В небе Колорадо погасим свет

      — Поверить не могу, что я наконец-то здесь, — Твик смеётся, оглядывая здешний аэропорт, и обнимает меня — как обычно, так же, как обнимал всю жизнь, с самой начальной школы. Я помогаю ему с вещами, но едва ли могу разделить его энтузиазм — его не было ни в тот момент, когда он вдруг ни с того ни с сего написал мне после нескольких месяцев обоюдного молчания, что собирается брать билеты и наконец прилетит ко мне; ни сейчас, когда он идёт рядом и улыбается, щурясь на яркое солнце, и хватается за мой локоть, чтобы не потонуть в толпе.       Мы садимся в мою машину, а Твик всё ещё улыбается, вертит головой, поминутно спрашивая «А это что?», указывая куда-то в окно и мешая мне сосредоточиться на дороге, и я чувствую себя не только паршивым другом, но и очень паршивым гидом — всё, что я хотел бы ему показать, это свою комнату и постель, из которой я, если можно, стараюсь не вылезать. Но за семь долгих дней, пока Твик будет здесь, мне придётся показывать ему город и гулять с ним до самой ночи, что наводит на меня только ужас. Почему? Потому что я замкнутый сукин сын, предпочитающий одиночество, может быть. Или потому, что из вещей, связывающих нас с Твиком, теперь остались только воспоминания. Охренительно много общих воспоминаний, которые и мешают сказать ему прямо, как сильно он иногда меня раздражает. Потому что он живёт совсем другой жизнью, в которую я и не хочу вписаться. И он — едва бы вписался в мою теперешнюю.       — Сходим в клуб? — за вопросом он, как всегда, прячет вполне утвердительную интонацию. — Или куда у тебя тут можно сходить?       — Ну, — я морщусь и дальше не продолжаю, он тараторит быстрее:       — Познакомишь меня со своими друзьями?       Я отворачиваюсь, чтобы он не увидел, как я снова морщусь, и выдыхаю:       — Ага, надо бы.       На самом деле, мой круг друзей ограничивается парой человек, да и раньше мне никогда не хотелось приближать к себе больше. В школе всегда был Твик, который и теперь называет меня своим лучшим другом и уверяет, что другого такого у него нет и не было, и от этого ещё гаже, потому что я давно не могу сказать про него того же. Да, он был рядом с начальной школы, да и сейчас временами мне хорошо с ним, особенно когда я знаю, что через неделю его уже тут не будет, и всё вернётся к тому же — мы едва ли напишем и пару сообщений в месяц друг другу. И, в общем, меня это даже устраивает. Твик просто живое олицетворение моего прошлого. Клайд и Токен давно потерялись для меня где-то там, далеко, в Денвере, или где они там сейчас — мне едва ли хотелось бы это знать. Твик — последняя оставшаяся ниточка к той утраченной жизни, последний мост, который теперь уже держится только на памяти и моей глупой сентиментальности, не позволяющей послать его к чёрту, как я послал к чёрту всё остальное, связанное с Колорадо.       — Значит, завтра? — он смотрит так, как будто я не имею права ответить «нет».       — Ага, я позвоню им, — киваю, медленно доставая телефон.       На выбор у меня: Тедди — общительный, но не очень умный парень; Сол — необщительный, но очень умный парень, которого я бы даже назвал своим лучшим другом на данный момент, если бы уже не научился, насколько шатко такое звание. А ещё есть Джесси… Я медлю секунду, останавливаясь на его номере в телефонной книге. Джесси, пожалуй, тот человек, с которым я прошёл больше всего за время моей так называемой новой жизни вдали от старого-доброго Южного Парка, и уж так случилось, что этот номер я не набирал уже около полугода и вряд ли в ближайшее время наберу. Потому что всё, что кажется поначалу чем-то хорошим, всегда оборачивается дерьмом. По крайней мере, со мной — всегда.       