Der silberne Orbit des Todes

      Голос реки Одер зачаровывает, шепчет, ласкает. Её мифам и легендам я верю от кончиков обрамления афферентно-зелёных глаз до крепко-серебристого черенка Косы Смерти. Ведь кто ведает о тайнах этой реки больше (без доли фальши внутри), чем тот, кто испил траура из её могущественного рукава?       Нынешний закат — сон для Одры*, когда её разум расслаблен и безмятежен: этот интервал не потревожат ни романы о феодальных распрях, ни повести о Янтарном Пути, ни пьесы о тысячах потерь Второй мировой войны*; и ни в коем случае её чарующие воды не взволнуют лирические строки отдельных безызвестных смертей.       Единственная кинолента на поверхности подсознания продемонстрирует жизнь одного человека.       Представленная в данный момент Одером новелла — «Обелиск с содержанием забавной скорби».       «Witold Fluss' Trauer» — похоронное бюро у границы Германии с Польшей (в действительности, одно из сети контор по всей «земле копьеносцев»*, однако для меня в некоторую пору — единственное). Его ритуальные услуги предпочитали обитатели порта Франкфурт-на-Одере и города Айзенхюттен-штадт: этому способствовала непосредственная близость размещения солидного здания погребальной фирмы герра Витолда Флусса. А прежде — окрестная смерть. Персональная для каждой территории: гибель в облике водной стихии, когда исходный пункт — Франкфурт-на-Одере — становился финишным, и закономерная кончина вследствие нещадного воздействия «города железных заводов»* — Айзенхюттен-штадта — интенсивного легирования и последующей имплантации в организм человека, до самой сердцевины скелета. Наша служба являлась респектабельной не только в окрестностях. Фактор воздействия сети похоронных бюро «Witold Fluss' Trauer» — штамм неординарного траура — был масштабен в той степени, чтобы обрести аутентичную славу и в крупных немецких городах: Берлине, Кёльне, Лейпциге, Дортмунде, Мюнхене, Бремене, Ганновере, Нюрнберге, Дюссельдорфе, Гамбурге, Штутгарте. Изредка наше предприятие занималось заказами из-за границы, обслуживая поляков и чехов, только бы финансов у вышеречённых хватало для приобретения гроба с памятником — и, разумеется, на покрытие стоимости импорта данных предметов.       «Даже чех или поляк достойны почить с миром внутри гроба от мастера Витолда Флусса, — величаво провозглашал упомянутый герр, — при условии, что человек одной из этих наций, это покойник, сумевший оценить труд непревзойдённого немецкого гробовщика!»       Сложная задача — браться транслировать оного индивидуума, но я совершу и транскрибирование.       Субтильный, патетический человек, обладатель смуглой выщербленной кожи и бездонных чёрных глаз, он лишь позиционировал себя эгалитарным: герр заботился не столько о содержании, сколько об оболочке, если иметь ввиду красноречие, и родившись в другое время, несомненно сделался бы диковинной деталью, преданной по содержанию и предательской по форме, крупного идеологического аппарата — нацизма.       Равенство в его разуме являлось действительным исключительно по отношению к мертвецам, обряженным в роскошные изделия, сотворённые его руками. Здесь, внутри утопического нивелирования, герр орудовал пониманием и участием, следовательно, качество формы и содержания становилось одинаковым: и облик, и материал. Следует заметить чести ради: образцовым.       