака жизни. И почему-то по-прежнему здесь нет никакого движения, как будто - стоит шевельнуться, и сразу некий неизвестный и невидимый монстр выпьет всю жизнь до дна. Всю… Неслышный. Невидимый. И скорее всего, существующий только в воображении Моцарта. - Маэстро... - начинает он своим мягким голосом, именно в той манере, как будто заигрывая, - вы меня позвали только для того, чтобы... ничего не делать?! - и конец этой фразы повисает в воздухе гневным и тихим звоном, едва слышным. Душное пространство давит любой звук, и через всего лишь мгновение снова тишина. Ни звенящая, ни живая, никакая. Просто тихо. Хотя нет, тишина - это все же слабый звук. А здесь нет звука. Нет жизни. В этом преимущество помещения. Все настолько глушится мягкой мебелью, тяжелыми занавесками, пушистыми турецкими коврами, шкурами, что можно подумать, что ты просто сходишь с ума в этой, возможно, не абсолютной тишине, но все же кажущейся таковой... кажущейся... Настолько тихо, что даже собственные мысли звучат в голове так громко, так громко - кажется, что ты говоришь все это вслух. Тонкая, добродушная улыбка змеится по губам Сальери. - Мой юный друг, прошу вас, помолчите. Вот те несколько минут, которые только что так быстро промелькнули, были просто невероятно волшебными. Послушайте, послушайте меня - мне просто безумно приятно видеть вас...хм... не производящего никаких звуков. - Вы случаем не простудились? - ехидно усмехается Вольфганг, покачивая ногой, - не слишком ли резко? - Помолчите, - бросает Сальери. Это правда. Вольфганг - в окружении тишины. И здесь нет ничего, что он мог бы использовать. Антонио видит - там, в глубине карих глаз, за стеной язвительности и ехидства, прячется страх. Вот она, слабость Моцарта - тишина. Каким он беспомощным становится, когда не может, не имеет возможности слышать свою небесную музыку. А ведь комната была самой обычной... Если наполнить ее разговорами, открыть окно и впустить кусочек зимы, холодной, трескучей, морозной, если добавить смех, шорох женских платьев и вееров, шепот и скрип, то это всего лишь обычная комната. Но... Разве не прекрасно это зрелище беспомощного Вольфганга? Слишком заметно, что его пугает тишина. Что он теряет свой, пожалуй, единственный талант. Слабость Моцарта - в его силе. И поэтому самому Сальери наплевать на тишину. Или он попросту уже давно сошел с ума? На лице Антонио только добрая, почти отеческая улыбка, но внутри - радость. Какая-то злобная радость, удовлетворение от самого вида Вольфганга. А юноше неуютно, неудобно, неловко, ему просто никак. Он теряет самого себя. Сальери же, как кровосос, стремится наполниться, насытиться этим образом. Смущенные карие глаза, полуопущенные веки, трепещущие ресницы - Амадей настолько близко, что Сальери может их пересчитать, пожалуй. Пальцы нервно теребят кружевной край жабо, сам композитор чуть покачивает ногой в такт чему-то. Чему? Тут тихо... Моцарт не выдерживает, встает, и идет к высокому шкафчику темного дерева со слюдяными дверцами - ах, какая красота, не правда ли, господин Сальери, вы можете это позволить! Скрип дверцы, скрежет стеклянного дна о деревянную полку - Амадей достает тяжелую бутылку коньяка. И впитывает, как губка, каждый звук. Сальери смеется про себя над этими способами защитить свои уши от тишины. - Что же, Амадей, вам не нравится тишина? Она всегда идет рядом с музыкой, ведь что такое тишина, если не отсутствие звука, или его нулевое количество, а? - Я люблю звук в любом его количестве, даже нулевом, - бросает Вольфганг, тем не менее гремя и звеня изящными бокалами богемского тонкого расписного стекла - они совершенно не предназначены для того, чтобы пить из них, но, с другой стороны, Вольфганг не предназначен для того, чтобы подчиняться правилам какого бы то ни было общества. По умолчанию он бунтарь, вольнодумец. - Знаете, у вас дерзкие речи и слишком высокое самомнение для вашего положения. Сальери встает и одним плавным движением придвигается к юному гению, отбирая и тяжелую резную бутылку, и бокалы, ставя их на место. - А у вас... у вас... - юноше и сказать-то нечего. Великолепно! Вольфганг - и не может произнести ни слова! Этот день войдет в историю. Определенно удачной идеей было пригласить его в одну из этих тихих комнат особняка Сальери, пока ненужный и пустой вечер продолжается без виновника торжества. - Знаете, мой дорогой друг... - Сальери делает весьма двусмысленную паузу перед словом "друг", - хотя у вас бесспорный гений, но ваши... претензии на мастерство, ваше поведение и эти манеры делают вас смешным. Оставайтесь там, где вы есть. Вы тут лишний. - Лишний, - эхом откликается Моцарт на это, - вы ошибаетесь, Сальери. Конечно, вы говорите это исключительно из лучших побуждений, - сделав нажим на слово "лучших", - но что есть жизнь, как не череда попыток пробиться на место под солнцем? Кому-то оно обеспечено предыдущими поколениями и их