Patemon

Глухо чокаются о стены ржавые монеты: стук, тук, тик – рахитичные спины уныло вздыхают извёсткой, исцелованной стигмами " ... – дура!", "я ... тебя!", " звони: ... " – рвотным кашлем пропеллентов, нежным вандализмом и грубой сублимацией... сочатся, червят, вопят горчичной кровью, чернильной слизью. ... или тостерный хлеб бетона являет собой грудную клетку?.. Нет, лопнувший по алым швам белок, оплывший линялую кутикулу – созревшую весеннюю поганку. Никчёмный гайот, не сумевший извергнуть кремниевую артерию взгляда, сомкнуть трепещущим очагом тугую пружину пространства. Гний же бельмом дальнозоркого глаза, чумным нарывом, обезглавленным кипарисом под дряблой толщей океана. Жёлтый спело приливает в роговой опрокинутый берег – агония трескучей тропической птицы, прозрение солнца. Жёлтый свет жирнится и потеет, как масло, оставленное на подоконнике; кажется, взмокшая кожа мягко сползает с мышц, словно дешёвая лимонная глазурь. Пора бы давно от неё избавиться. Стук, стук – подошва, лобзанная обветренными губами гранита, трётся о позвонки, рёбра, молочные зубы упавших ниц ступенек; взять бы их себе на память, вдеть в расщеплённую семью улыбками цепь, что раньше носила неосвященный крест... Не бойся, вырастут новые, сейчас они дремлют в тёплых дёсневых склепах, сонно пиная потолок, они выберутся на свет, выберешься и ты, надо лишь... Талер, талер – вот уже разменялась сотня; отбились набухшие солью ноги, ослепшее сердце, стреноженное в глотке "по-мо-ги-те", беспомощно катающееся под одеревеневшим языком, будто таблетка нитроглицерина, не смачиваемая слюной – проглотить ничего, окромя слёз досады, нельзя; не впитается, не осядет, не по-мо-жет. Жадно вонзайся челюстьми век в пшеничную муку света, молоти её в жерновах ресниц, уже клеймённых опалой южного инея, лепи из теста горелые блины фосфенов, пускай их по омутовой изнаночной воде, толкай дифракцией в лопатки, так им, поделом! Вот уж пройден семнадцатый этаж, перилы ластятся к ноющему боку, впиваются, как тринадцатая пара рёбер; сохраняй баланс! Не смей думать, не смей смотреть вниз, когда ступни твои слабы – мысль утащит на дно здания, обратится камнем утопленника, голова отяжелеет и перевесит онемевшие ноги. Нет, рычаг все ещё исправен – стук, стук, хрусть – зажатое "ай!", "боже..." и чьё-то имя, разбившееся о стены пощёчиной; долго с них сползает эхо, пока не исчезает, угрюмо переваливаясь, в тёмный сырой подвал – проклятая подагра! Сумка выскальзывает из побледневших пальцев, засаленная пряжка саднит вспенённым мылом, которым скоблят крики на зеркалах и смуглые буковки земли на сгибах локтей. Так пахли ступени в церкви, тщательно омытые щелоком и старческими лбами. Почему они подталкивали к небу, а эти принуждают тебя увязнуть? Каждый шаг – выбор; понимание тревожно вдаётся в сознание на дюжине этажей и резонирует теперь с изношенным сердцем. Лифтом никак не воспользоваться, трос порвётся сию минуту, не выдержав бремени возраста, клаустрофобии. Нет, наверняка снизу спрятан чёртов магнит, а в каблуки вбиты гробовые гвозди – тебя подковали, будто строптивую лошадь и выжгли морщины, как знак принадлежности смерти, впредь волочи его с гордостью – новый метр по вертикали даётся с большим трудом; в проём меж лестничными маршами безжалостно сброшен весь балласт, единственный груз – потрёпанный анамнез да прочая макулатура, убитые мотыльки, уже не влекомые светом; кипенные чешуйки бредят чёрными ранами и мёртво шелестят в сложенных ладонях сумки; язык их известен пассатам и сточенным эрозией берегам. Щиплются осколки, желчно проползает под запястьем "ich", отчего-то незнакомое, инородное, как паразит; грызёт себе бязовую нить над венами, огибает кость – стоковое течение, ламинарное течение, суженное сечение – ток хиреет, ток хочет проскочить искровым разрядом, вонзившись в фундамент, сплетя кандалы. Время – стук босоножек, стук мышцы, крепитация плюсны – серебряный звон, хлор тебя дери! Улыбнись в кои-то веки орлом, хватит ложиться рантом! Окаянный брактеат с выжженным солярным штампом, паршивая разменность! Раз! Над головой развергается грохот, в косяк от души врезается дверь, петли стонут скрипом; не вжимайся испуганно в стены – они заточат тебя. Два! Эхо агонизирует, мечется меж ними, как замшелый теннисный мячик, как скользкая кроличья почка, начинённая силиконом, эфемерный свод за миллиард узлов высь лениво внимает его мольбам. Дон-дон-дон – лихо скачут по угловатой плоскости худые детские ноги, перепрыгивая последние пять ступеней – судорожно смыкаются кисти на шее змей-перил, линяющих пылью, девочка едва успевает брезгливо вытереть ладони о цветастые шорты. "Я нарисую на асфальте..." – уверенно дребезжит фальцет, туго хлещет крылья вздёрнутого носа, пробегает одышкой. Затем певица непринуждённо и раскрепощённо переходит во всенародное и задумчивое "ля-ля-ля". Восходящая испуганно сторонится – стена опасливо холодит напряженно выпрямленную спину; тонкая венозная тень вот-вот вспорет отведённые плечи, на миг её рассекает турбулентная плазма, перваншевая лавина, стекающая по ледовым кулуарам. Девочка усыпляет песнь, небрежно полоснув незнакомку взглядом и вдруг смутившись; после чего, мотнув головой – длинные косы очерчивают условный нимб, норовя мазнуть рану на шее – беззаботно тарабанит дальше, разрывая тишину в грозовые раскаты; отшвыривая мыском заплесневелые монеты – те не катятся вдоль, стирая ребристый гурт – ущербные клиппы, жалкие зеницы... Золотые скифаты потчуют на катарактах вельмож, как почтовые сургучи пустого письма, во славу аберраций и солнечных затмений. Лживые крошащиеся часы сменяются клепсидрой; тонко спадает соль, вминая авантюриновый кноп в грязные плиты. Какой же ты сорбент обманувших смерть фотонов? Угольная мелочь, марающая накипь циана, что скован железом. Она скрывается из виду, но голос ещё корчится в ногах и в висках – передави его, убей, спаси заблудшую душу, пока она не вырвалась из бетонного лимба; речь греховна, праведен лишь внутренний диалог; надо подниматься, задержка губительна, свет может тебя изжечь, а тень – догнать. Поздно – в черепной коробке звенит металл и кровь; сыпятся каперсы звука, времени, облюбовавшего иссохший лиман, выпотрешенный прозаичным кварцем. Почему же ты улыбаешься?..