Влюбленные

Иногда пытаешься не допустить даже мысль об этом в свое сознанье. Чтобы не будить страх. Чтобы не признавать, что это может быть реальным. Не задавать вопросов вслух. Никогда не задавать вопросов про себя. Жить так, словно этого просто не существует. Это все не на самом деле. Это все нереально. Я просыпаюсь, делая осознанный вдох, чувствуя запах сырой земли. Как если бы я лежала посреди рыхлого вспаханного поля. Так липла бы к взмокшей спине не скомканная простыня, а липли бы комья рассыпчатой грязи. Я просыпаюсь. И иногда в комнате вещи и предметы лежат не так, как накануне вечером. Иногда я вижу в тусклом свете бледного утра следы чьей-то чужой жизни в собственной квартире. Так могло бы выглядеть незримое присутствие моего любовника. Если бы только он у меня был. Я просыпаюсь и игнорирую любые доказательства чьего-либо присутствия. Потому что об этом лучше даже не думать. Я записываюсь к психотерапевту. И на приеме рассказываю женщине с тихим спокойным голосом о том, что мне снятся странные сны. Гипнотизируя взглядом тяжелое украшение, лежащее у нее на груди, говорю: — Кошмары. — Что происходит в твоих снах? — спрашивает психотерапевт. Если смотреть ей прямо в глаза, можно заметить где-то внутри них теплую ненавязчивую ласку. Так смотрят с икон добрые святые. Смотрят так, что ты совершенно случайно начинаешь чувствовать себя заблудшей овцой. Я заедаю это ощущение конфетой из маленькой вазочки на столе между нами. Конфета разжевывается в клейкую массу, так и не приобретя вкуса. — Там всегда происходит одно и то же. Почти одно и то же. Как если бы вы обедали в столовой каждый день. Почти одинаковые действия с мелкими различиями. — Что это за действия? Я опускаю взгляд вниз на собственные ноги, тонущие в необъятных гостевых тапочках. Произнести это, даже имея в виду сон, сложно. — Ко мне кто-то приходит. Это подобно ощущению, будто на тебя неотвратимо надвигается что-то огромное. Волна, размером с дом. С каждым днем ее тень все гуще и все ближе слышится ее рев. Все больше места в твоей жизни занимают мысли, посвященные именно этим смутным ощущениям. Все больше трепет. Все больше уверенности в том, что что-то пошло не так. И это, кажется, по-настоящему. Я долго не могу заснуть. Просто лежу с закрытыми глазами, слушая учащенный ритм собственного сердца. Оно глухо отдается в подушку. Не хочу прислушиваться к несуществующим шорохам в квартире, но все равно прислушиваюсь. Не хочу ждать, но жду. Чтобы утром сделать вид, что ничего не происходило. Линн приходит вечером, принося с собой густо посыпанный пудрой приторный кекс, благоухание собственных удушливых духов и бутылку кислого красного вина, которое занимает нас до полуночи. Но, ни вино, ни сдобренные шутками и смехом рассказы троюродной сестры не могут расслабить меня, ни на секунду. Лежа рядом в кровати и наблюдая за мерно вздымающейся под одеялом грудью, я завидую Линн, мгновенно заснувшей сном человека, не отягощенного тяжелыми думами и предчувствиями. Так быстро и безмятежно засыпают здоровые дети, не подозревающие еще, что в мире существует не только добро. — У меня очень странное ощущение, — рассказываю я психотерапевту. — Как будто есть тайна, которую я должна хранить. — Какая она — эта тайна? — Она только моя. И у меня нет выбора. Это не то¸ чем я могу распоряжаться. Присутствие Линн в моей квартире не делает жизнь проще, скорее наоборот. Она начинает беспокоиться, когда наблюдает за тем, как сильно я стискиваю зубы, стараясь сделать вид, что ничего не случилось. Ее пугает мое каменное лицо. Гнетет мое сдавленное молчание. — Что ты скрываешь от меня? — спрашивает Линн. — Что тебя беспокоит? Я просыпаюсь на диване в другой комнате, вдыхая запах сырой земли. Просыпаюсь с ощущением осадка какого-то трепетного чувства внутри. Словно застала последнюю искру в потухшем костре. Эта искра держится еще несколько мгновений, а затем угасает, когда в дверном проеме появляется помятое сонное лицо Линн. Я прихожу в себя. — Почему ты спишь тут? Лучше даже не думать об этом. В греческих мифах, бывало, что боги влюблялись в земных женщин. Боги были поражены их ослепляющей красотой. То были боги. И то были женщины. Они не смолили, были нежны и прекрасны, иногда стойки характером. Женщины из древних греческих мифов. — Твоя тайна касается того человека, который приходит к тебе во сне? — спрашивает вкрадчиво психотерапевт, лаская спокойным голосом слух. Думаю я об этом или нет, оно происходит. Событию все равно, как его называют и все равно, как трактуют. Сон? Явь? Не имеет значения. Из темноты ночи, из темноты сомкнутых век возникает прикосновение. Воздух густеет. Замедляется течение времени. Замирает ход громких часов в коридоре. Медленно возникает жилистая слишком горячая для человека рука на моем голом плече. Ее давление усиливается, как сжимаются зубы бешеной собаки на горле жертвы. Рука такая твердая и костлявая, что кажется, на мягкости плеча останется точный ее отпечаток. Я не слышу чужого дыхания. Не слышу биения сердца. Это не похоже на ласку. Это похоже на силу. — Это не человек, — поправляю я психотерапевта. Когда он приходит, я чувствую, как перебирается ворох моих мыслей, как стопка разрозненных беспорядочных записей. Я чувствую, как он чувствует меня. — Как это для тебя: приятно или нет? — Я не знаю. Жесткие пальцы сдавливают грудную клетку. Твердый покатый лоб упирается под дугой ключицы. Некто греется в моем существовании. Некто питается мной, как питается рыбка-чистильщик рядом с акулой. — Я знаю только, что нравлюсь ему. Но не за то, как выгляжу, а за что-то другое. Я не знаю, как это объяснить. Если бы кто-то другой увидел это, он бы просто помер от страха. — Он страшный? — Да, — киваю я, — он страшный. Трясущейся рукой я тянусь, желая дотронуться до него. Под пальцами вспыхивает горячая, словно у лихорадочного больного сухая кожа, натянутая на узлы мышц и сплетения сухожилий. Буграми передвигаются под ней выпирающие углы костей. Некто прижимает меня к себе так, словно хочет раздавить. Становится трудно дышать. И я знаю, что это не для него. Это для меня. И знаю, что кем бы он ни был, ему совсем не обязательно спать со мной, чтобы получить то, чего он хочет. Это тоже для меня. И потому в этот момент я не испытываю ни страха, ни отвращения. Страх приходит лишь тогда, когда я заново вспоминаю, кем являюсь, собирая сознание по кусочкам после тотального его распада, пока некто шарится неторопливо по моей квартире в предрассветной стерильной тишине черной плотной тенью. Шарится, как шарился бы любовник. Если бы он у меня был.