***
Максим, слегка наклонив голову, лениво прищурился, наблюдая за тем, как темнеет небо, меняя свой цвет с нежно-голубого на грязно-жёлтый, а потом, всё так же не двигаясь, прислушался. Шум воды, казавшийся далёким, означал, что мать направилась в ванную. Едва различимый стук, треск и шорох – что она снимает одежду, вешает её в шкаф. И лишь тихое бормотание, доносящееся из-за тонкой стены, успокоило, дало понять, что ежевечерний ритуал выполняется исправно. Мать молилась. За что, Максим точно не знал, хотя и имел веские подозрения на свой счёт, но это было неважно. Значимость имело только то, что и сегодня его никто не будет трогать. За исключением, пожалуй, одной ненавистной особы. Проведя рукой по лбу, такому же липкому от пота, как и все части тела людей в этот ужасный летний месяц, Максим осторожно отложил виолончель со смычком в сторону, показав таким образом, что до начала следующего дня играть больше не будет. Как только старое дерево покинуло напряжённые пальцы, он сжал их, чуть морщась от так и не ставшей привычной боли, а потом откинулся назад, стукнувшись спиной о стену. И снова закрыл глаза в надежде вздремнуть, тем более что поза лотоса для него была самым удобным положением на земле, а молитвы, которые мать читала растягивая и нараспев, действовали лучше самой нежной колыбельной. Но сбыться этому желанию не удалось. – Ты снова проиграл, Макс, – донеслось до ушей практически полностью погрузившегося в сладостную дрёму парня, заставляя его встрепенуться. – Ты всегда проигрываешь. Подросток предпочёл сделать вид, что ничего не слышит, и не шелохнулся, продолжая сидеть в том же положении, в каком был минуту назад. Поначалу он даже попытался нагнать убегающую дремоту, но потом понял, что это напрасно. После того мерзкого голоса, который он ненавидел всей своей душой, сна не было ни в одном глазу. Вступать в спор не хотелось, так что Максим терпеливо сидел, делая вид, что ничего не происходит, но, когда улюлюкающий голос стал невыносимо громким, не выдержал и открыл глаза. На стене, освещаемой лучами заходящего солнца, танцевала длинная тень, которая то и дело выкрикивала что-то обидное. - А, не выдержал? Я знала, что ты не выдержишь, – расхохоталась радостно извивающаяся тень, которую, очевидно, веселил взгляд Максима полный усталости и необъяснимой тоски. – Что ж ты не отвечаешь, не пытаешься оправдаться тем, что просто сбился разочек в новой пьесе? Ой, я и забыла, мамочка же дома. Вот незадача. Маленький мальчик не может ответить, потому что боится напугать свою дорогую защитницу? Какой заботливый мальчик, какой милый заботливый мальчик. Зная, что поддаваться на провокацию тени, которая так любила острить и плеваться чёрным юмором, нельзя, Максим молчал, прикусив себе язык на всякий случай. Эта мера была, возможно, и лишней, но с каждым днём сопротивляться берущейся из ниоткуда ярости было всё тяжелее, а боль отрезвляла и давала хоть какую-то гарантию того, что он не сорвётся внезапно и не начнёт орать на несуществующего собеседника, каким бы соблазнительным такое поведение не казалось. «Главное, продержаться до захода солнца. Потом будет легче» – повторял он себе, прокручивая эту фразу в голове снова и снова, – «Главное, молчать». Эта простая стратегия помогла пережить многие вечера, казавшиеся невыносимо длинными, без нанесения какого-либо ущерба психике матери, у которой и без того было достаточно проблем. Одного полного недоумения и страха в её взгляде, появившегося после того, как он однажды не выдержал и закричал на гогочущую тень, хватило для того, чтобы фраза «Главное, молчать» стала жизненным кредо. Тень же, тем временем, продолжала язвить, повторяя свои извечные оскорбления, но, как с облегчением заметил Максим, природа исправно делала своё дело. Солнце почти полностью скрылось с линии горизонта, утягивая за собой сопротивляющуюся тень. Она вопила, плевалась и шипела, но поделать ничего не могла и, в конце концов, сдалась на милость огненно-яркой звезды, определяющей существование всех теней. Максим, видя это, шумно выдохнул, позволяя себе немного расслабиться. Он с нескрываемым удовольствием слушал извергаемые тенью проклятия, отмечая, что, пожалуй, они с легкостью могут сместить тихие молитвы с места лучшей в мире колыбельной. Не только потому, что приятно ласкали слух, но и от того, что действовали мгновенно. Уже через несколько минут после захода солнца Максим, свернувшись