Выстрел

      Выстрел.       Уши разрывает оглушительный звук, а сердце – пуля. Или ему только кажется: свинец входит в мягкие ткани кожи, пропахивая их, будто желая ввинтиться в самую глубину и застрять меж ребер. Росинанту больно, но он все равно улыбается: до чего же нелепая смерть. Дофламинго ведь никогда толком не умел стрелять, даром, что с самого детства разгуливал с пистолетом подмышкой.       Он не видит, но чувствует, как кровь горячим пятном расползается по рубашке; ему мучительно хочется засмеяться, но вместо этого он кашляет, а потом сплевывает на снег густую, кровавую жижу. В глазах начинает мутнеть, и Росинант опускает тяжелеющие веки, но перед этим все-таки успевает поймать взгляд брата, на секунду блеснувший за темными очками: прямой и холодный, холоднее снега, холоднее его собственного мертвеющего тела. Кажется, что этот холод в нем тянется от самого сердца, которое, если и было когда-то, то насквозь смерзшееся, словно огромная льдина. И руки его совсем не дрожат после выстрела.       Росинант тратит последние силы на то, чтобы растянуть губы в улыбке: он не может нарушить обещание, которое дал Ло. Он смог спасти хотя бы его, маленького мальчика, чья жизнь только начинается, и уже это делало его смерть не столь бессмысленной.       Ему отчетливо вспоминается день, намертво врезавшийся в память, когда он встретил Дофламинго впервые после четырнадцатилетней разлуки. Тогда казалось, что брат ни капли не изменился: надменный и горделивый, самоуверенный донельзя, ведущий себя так, будто весь мир давно лежит у его ног. И только позже, во время жестоких и унизительных проверок на верность, Росинант понял, что все эти качества выросли вместе с ним, стали еще обширнее, и породили новые: подозрительность и почти параноидальное недоверие ко всем и ко всему, напрочь застилающие глаза. Росинанта тогда слишком сильно раздирало противостояние долга и семейных чувств, смутных и неясных, о которых совсем не хотелось думать, а когда появился Ло, думать стало вовсе некогда. Именно поэтому он лежит сейчас на снегу, которого уже не чувствует, и улыбается, даже мертвый: нарисованные на щеках линии всегда ползут вверх от уголков ярко-красных губ.       Затихающие навсегда чувства кричат Росинанту, что это совсем не тот конец, которого он ожидал, совсем не то, чего он желал и на что рассчитывал, а он из последних сил думает о том, что все ощущения и эмоции давно должны заглохнуть и отключиться. Но они не умолкают, совсем наоборот: роятся в его голове беспокойным гулом, нарастающим сильнее и сильнее, а потом по закрытым глазам вдруг ударяет ослепительная световая вспышка, и Росинант снова начинает дышать.       Росинанту снится, что горит небо и языки пламени срываются вниз, испепеляя все на своем пути. Горят корабли, а за ними загорается и сам океан, который, как ему всегда казалось, невозможно уничтожить: он представлялся Росинанту чем-то вечным, да и в Дозоре ему не раз рассказывали легенды о том, что именно океан принимает к себе павших в бою воинов. А теперь одна вечная стихия сталкивается с другой и пасует в неравном бою.       Он просыпается резко, надсадно выдыхает и тут же падает с кровати ногами кверху, стаскивая за собой одеяло. В иной ситуации Росинант сам первым посмеялся бы над своей обыкновенной неуклюжестью, но сейчас ему не до шуток: сон кажется настолько реалистичным, что в первую секунду он как ошпаренный подскакивает, подлетает к окну, и успокаивается, только увидев чистое и темное звездное небо.       Отдышавшись, Росинант по привычке ощупывает левую половину груди, но снова не находит ни шрама, ни раны, ни даже царапины. Он прекрасно помнит, что Дофламинго стрелял в него холодным зимним вечером на острове Миньон, но почему-то помнит лишь он один: остальные члены семьи, да и сам Дофламинго, посмеиваясь, утверждают, что ему это приснилось давным-давно. Да и у него самого не осталось ни единого доказательства, поэтому Росинант старается перестать об этом думать, но всякий раз, просыпаясь в ледяном поту от очередного кошмара, первое, что он ощущает, – тупая боль в сердце, ударяющая несколько раз и тут же затихающая, будто застарелая рана.       