заботой... - он окидывает насмешливо-презрительным взглядом Антонио, как бы обретая тень своей былой дерзости, но беспричинный страх, опаска, осторожность заставляют его снова вести себя тихо и осмотрительно. - А кому-то нужно действовать самостоятельно... Этот откровенный разговор не нравится Моцарту и потому нравится Антонио. У себя дома он чувствует себя защищенным, в отличие от своего собеседника, и более того, у него есть и физическое превосходство. Он ловит взгляды Амадея, направленные на дверь, но лишь тихо посмеивается про себя - она уже заперта ловким движением музыкальных пальцев, а щелчок замка не был услышан. - Посмотрите на себя, - почти ласково говорит Антонио, опираясь одной рукой на столешницу и фривольно, даже, пожалуй, слишком, дергает Моцарта за длинную прядь у уха, - да вы же одним своим видом вносите дисгармонию в окружающий вас мир. Вы - не симфония, вы - возмущение. Я на вашем месте не рисковал бы так сильно, потому что это не оправдано. Удивлен, честно говоря, почему вы еще живы. Не зарезаны в темном переулке, не задушены, не... отравлены... Амадей, вздрогнув, отступает на шаг, но Антонио делает еще одно движение к нему. - Это угроза? - напрямик спрашивает композитор, пытливо заглядывая в карие глаза Антонио. - Нет, что вы. Кто я такой, чтобы прямо так открыто вам угрожать, мой юный друг. Это просто предупреждение. Осмелев, юноша придвигается ближе и шепотом, почти шипя, сообщает на ухо собеседнику: - А если сказать прямо и честно? Я вас не боюсь, мой милый... друг. Его напор даже немного смущает Сальери. Он отворачивается, даже и не думая отвечать на эти дерзкие слова. - В конце концов мы все умрем... - бормочет он себе под нос, не надеясь, что Моцарт услышит. Но он слышит. И приближается еще немного, опуская ладони на грудь Сальери. - Разве смерть - это не отсутствие жизни, как вы сами выражались про звук? Или, вернее, нулевое количество жизни, маэстро? - тонкие пальцы гладят, играются с тканью, а шепот раздается громом над ухом Сальери, и тому кажется, что более чувственной и странной вещи он в жизни не слышал. Осознание этого настолько странно, что он теряет себя, как Моцарт не так давно. - Возмущение тишины и есть любая музыка, а что есть я, как не возмущение, как вы сами сказали? Ох, погодите, Анто-о-онио, вы сами себе противоречите? Как же так? - шепот превращается в мелодичное мурлыканье, а кажется, что в духоту тишины набатом врывалось сердцебиение Сальери, внезапно участившееся и отдающееся в голове эхом. Казалось, оно слышно на всю комнату. Хотелось сжать пальцами Моцарта так, чтобы это все прекратилось, но Антонио будто онемел... Что происходит? Оцепенение охватило все тело, мешая даже дышать, не то чтобы внятно разговаривать, а от шепота, завораживающего своим гипнотическим звуком, от сладкого воркования юноши где-то в глубине тела поселилось странное грызущее и тянущее чувство, от которого было и сладко и больно одновременно... - И любой риск - это все-таки риск, а лучше рисковать малым, чтобы получить большее, чем рисковать большим в надежде получить малое, не так ли, маэстро? У меня все, что есть - тем и рискую, а разве может быть менее значимая единица для музыканта, чем его жизнь? Ох, не угрожайте мне, Сальери. Вы ничего этим не добьетесь. А убить меня вы не сможете - я останусь здесь навсегда, потому что... - Потому что? - хрипло шепчет Сальери, поняв, что Моцарт остановился. Его глаза были ужасно близко, настолько близко, что это было бы недопустимо вульгарно, окажись они в любом другом месте... Моцарт осторожно касается губами уголка губ Сальери, как будто больше случайно, чем намеренно, пальцем одной руки проводя по шее итальянца и оттягивая ворот его одежд, а второй рукой фривольно взъерошивая его волосы. Внутри итальянца что-то перевернулось... Или, по крайней мере, показалось. - Потому что я, музыка и жизнь неразрывно связаны, так же, как и любой из нас. Вы же добываете себе славу Герострата. Не будьте глупцом, маэстро, тем более я знаю, что вы не таковы. Оставайтесь... На своем месте, и все между нами будет хорошо. Тем более что у вас действительно хорошее место. Амадей резко и коротко впивается в губы Сальери и быстро отталкивает того с коротким смешком. Разочарованный Сальери, придя в себя, пытается схватить и притянуть к себе этого нахала, но пальцы хватают лишь пустой воздух. Моцарт уже у двери. Смеется и сжимает в пальцах ключ, вынутый из внутреннего кармана. Сальери рычит и пробирается к нему, но дверь уже отперта, и гений выскальзывает из объятий Антонио снова - уже безвозвратно. Что же, маэстро, эта партия тоже проиграна? Антонио опускается на свое кресло, склонив голову и разглядывая свои руки. Он снова второй, а ничто не бывает таким досадным, как случайное второе место... Он остался один, с расстегнутым камзолом, взъерошенными волосами и грустными глазами. И с пустой, безнадежно пустой тишиной внутри.