калачиком в своей постели, крепко спал, едва улыбаясь во сне. И эта ночь стала последней, когда он ещё мог позволить себе делать это. Эта ночь была последней, когда темнота всё ещё преобладала над светом. Следующие несколько недель стали для Максима настоящим адом, несмотря на то, что в соседней комнате находился небольшой молитвенный алтарь с множеством икон и свечами, – мать была очень религиозным человеком, свято веровавшим в Божьи суд и справедливость. Максим, которому приходилось каждый день переносить невыносимые муки, был с этим в корне не согласен. «Если где-то и есть ад, то он явно здесь, на земле» - думал он. И белые ночи, застигшие врасплох, стали ещё одним неоспоримым этому доказательством. Тень, до этого убирающаяся восвояси с наступлением темноты, ликовала. Праздновала, плясала, горланила во всю глотку дрянные песенки – в общем, делала всё, чтобы только не дать своему вечному противнику уснуть. И, надо сказать, весьма преуспела в этом деле. Имеющий невероятно чуткий слух, Максим едва ли мог забыться даже самым что ни на есть тревожным сном – не давали. Он покупал беруши, пытался вымотать себя до такого состояния, чтобы бодрствовать было невозможно, отчаявшись, даже раздобыл себе лёгкое снотворное, которое в аптеках продавали без выписанного рецепта, но всё было без толку. За несколько дней сон стал далёкой и непостижимой мечтой, а окружающий мир из грязно-жёлтого блекло-серым. После трёх дней, проведённых практически без сна, Максим уже не вставал с постели, потому что ноги предательски подкашивались, а мир шатался. Тень торжествовала, выводя ритуальные хороводы с самой собой вокруг развороченной постели и хрупкого тела на ней. После семи дней в окружении непрекращающейся какофонии Максим почти перестал понимать, что происходит, и только тихо хрипел, прижимая к себе старый инструмент. Мать, до этого списывающая всё на очередную причуду сына, разволновалась не на шутку. За короткое время в комнатушке побывали и врач, и священник. Последний появился только после того, как стало ясно, что довольно сильное снотворное, предписанное первым, практически не помогло. Да, тревожный сон стал занимать чуть больше времени, что позволяло хвататься за жизнь, но этого было слишком мало. Святая вода, в чем Максим не сомневался, вообще не дала никакого эффекта, только довела до истерики убивающуюся от горя мать, которая не знала, что ей дальше делать. Да и что можно было делать после жёсткого «при таких обстоятельствах он умрёт через несколько дней», произнесённого так холодно и отстранённо? «Максим, что же ты… Как же это…» - повторяла она, рыдая у постели сына, прижимая к себе его худую руку. «Умирай, умирай, умирай, Максим. Ты проиграл, окончательно проиграл» - шептала тень на ухо, мерзко хихикая в своей привычной манере. – «Завтра ты умрёшь, а я заберу твою скрипку-переросток, чтобы не пылилась тут. Заберу и буду играть, долго-долго. Заберу её навсегда». Долго-долго. Долго-долго. Долго-долго. Навсегда. Максим распахнул глаза в немом ужасе, осознав произнесённое тенью. Навсегда? Она заберёт его виолончель, его сердце и душу… себе? Навсегда?! Нет, нет, нет, невозможно! Он отказывался в это верить, но изменил своё мнение, как только увидел широкую ухмылку, написанную на лице оскалившейся тени. Она не врала и ни на йоту не преувеличивала, видимо, явно уверенная в том, что осуществить свой сумасшедший план ей удастся без каких-либо осложнений. Осознание такой наглости, такой нечеловеческой наглости взбесило Максима не на шутку. И он, решившись, сжал зубы, готовясь к последнему бою. Мать что-то вскрикнула, потянула за руку, но он, не раздумывая, резко выдернул кисть из захвата, усаживаясь в любимую позу лотоса. Размял одеревеневшие за время белых ночей пальцы, прижал к себе виолончель, любовно огладил корпус и струны, взял смычок. Поднял голову, уставившись прямо в округлившиеся глаза удивлённой таким поворотом дел тени, и, вздохнув, начал играть. Тихо, тихо, а потом всё быстрее, не сдерживаясь и не обращая внимания на принявшего вызов соперника, Максим сходил с ума, любовно прижимая к себе казавшийся огромным в его руках инструмент. Спокойнее, нежнее, и вдруг яростно, со злостью и ненавистью, адресованной всем на свете, кроме музыки, он водил смычком по струнам, выжимая из старой виолончели всё, на что та была способна. Музыка нарастала, накатывала волнами, заставляла захлёбываться от недостатка воздуха, не