Проходят месяцы, прежде чем Росинант впервые ловит на себе взгляд Дофламинго, необычный, интересный взгляд, который он чувствует даже своей спиной, даже сквозь одежду, через толстую шубу; взгляд, который стекает холодными каплями пота по его позвоночнику. Он начинает следить за тем, как брат смотрит на остальных членов семьи, как раздает им приказы, как отправляет на задания, как общается с ними – легко и спокойно, без лишних слов и движений. На него он смотрит иначе, говорит иначе, как будто волнуется отчего-то, пытается ненароком дотронуться или положить руку на плечо. А когда Росинант однажды случайно касается его ладони, замирает от удивления – она горячая и слегка влажная от пота.       Снова проходят месяцы, прежде чем Росинант наконец понимает, почему. И ему впервые становится не по себе.       Остальные члены семьи смотрят на него с неодобрением и даже какой-то ревностью: он с самого первого дня своей тайной миссии на особом положении. Он – единственный из них – самая настоящая семья Дофламинго, кровный брат, единственная крохотная частица, соединяющая его с прошлой жизнью. Частица, от которой, наверняка считают они, давно следовало бы избавиться, но он почему-то упорно цепляется за нее, как утопающий за последнюю соломинку изломанной жестокими волнами лодчонки. Они не понимают, Росинант – понимает, но не до конца. Ему очень не хочется признаваться даже самому себе, пусть и в самой глубине души, в том, что он в какой-то мере ведет себя точно так же. Тоже цепляется, только непонятно, за соломинку ли. И непонятно, зачем.       Они снова наводят друг на друга пистолеты в решающую минуту, и Росинант снова понимает: что-то пошло не так. Он как будто забыл о чем-то, что-то оставил недоделанным, хотя и сумел добыть фрукт для Ло, сумел спасти его. Почти сумел: остается только убить Дофламинго.       Он кричит, и лицо его искривляет гримаса ненависти и боли, а губы Росинанта словно намертво застывают в немой улыбке. Он настолько погружен в собственные тяжелые и мутные мысли, что приходит в себя, только услышав оглушительный выстрел, и кажется, что пуля летит к нему нарочито медленно, издеваясь, как будто судьба поиздевалась над ними обоими недостаточно. Железо впивается в плоть, Росинант хватается за грудь, теряет равновесие и падает на снег, снова подпирает спиной сундук. И снова улыбается.       Росинант не может с уверенностью сказать, в который раз все повторяется с самого начала: он давно сбился со счета. Все это время он упорно пытался понять, что, наконец, нужно сделать, чтобы разорвать порочный круг, эту дурную бесконечность, которая сперва затягивала в свои паучьи сети только его, а теперь взялась и за остальных. Мир с каждым разом как будто становится все уже, дней проходит все меньше, а Росинант никак не может избежать гибели. Его изначальной целью было остановить Дофламинго и вернуться в Дозор, но сейчас он уже не понимает, кто из них в итоге должен умереть.       Все неуловимо изменяется в тот момент, когда Росинант решает подпустить брата ближе к себе: впервые за все время отвечает на его удушающее объятие, которое на деле оказывается почти отчаянным, словно он никогда в жизни прежде никого не обнимал. Росинант думает, что все объятия и все тепло действительно осталось в старой жизни, когда они с братом еще совсем малыми детьми обнимали и целовали родителей на ночь, причем, Дофламинго делал это с показной неохотой: он всегда будто бы стеснялся чувствовать что-то кроме внутреннего превосходства над другими.       Но теперь, особенно, когда они остаются наедине, Дофламинго не стесняется ничего: обнимать, яростно вжимая в стену, целовать до крови, срывать одежду, чтобы оставить по всему телу алеющие и саднящие засосы. Росинант не может понять, терпит он или наслаждается, но в точности знает только одно: между ними появилась еще одна связь, которую будет тяжело разрушить, но которая неожиданно дает ему пищу для новых размышлений. И новую надежду на понимание.       В моменты, когда Дофламинго проваливается в глубокий сон, Росинант лежит рядом, подсунув руки под голову, и разглядывает высокий темный потолок. Он вспоминает, прокручивает в голове каждую из предыдущих временных последовательностей, пытаясь проанализировать и понять, что должен сделать. Ему уже почти все равно, чем все закончится, лишь бы положить этому конец. Он точно знает, что спасет Ло, как делал это множество раз прежде, точно знает, что умрет… Или не умрет. Может ли он сделать что-то, чтобы остаться в живых? Может ли он убить собственного родного брата? Сможет ли сейчас убить его, после всего, что произошло между ними за последние недели? Он не знает.       