Кроме прямых обязанностей ритуального мастера, гробовщик исполнял и косвенные. Таким образом к утешению родственников погибшего, приготовлению последнего к маршу по финальной тропе, создания гробов и надгробий прибавлялся полный контроль за сырьём, между прочим, частично (в большей мере) растущим вдоль Одера. Исходя из указанных достоверных сведений, суммируем: Витолд Флусс — сам себе господин. С такой же точностью можно свидетельствовать о фундаментальной убеждённости гробовщика в его величии (крайне сомнительном), опираясь на его персональный экслибрис: сюжетный ярлык. Ландшафт указанного предмета представлял собой сине-зелёное полотнище, на котором, горизонтально, была выточена серебряная Одра, а вдоль её могущественных рукавов — шлейфы строгих, внушительных, гордых лесов. Сердцевина Витолдовой печати — серебристо-чёрный обелиск с инкрустированными косой и плащом, на которых установлен девиз: «Монополизировать смерть!»       (Имя гробовщика, как он сам полагал, приятное дополнение, данное свыше вкупе с предназначением: несомненно, крайне отрадно быть удостоенным значения «властитель леса» да ещё и реки, при желании; быть властителем леса, конкретного, который предоставляет материал для чехлов смерти, в его представлении равносильно обладанию самой смертью.)       Относительно монополизации смерти идея заведомо провальная, однако меня, плакальщика, удалось монополизировать крайне успешно. Герр Витолд Флусс всё чаще вращался по сети похоронных контор Германии, точно планета вокруг своей орбиты, контролируя доверенные лица, доверие к которым утратил давно. Мне, судя по всему, наоборот, предоставили честь быть правой рукой, ведь практически все обязанности плавно перекочевали к моей, по умолчанию, скорбной фигуре.       Формально, гробовщиком я не был, но фактически вооружился всевозможными тонкостями погребального искусства. Востребованность, торжественность, почтительность превращали указанную профессию в мечту. Оказалось, траурная статуэтка в строгом чёрном костюме, с цилиндром на макушке, окутанная атласными лентами, трогательно ораторствующая на финальном празднике конкретной персоны и умело орудующая букетом предоставленных родственниками или близкими цветов, способна иметь огромный потенциал.       Тогда я решил: «Das ist mein Fach!»*       Однако к тому моменту мои нервы были порядком расшатаны, если не превращены в разрозненные лоскуты. Будучи грациозными, подобно арфе, они перебрали искреннее соболезнование, острый сарказм, неуёмное бесстрастие, — и вышли из строя, оставив курсор мозгового компаса на отметке «безграничная забавность». Упругость моих нервных импульсов была утеряна. Спустя весьма значительный промежуток времени — проведённые в скорби (разного рода: искренней, острой, неуёмной) младые годы — я стал безумен.       Потому нет ничего удивительного в том, что перспектива счастья в моих глазах померкла, утопая в смехе, в ту пору когда я сам утопал в седых объятьях Одры: она бесконечно любит всякого, кто добровольно доверяет ей личную жизнь. Конечно, после ты обречён обожать её после гибели... бесконечно.       Между прочим, весьма оправданная закономерность, ведь только за гранью Одера я приобрёл счастье. Однако задолго до того осознал, насколько веский штраф мне предъявили: изъятие души у собственного тела. Чрезвычайно веское и глумное наказание.       Ещё более исключительное — последующая жизнь за горизонтом жизни.       Заключалось оно в следующем: Департамент Жнецов «Слуги Тода»* предельно быстро ввёл меня в курс дела (в этой миссии немаловажную роль сыграл Катехизис Жнецов, подобная Библии святыня), поспособствовав развитию моих смертоносных навыков, вручив необходимые форму и оборудование, определив мой рабочий округ.       Вскоре вся смерть порта Франкфурт-на-Одере и города Айзенхюттен-штадт находилась под моим контролем. Затем под моей юрисдикцией оказался Берлин. Разумеется, только после примыкающей сети других крупных городов Германии: Кёльн-Лейпциг-Дортмунд-Мюнхен-Бремен-Ганновер-Нюрнберг-Дюссельдорфе-Гамбурге-Штутгарт.       Я был чрезвычайно трудолюбивым работником. Согласно постулату «Покорно и старательно служите Смерти, Шинигами», Тоду преподнёс колоссальную службу. Однако меня не покидало ощущение, что вместе с тем я служу и Витолду: сортируя сомны душ для Тода, я сортировал покойников, штабелями, для Витолда.       