останавливалась ни на секунду, а темп игры только ускорялся. Максим уже не смотрел ни на мать, ни на стену, где отплясывала пытающаяся за ним угнаться тень. Он просто чувствовал поющую под руками виолончель, поющую и рыдающую одновременно. Импровизация, пришедшая в голову так внезапно, подходила к концу, он это знал, как знал и то, что где-то порвалась струна, зацепился смычок. И вот – последний рывок, кульминация! Конец. Комнату наполнила та противная звенящая тишина, что была такой привычной неделю-две назад. Только теперь она была совсем не мёртвой. Тень взвыла, умирая от пожирающей её боли проигрыша, и исчезла, а Максим ей вслед расхохотался, с удивлением понимая, что во время игры плакал от переизбытка эмоций. Тишина накрыла уставший мозг спасительной подушкой, искалеченная виолончель вывалилась из рук, а он, как никогда счастливый, упал на смятое одеяло и тут же замер, не двигаясь. Мать испуганно вскрикнула, схватила его за руку, а потом так же резко отпрянула, не в силах поверить собственным глазам. Тихонько рассмеялась, не выдержав, смахнула выступившие на глазах слёзы, и сложила дрожащие ладони в молитвенном жесте, благодаря всех, кого только можно было поблагодарить. Измученный, но довольный Максим, едва заметно улыбаясь, спал крепким сном младенца.Часть 1
21 июня 2015 г. в 20:16
Был знойный летний вечер. Асфальт практически плавился под ногами редких прохожих, но они, не замечая ничего вокруг, быстро шагали по мостовой в попытке убежать прочь от палящего солнца и лишь изредка останавливались на несколько секунд, чтобы неодобрительно покачать головой, показывая таким образом своё отношение к источнику невообразимого шума. Из окна квартиры на пятом этаже доносились оглушающе пронзительные звуки виолончели.
Невысокая женщина, сгорбившись, торопливо шла по направлению к злосчастному дому, пугливо оглядываясь, словно боялась встретить кого-то. Несмотря на страшную жару, она была укутана в платок, который надёжно скрывал лицо от посторонних. Преодолев расстояние до спасительной двери подъезда, она выдохнула, вошла внутрь и, кряхтя от натуги, принялась подниматься по лестнице. Музыка, раздирающая барабанные перепонки, становилась громче с каждым пройденным пролётом. Лицо женщины, которое и без того было красным от жары и усердия, перекосилось в злобной гримасе. Она, пыхтя, поднялась на нужный пятый этаж, достала из потрёпанной сумки связку ключей и, борясь с невыносимым желанием заткнуть уши, отперла железную дверь. После чего, переступив порог, захлопнула её за собой, и, вдохнув побольше воздуха, разразилась истошным воплем в попытке перекричать надрывающуюся в глубине квартиры виолончель.
Какофония, от которой волосы на голове вставали дыбом, тут же прекратилась. В небольшой двухкомнатной квартире воцарилась мёртвая тишина. Поначалу женщине показалось, что она оглохла, но уже через несколько секунд это странное ощущение прошло, а слух адаптировался к новым условиям. Впрочем, абсолютно новыми называть их было бы неправильно: вся эта ситуация с усмирением музыкального монстра повторялась изо дня в день, с той лишь разницей, что с каждым днём мелодия становилась быстрее, а характер исполнения – агрессивнее. Но мать – а знакомая нам женщина была матерью уже пятнадцать лет – изменений не замечала. Её пугало происходящее в целом.
Подойдя к закрытой наглухо двери, она осторожно приоткрыла её, а когда поняла, что увиденное ничем не отличается от обычного, осмелела и вошла, держась настолько сурово, насколько ей позволяли внешность и склад характера. Женщина многообещающе прокашлялась, будто собираясь кричать и отчитывать, но потом устало выдохнула и с тоской посмотрела на сына. Он – худой паренёк с растрепанными волосами и чётко выделяющимися на белоснежной коже веснушками сидел на не заправленной кровати, скрестив ноги, и смотрел в окно, сжимая в руках самое дорогое, что когда-либо имел, - виолончель. Когда мать вошла в комнату и сделала вид, что собирается ругаться, никакой реакции на свои действия она не получила. Парень не то что не дернулся или не поздоровался, он даже не повернул головы. А после того, как отчаявшаяся женщина, не знающая, чем заслужила подобное отношение, робко попыталась задать извечный вопрос: «Зачем ты это делаешь?», музыкант лишь прикрыл глаза, показывая таким образом, что отвечать не намерен. Мать, видя это, в очередной раз вздохнула и молча удалилась, прикрывая за собой дверь.