В немом отчаянии Росинант садится, а потом легко отталкивается от постели и тихо идет к окну, стараясь ни разу не пошатнуться, не зацепиться ни за что и не упасть, чтобы не разбудить Дофламинго. Ему не хочется ни вызывать подозрений, ни объяснять ничего сейчас – ему самому себе объяснить бы, что происходит в его душе.       Легкий морской ветер покачивает тонкую занавеску, и Росинант тянется за сигаретой, а потом закуривает, облокотившись на подоконник. Океан выглядит пронзительно-спокойным и умиротворенным: мелкие волны размеренно омывают берег вдалеке, словно у них в запасе еще сотни лет, чтобы сточить огромные скалы в песок. Росинант же чувствует почти физически, что времени у него осталось совсем мало – считанные недели. Совсем скоро здесь появится Ло, и ему нужно будет спасти его как можно быстрее, а потом… Он не знает, что потом.       Почему у Дофламинго так легко получается убивать людей? Он отнимает жизни одним умелым взмахом пальцев, лишает людей близких, запрокидывая голову и оглушительно смеясь. Он с рождения считает себя в праве определять, как должны жить другие, он считает себя не просто лучшим, а величайшим и неприкосновенным, а в Росинанте нет ничего из этого ни на грамм. Ни на волосок. И не было никогда. Чем дольше он путешествует по временной петле, чем дольше ищет причину ее возникновения, тем отчетливее понимает: он не может убить Дофламинго. Не может перерезать ему горло, пока тот спит, не может толкнуть его в воду и позволить топором пойти ко дну, не может застрелить его, хотя и нужно всего-то спустить курок, как он делал множество раз прежде, сражаясь в рядах Дозора. Росинанту приходилось убивать, и он никогда не считал себя святым, но всякий раз, стоило подумать о Дофламинго, у него опускались руки. Как опускаются и сейчас.       Докурив сигарету, он тут же зажигает еще одну и оборачивается. Грудь брата вздымается и опускается медленно: его сон глубок и спокоен, как и всякий раз, когда они засыпают в одной постели. Росинант мог бы найти тысячу возможностей покончить со всем раз и навсегда, прямо здесь и прямо сейчас, но он не двигается с места, он даже не шевелится, продолжая втягивать в легкие дым и выпускать его через нос, а потом со злостью сминает сигарету, позволяя ей впиться подожженным концом в ладонь. Но не замечает боли: внутри сейчас болит куда сильнее.       В эту секунду Росинант с убийственной ясностью понимает, что временная петля продолжит стягиваться у него на горле, пока не сожмется, как прутья «птичьей клетки», утягивая в бездну не только его, но и всех, кто с ним связан. Он не может принять решение, не может поставить точку, не может отнять жизнь, – и в этом его главная ошибка. Он сам – причина всех этих событий, и никто, кроме него, не может это исправить.       Из бесконечной цепочки причин и следствий Росинант неожиданно вытягивает одну яркую ниточку, и стоит только потянуть за нее – клубок моментально распутывается, и все становится на свои места. Дофламинго со всеми своими комплексами и недостатками, со своим детским желанием быть центром вселенной, со своей жестокостью и безумием – все еще его брат, его единственная настоящая семья, и Росинанту хочется вытянуть его из бездонного омута, спасти и уберечь от самого себя, изолировать от мира, чтобы они больше никогда не причиняли вреда друг другу. И он никогда не желал убить его, а желал лишь покончить со всеми этими страданиями раз и навсегда. А Дофламинго, на самом деле, бесконечно одинок, и он делает все это только для того, чтобы заполнить чем-то съедающую изнутри пустоту, заслонить огромную дыру в груди, где когда-то давно билось сердце, а теперь осталась одна ледяная корка.       Момент, который решит все, приближается, давит своей неотвратимостью, а когда наконец наступает, Росинант стоит посреди снежного поля, направив дуло пистолета брату в самое сердце, и улыбается. Из-за нарисованной улыбки настоящая кажется еще шире, и он вот-вот рассмеется во весь голос. А Дофламинго, наверное, впервые за всю свою жизнь смотрит на брата с искренним страхом. И это заставляет Росинанта радоваться еще сильнее.       Он принял решение, от которого не собирается отступать.       Ладонь холодит сталь пистолета, и палец, не дрогнув, соскальзывает на курок.       Короткий щелчок.       Выстрел.