Достаточно долго, даже по меркам Жнецов, я позволял заблуждениям обволакивать рациональное мышление. Только период созревания Мысли принудил шелуху облететь пригоршнями ветоши:       Моя действительность — всего лишь камуфляж желаемого.       Тогда я и бросил Департамент Жнецов, оставив в кабинете начальника, на Катехизисе Жнецов, профессиональные очки и записку: «Я не позволю Тоду монополизировать себя. Всё произойдёт наоборот». (Косу Смерти, само собой, я отдавать был не намерен: это орудие необходимо для воплощения «наоборот».)       Тысяча восемьсот тридцать седьмой год стал способствующим моим планам, хотя Британия никогда не была страной, которую я с удовольствием выбрал бы для причала. Но якорь был закинут — и я не ошибся: Англия, очевидно, являлась любимицей смерти.       Центральным офисом английских Жнецов был Департамент «Несущие смерть», который способен предоставить крупные неприятности любому Жнецу-отступнику — англичанин он, ирландец, немец ли — равнозначно. Однако я либо был вне их компетенции (не исключено, что соревнование, подчас становящееся противостоянием, двух наций — немцев и англичан — оставило отпечаток и на беспристрастных слугах смерти), либо поступил мудро: Шинигами крайне скептически относились к человеческим слугам смерти, гробовщикам, считая их дилетантами.       Кто, даже при мобилизации общих сил, мог подумать, что меня, Жнеца, прельщает такой предмет?       Таким образом, я чувствовал себя в полноценной безопасности за вывеской «Undertaker» (не «Bestatter» или «Sargtischler»!), одновременно сохранив любовь и преданность к Германии*.       Моя обитель — похоронное бюро — мой штаб.       Именно внутри этих бесценных метров был заложен фундамент моих эмпирических ныне формул: бесследное изъятие души, оживление мертвецов, искусственная душа, душа снаружи тела, а не внутри его и прочие.       Пожалуй, в последние годы я слишком увлёкся. Следовательно, выдал себя. Скверно. Но пришлось сотрудничать со Жнецами. Иначе над моей головой повис бы судебный процесс. Сугубо профессиональная вещь: коллеги-Шинигами выдвигают отступнику обвинения, а затем его шею отсекают его же собственной Косой Смерти. Формально, я трудился не покладая рук (собирая примерно 5-15 душ в неделю, в то время как нормой для семи дней считалось количество в 500-1500 единиц), фактически — регулярно нивелировал профессиональные проблемы по просьбе Уильяма собственнолично изобретёнными методами, которых он бы не одобрил при осведомлённости.       Крепко сомневаюсь, что меня действительно судили бы, в итоге принеся в жертву Тоду, при моих-то знаниях, которыми делиться я не намеревался, а вот моё орудие забрать способны были вполне. Вдобавок, если я желал оставить свой штаб неприкосновенным, следовало пойти на уступки.       Получая одно из заданий, впервые за многие годы я испытал шок. В поданном мне на следующую неделю списке значилось до смертной боли знакомое имя — Витолд Флусс. Значит, его время пришло, к тому же, в мои руки. Когда я сам пришёл к нему, старик проливал слёзы, характер которых я не определил. Наверное, их причиной и правда стала печаль, ведь мне самому сделалось грустно.       Потому что...       — Никто не в состоянии монополизировать смерть, Витолд.       ...сейчас, на закате, я сижу возле могущественного рукава Одры, наблюдая за площадью, координаты которой два столетия назад нашёл в памяти герра Флусса. Ровно на том месте, где проведена черта моей жизни, до сих пор, гордо выпрямившись, стоит репектабельный обелиск. На нём не выведен девиз «Монополизировать смерть!»       И только одно свидетельство: «Ludwig Silberstaub»* и даты рождения-смерти.