Ночная смена

В голове Рувика были лишь те воспоминания, которым он позволял существовать, остальные же искажались, превращались в гротескных монстров. Затянутые в колючую проволоку тела сливались в единое хитросплетение рук, ног, раскрытых в немой мольбе ртов, муки которых длились бесконечно. Тем же, против кого Викториано не имел ничего против, позволялось существовать в относительной целостности, сохранив индивидуальность. Медсестра ночной смены Татьяна Гутерес не знала, почему удостоилась почести оставить свою память и оболочку при себе, но предполагала, что единственная причина - это ее способность держать свое отделение в безукоризненном порядке и многолетний стаж работы с буйными пациентами. В любом случае, ее все устраивало - ни семьи, ни близких друзей у Гутерес не было, поэтому ничто не тянуло вернуться в реальный мир. В отличие от большинства обитателей Татьяна знала, что мертва уже некоторое время, а покойникам, даже таким одиноким как она, не свойственна склонность к ностальгии. Может быть, разве что желание иметь чуть более чистое рабочее место без снующих туда-сюда тараканов, но и с этим можно было мириться. Татьяна видела многое, если не сказать все, ведь она пробыла здесь так долго. Где именно "здесь" и сколько длится "долго", уже не имело особого значения. Редкие пациенты - те, ради кого приходилось вставать с любимого кресла и откладывать пилочку для ногтей в сторону, только и оставались ее заботой. Они все приходили и приходили, никогда не оставаясь надолго, потому что никто еще не смог выдержать столько пыток, сколько обрушивал на всех Рувик. Большинство из них были для нее настолько одинаковы, что Гутеррес не утруждала себя запоминать их имена - все равно рано или поздно присоединятся к монстрам, от которых бежали. Но еще приходила она - Татьяна не была уверена, можно ли назвать ее пациенткой, гостьей или слишком отчетливым воспоминанием брата. Иногда Лаура появлялась в облике из прошлого: неизменное рубиново-красное платье, черный каскад волос, стекающий по узким плечам; тонкая, как серп луны, улыбка. Татьяна улыбалась ей в ответ, потому что это долг медсестры - обеспечить душевный и физический покой для всех, кто находится под ее опекой. Конечно, никто не просил Гутерес заботиться о ней, но полупрозрачная фигура появлялась в дверном проеме почти каждую смену, и Татьяна даже ощущала странную, несвойственную ей привязанность к девушке, хотя всегда считала, что эмоции на работе - это лишнее. В особенно спокойные дни Лаура, осмелев, подходила ближе, молча наблюдала за тем, как медсестра заполняла бланки и анамнезы. В своей прежней жизни Татьяну раздражали пациенты или интерны, которые мешали работать и назойливо вертелись вокруг нее, но такая компания ей нравилась. Опостылевшая тишина ничем не нарушалась кроме шороха бумаг, и от присутствия Лауры становилась почти по-домашнему уютной, что казалось почти невозможным в гниющей заживо психиатрической лечебнице. К тому же, появлялся повод вспомнить о значении термина "время" - им она отсчитывала промежутки между визитами. Еще триста раз должна мигнуть лампочка, еще дважды разобьется зеркало в коридоре, еще один подотчетный журнал придется заполнить, прежде чем в воздухе снова разольется знакомый аромат подсолнухов. Ей-богу, и кто еще о ком заботился? Бывало и по-другому. Она появлялась в виде безумного порождения разума брата, как многорукое чудовище, покрытое кровью, скребущее длинными когтями по решетке лифта. Как индийская Кали, богиня разрушения, прекрасная даже в своем отвратительном и смертоносном обличье. Иногда она кричала так, что дребезжали стекла и кровоточили стены, будто криком пыталась выплеснуть всю ту боль и отчаяние, что чувствовала, или же, скорее всего, чувствовал сам Рубен. Услышав это, любой бы оцепенел от ужаса, даже тот бесстрашный детектив старался убраться от Лауры подальше, как только встречал на пути. Татьяна не боялась. Стиснув зубы, подходила к решетке и начинала невпопад напевать колыбельные из глубокого детства, которые иногда пела ей бабушка. То ли осторожное прикосновение пальцев к впалым, неестественно длинным скулам, то ли мелодичный испанский напев умиротворяли чудовище, и крик прерывался, только в глазах оставался немой вопрос «Почему?», возникающий у всех, кто, так или иначе, оказывался в ловушке чужого сознания. Татьяна знала многое, но ответить, почему все именно так, как есть, не могла. Она сомневалась, что кто-либо вообще знал. - Когда ты придешь снова, Лаура, я заплету твои волосы, - говорила она, никогда не будучи полностью уверенной, что та действительно вернется. Нестабильность Рувика становилась с каждым днем все заметнее, зеркала в приемной бились все чаще. Татьяна едва успевала отстирывать больничное белье от крови и подметать осколки. Себастьян Кастелланос заявлялся с завидным постоянством: размашисто расписывался в табеле посещений, тщательно изучал доску пропавших, рассказывал новости из того мира, громко хлопал дверьми и тихо ругался. То есть, всеми способами вносил суматоху в и без того перегруженный распорядок. В этот раз от детектива, ко всему прочему, несло паленым мясом и еще чем-то до боли знакомым, но Татьяна не могла уловить, чем. Отмечаясь в журнале, Кастелланос никогда не упускал случая сказать ей что-нибудь, видимо, ожидая какой-либо реакции. Из чистой вежливости, просто чтобы он прекратил сверлить ее глазами, она спросила: - Неудачный день? - Не знаю, дамочка, что у вас тут называется удачным днем - на мою долю такие еще не выпадали, - он стряхнул золу с плеч.- Зато наконец-то удалось прикончить эту чокнутую Викториано раньше, чем она добралась до Джозефа и Кидман. Или даже вас, к примеру, если сюда вообще может пробраться хоть одна из тех тварей. Можете не благодарить. Татьяна вздрогнула. Внутри нее стало тихо и пусто, как в покинутом жильцами доме, и тишина отскакивала от ребер резиновым мячиком, вибрацией отдавалась где-то в горле. Ей казалось, тряслась вся комната, но тряслись только пальцы, вцепившиеся в столешницу. Это стоило Татьяне секундной слабости - нужно лишь поправить очки, и холл снова обретет привычные очертания. Эмоции на работе действительно лишние. От детектива удушливо пахло подсолнухами. - Отличная работа, мистер Кастелланос. Ее улыбка все такая же вежливая.