Я звоню Тедди, поскольку знаю, что Сол так же, как и я, не горит желанием выбираться куда-то с такими людьми, как Твик. С такими… нормальными, что ли, людьми. Твик вполне отвечает всем требованиям нормальности — он работает где-то в торговом центре, кое-как расправляясь с учёбой, регулярно гуляет с такими же, как он, нормальными людьми, с которыми можно обсудить вещи вроде новой коллекции дорогих часов и рубашек, не задумываясь о большем и от жизни не требуя больше, чем хорошая квартира, хорошая зарплата и красивая жена. В школе я бы не поверил, что Твика это начнёт заботить, что он станет таким нормальным. Пока я читал Ницше и сомневался в жизни, он просто подстроился под существующие порядки. Кто бы мог подумать — тот самый дёрганый Твик станет олицетворением пресловутой нормальности в моих глазах. Я думаю обо всём этом, пока он принимает душ. Уже вечер, и, может, хотя бы сегодня он не потащит меня никуда из моей постели…       — Прогуляемся? — снова этот его взгляд на все случаи жизни, говорящий что-то вроде «Ну, ты же согласишься, как ты можешь не согласиться», и я смотрю на него, пока он полотенцем вытирает влажные волосы и садится рядом со мной на кровать. Надо же, он и полотенце своё притащил, не поленился же тащить через столько штатов. Это тоже называют нормальным, да?       — Ну, и как там твоя? — из вежливости, наверно, спрашиваю я, когда мы уже пересекаем двор по направлению к ближайшему скверу. Небо уже темнеет, в руках у нас по банке местного пива, и, когда мы усаживаемся на лавочку, Твик легко говорит:       — Да нормально, я же тебе рассказывал, что собираюсь сделать ей предложение.       Я хмыкаю, глядя на своё пиво.       — Но мы подумали подождать, сначала надо доучиться, найти нормальную работу, ну и…       Я изучаю потёртости на своих кедах, пока он рассказывает про свою — безумно далёкую от меня — жизнь. Без пива я бы не выдержал и пары минут подобного разговора, но больше с ним говорить и не о чем — у него есть жизнь, нормальная, до ужаса, я бы сказал, нормальная жизнь, что ещё-то? Не буду же я с ним обсуждать свой экзистенциальный кризис на почве того, что жизнь так бессмысленна? Он нахмурится, скажет что-то вроде «Чувак, это взрослая жизнь и пора ей учиться жить», а я не смогу ничего ответить. Он скажет опять, что пора мне найти кого-нибудь, начать почаще выходить из дома и не заморачиваться о сущности бытия. А лет семь назад мы оба сидели на крыше школы и говорили совсем о других вещах. И тогда Твик был настоящим Твиком. Ненормальным, но настоящим. А теперь он показывает мне в своём айфоне модели колец для своей подружки и искренне недоумевает, почему мне это неинтересно. И мне хочется закричать на него — здесь, посредине сквера, где ещё ходят люди, смять банку пива об его голову и дотрястись — что такого могло случиться, когда он успел стать таким далёким? Но я только хмыкаю и говорю:       — Да, вот это красивое.       А ночью мы смотрим какой-то сопливый фильм, который, конечно же, выбрал Твик, и лежим на моей кровати под одним одеялом, как в старые-добрые времена, и он прижимается ко мне локтем и под одеялом касается коленом моего колена, и в эту минуту мне даже кажется, что всё ещё может быть, как когда-то раньше. Но фильм заканчивается, Твик зевает и идёт спать в соседнюю комнату, а я включаю в наушниках музыку, которую слушал прошлым летом, когда приезжал к нему в Колорадо, и жить становится ещё невыносимее, я закрываю глаза и про себя считаю дни до его отлёта.       — Это Твик, — я цепляюсь взглядом за расстёгнутую верхнюю пуговицу на рубашке Джесси, — Твик, это все.       Тедди смеётся, пытаясь подкурить дрожащую в зубах сигарету, Сол сидит, развалившись на лавочке и сощурившись глядя на меня — это вроде сочувственный взгляд, поскольку он больше всего наслышан о том, кто такой этот Твик из этого Южного Парка — и, кажется, понимает меня вполне. Джесси стоит справа от него, и я на несколько секунд ловлю его странно дружелюбный взгляд. Очень странный — после всего, что было.       — Норма-а-ально, — Тедди лыбится и выкручивает на всю громкость одну из наших идиотских любимых песен, и когда мы с Солом начинаем подпевать, Твик смотрит на меня со смесью недоумения и укоризны, и мне нравится такой взгляд. Может, после всего этого он одумается и больше не захочет ко мне приезжать? И мне не придётся ехать к нему. На самом деле, мне едва ли стыдно, но я действительно этого хочу. Хочу уже обрубить концы, но когда Твик оказывается рядом вечером, на моей постели, и мы просто разговариваем о чём-то отвлечённом, он смеётся и кажется таким близким — как я могу послать его? Как я могу сказать, что мне абсолютно плевать на его проблемы, поскольку они все вертятся вокруг попыток комфортно нормально жить. А нормальность — это почти ругательство, из моих уст уж точно.       Я кошусь на Сола, а он перехватывает взгляд Твика и улыбается, начиная петь громче. Джесси просит у меня сигарету, и я, передавая, на долю секунду касаюсь его пальцев, и он замечает, конечно же, замечает, что я сделал это нарочно. Твик сидит, оперевшись локтем о моё плечо, и разглядывает небо над шумящими деревьями парка, пока Тедди рассказывает что-то, понятное только нам, и я даже не чувствую вины перед Твиком за то, что ему совершенно не о чем поговорить с моими друзьями. Честно — я только рад.       Мы расходимся вечером, Джесси жмёт мне руку, чего не делал очень давно, и я чувствую знакомое приятное тепло от его руки. И когда мы с Твиком бредём по городу, я почти не слушаю его, думая об этом странном взгляде, об этом тёплом рукопожатии и этой чёртовой расстёгнутой верхней пуговице на рубашке.       «Ну как, он в ужасе?» — пишет ночью Сол.       «Ни хрена, говорит, вы ему понравились» — набираю, пока Твик в паре метров от меня стоит перед зеркалом, расчёсывая влажные волосы.       Сол сочувственно-содержательно отвечает: «Бля».       — А завтра куда? — беззаботно спрашивает Твик, возвращаясь к моей кровати. Я убираю мобильник и говорю только:       — Там посмотрим, — и прикидываю в голове, сколько дней мне ещё осталось, и кажется, это чёртова вечность — дожить до следующей недели.       Этой ночью мне снится Джесси и его чёртова клетчатая рубашка.       — Ну, а у тебя как, с той девчонкой? Помню, ты рассказывал, — на несколько секунд Твик даже строит заинтересованное лицо, пока мы стоим в очереди на кассу, чтобы взять пиво. Без пива тут никуда, с такими-то разговорами.       — Никак, — я разглядываю разложенные у кассы чипсы и прочее. — Будешь сырные палочки?       — Не, — он быстро мотает головой и продолжает: — А что так?       У меня вырывается раздражённый вздох, но он, кажется, правда не понимает, что, во-первых, я это ему рассказывал пару лет назад и больше не упоминал об этом, а во-вторых…       — Три девяносто пять.       — Спасибо.       — Ну, так значит, ты не хочешь ничего делать для своей личной жизни, — Твик выбирает самую удачную интонацию, чтобы разозлить меня ещё больше — этой интонацией обычно говорят «Ну, я же говорил», а после получают в табло, ибо именно это мне сейчас и хочется сделать. Но я только вдыхаю глубже, всучиваю ему его пиво и говорю:       — Пойдём уже.       Мы направляемся в ближайший парк аттракционов с увязавшемся с нами по пути Тедди, который всю дорогу несёт привычную чушь, вряд ли понятную Твику, и Твик идёт молча, оглядываясь по сторонам на возвышающиеся дома и распускающиеся цветы, и иногда останавливается, чтобы использовать висящий на шее фотоаппарат и запечатлеть ничем не примечательные виды, а я ловлю себя на мысли, что бескрайне благодарен Тедди за то, что он здесь — пожалуй, впервые в жизни.       Сол появляется около одиннадцати вечера на моём пороге с двумя пакетами еды и с Джесси, стоящим за его спиной. Твик уже полулежит на диване, говоря с Тедди о новой модели тех дорогих часов, о которых я и представления не имею, да и Тедди вряд ли, но усиленно делает знающий вид. А дальше всё действительно расплывается. Мы сидим на большом диване, Сол оживлённо болтает с Джесси, и тот смеётся, и я понимаю, что скучал даже по его чёртову смеху. Но рядом почему-то оказывается не он, а уже пьяный Тедди, который бесцеремонно опускает ладонь на моё колено и наклоняется к моему уху, пытаясь что-то сказать про Твика, и только тогда я задумываюсь — где же Твик? Кажется, он был здесь же и молча, иногда улыбаясь, слушал наши нетрезвые разговоры, а я даже не подумал о том, чтобы подойти к нему или хотя бы вовлечь его в разговор. Похоже, я та ещё сука, да?       — На балкон пошёл, вроде, — едва ли связно Тедди выговаривает мне в ухо, а его ладонь уже щупает мои джинсы на внутренней стороне бедра.       — Хорошо, я проверю, — вырываюсь из его лап, хотя, впрочем, обжиманием с ним никогда не брезговал, но я выпил недостаточно много, чтобы забить на свербящее чувство совести где-то прямиком между рёбрами — паршивое чувство, надо сказать.       — Что здесь делаешь? — спрашиваю вместе с грохотом балконной двери за своей спиной. Твик стоит, оперевшись о высокий подоконник и, запрокинув голову, смотрит в чёрное небо. В руке у него и на половину не выпитая бутылка пива.       — Слушай… — я понятия не имею, что должен ему сказать. Я просто встаю рядом с ним, и наши плечи соприкасаются. И мы просто продолжаем молчать, глядя в это чёртово небо — впрочем, едва ли чем отличающееся от неба чёртова Колорадо. Я наконец опускаю руку на плечо Твику, и он даже не вздрагивает, как сделал бы несколько лет назад, он недвижно стоит и чему-то улыбается уголком губ.       — Я просто хотел убедиться, — наконец негромко выдыхает он с той же полуулыбкой, — что у тебя тут и правда жизнь.       И меня прошибает током — он и правда всё понимает, запирается в своей сраной нормальности, но ведь всё-таки понимает! Там, под этой скорлупой заинтересованности в повседневной жизни и иллюзией этой самой жизни — может, это всё тот же Твик? Тот, с которым я чувствовал, что по-настоящему счастлив — не только в те моменты, когда мы случайно оказывались в одной кровати и я знал, чем оно закончится, но и тогда, когда мы просто говорили, когда, чёрт возьми, понимали друг друга, как не смог бы никто другой. Но Твик прав — тут и правда жизнь, без него и больше — даже без воспоминаний о нём и о том, что было. Кажется, я не взял с собой из Южного Парка ни одной нашей детской фотографии, оградив себя от возможности напороться на них и потратить вечер в соплях и долбанной меланхолии. Её и так слишком много и в этой жизни.       — Знаешь, — Твик потягивается и отдаёт мне пиво, — я пошёл бы спать, ладно?       В комнате мы обнаруживаем уже спящего поперёк дивана Тедди и Сола, собирающегося уходить. Джесси бросает на меня всё тот же странно-дружелюбный взгляд и идёт в кухню, оставляя дверь приоткрытой. Пожелав Твику доброй ночи и проводив Сола, я захожу на кухню, где Джесси стоит, оперевшись спиной о подоконник, и жестом прошу у него сигарету.       Мы разговариваем до утра.       После той ночи я так же продолжаю отсчитывать дни этой необъятной вечности под названием «твиков отпуск», которая лучше бы ограничилась только этой ночью, в которой Твик хоть минуту был настоящим, и однажды с удивлением замечаю, что вечность наконец подошла к концу, а я стою в аэропорту, и Твик стоит передо мной, поднимает ворот куртки, защищаясь от ветра, и мнётся с ноги на ногу, обегает взглядом аэропорт, останавливает взгляд на мне и улыбается — но не так, как раньше, а как-то скованно и почти неловко. Остаётся немного времени, но его уже не на что тратить. Вот Твик стоит передо мной — и вот он улетит, и мы не увидимся год или больше, какая разница?       Я обнимаю его сам, задерживая в объятиях дольше обычного, и он смирно стоит, некрепко обнимая меня в ответ. Когда его самолёт поднимается в небо, мне начинает казаться, что я по нему скучаю. Мне начинает казаться, что Твик — это тот, кто будет существовать всегда. Для меня. Несмотря на то, что его в моей жизни теперь уже не осталось. Я поднимаю ворот и возвращаюсь к своей машине, попутно нашаривая в кармане вибрирующий телефон. И что там?       Джесси. И моя настоящая жизнь.