Рецензент

- Ну, привет. Он сидел за массивным столом, на котором стояла дорогая лампа. Все такое роскошное, сохранившееся еще с царских времен. Такой роскоши не так-то просто соответствовать. - Добрый вечер. Я почти не удивляюсь. Сколько раз уже виделись. Правда, в менее торжественной обстановке, но все-таки виделись. Старые знакомые не нуждаются в формальностях. - Как, закончила? - Да. Знаешь, это было труднее, чем я думала. Он хитренько улыбнулся - видимо, ожидал подобного ответа. - И почему же? - Приходится писать о столь глупых и очевидных вещах, а ведь за ними кроется столько всего интересного... Он взял со стола пачку на удивление белых листов бумаги и протянул мне. Меня почти не удивил ровный шрифт Times New Roman, который в двадцатые годы еще не удосужились изобрести. - Я почитал, - небрежно произнес он. - Знаешь, написано неплохо, но слишком уж коротко. Ни тебе толковых экскурсов, ни размышлений... - Не люблю лить воду. Он вздохнул: - Вот поэтому ты и не родилась в революционное время. Не быть тебе демагогом. На этот раз я даже не особенно расстроилась. - Подумаешь. Вас там и так было пруд пруди. - Да, и еще, - продолжал он, не слыша моих слов. - Первый параграф во второй главе... ну, тот, про оппозицию... - Да-да, я помню. - Слишком тенденциозен. - Его пока еще не бесформенное лицо скривилось в гримасе. - Ты очень однобоко судишь обо всем. - Я бы сказала "исторически корректно", - ядовито произнесла я. - Оппозиция была разгромлена, это свершившийся факт. - Тебе, наверное, очень легко судить "исторически корректно", если ты обо всем этом только в книжках читала. - Я намного моложе всех этих событий, что поделать. - И не испытываешь к ним ни капли уважения. - Голос слегка повысился и звучал раздраженно. - Все вы такие. Сначала хотите изучить тайны прошлого и с благоговением касаетесь истрепанных страниц, а потом ржете, как лошади, и пишете всякую крамолу. Васецкий тоже так начинал. - Я не буду писать серьезных книжек, вы же знаете. - Даже не знаю, что хуже: серьезные книжки о том, какой я подлец, или несерьезные фанфики о том, какой я ранимый и впечатлительный подлец. Я хихикнула, не удержавшись. - Простите, но я не могу сказать комиссии: "Я не могу осуждать первого председателя Коминтерна, потому что он в личной беседе попросил меня этого не делать". Он прыснул от смеха. Раздражения как не бывало. - Да, пожалуй. Радует и то, что ты не можешь показать им свои клипы, в которых я озвучен всякими кастратами. - Градский не кастрат. Да и комиссия была бы не в восторге. Сказали бы, что я издеваюсь над историей. - Разве можно издеваться над тем, что творят люди? - Увы. Сейчас борьба с экстремизмом и инакомыслием начинает становиться обыденностью. - Вот заодно и почувствуешь, каково было жить при сталинской цензуре. Он злорадно улыбнулся, поправив воротничок рубашки. На этот раз белой, не полосатой. - Знаете, - задумчиво произнесла я, - при всем идиотизме защиты есть один плюс. В комиссии не будете сидеть вы. - О, я бы тебя обязательно завалил. Ты столько крамолы понаписала, что хватит на пару статей. И как минимум высылку. - А также исключение из партии, в которой я не состою. - Вас совсем отучили от политики, - с сожалением произнес он. - Вы не отличаете либерала от социал-демократа и консерватора - от националиста. - Может, и отличаем, но предпочитаем не поддерживать никого из них. - А зря. Политика, конечно, дело нервное, но хорошо действует на мозги. - Возможно, но я бы туда не пошла. Он с интересом покосился на меня: - А как же твой любимый пост министра пропаганды? - Исчезли юные забавы, как сон, как утренний туман. - Никогда не любил интеллигентских штучек, - поморщился он. - Кстати... А тот случай правда был? Когда вы выступали где-то в Питере в первые годы Советской власти, и вам прямо из зала кричали: "Гришка! Хватит тебе интеллигенции! Даешь пролетариат с Выборгской стороны!"? Он мечтательно улыбнулся. - Было, конечно. Славное было время. - С моего курса, мне кажется, одна я считаю время революции и гражданской войны "славным". Для остальных это катастрофа. - Тяжелые годы, - кивнул он, отворачиваясь к окну. - Тяжелые, но незабываемые. - Вы и Горькому об этом писали... - У тебя поразительная память на всякую ерунду. - И отвратительная - на то, что действительно нужно запоминать. - Не переживай. Все равно к старости у тебя разовьется склероз, и ты забудешь и то, и другое. - Вот спасибо. Он заливисто рассмеялся, очень похоже на моего учителя по вокалу. - Знаешь, я всегда гордился тем, что умею раздражать людей. - Вы мне кое-кого напоминаете. - И не мечтай, у меня нет слуха. - Вот жалость-то. - Поверь, мне с головой хватает осознания того, что ты горланишь революционные песни в капиталистической стране. - Я бунтарь. Смех сменился гомерическим хохотом. - О да. С такой политической активностью ты непременно потрясешь мир. - Я его лучше как-нибудь по-другому потрясу. - Не выйдет. - Он с улыбкой покачал головой. - Лучше оставь это профессионалам. - Я подумаю. Он задумчиво посмотрел на часы. - Скоро у тебя зазвонит будильник. Заорет дурным голосом - как тебе почему-то кажется, моим - и ты проснешься и ничего не будешь помнить. - А вот и нет. Я обычно запоминаю, когда вы мне снились. - К счастью, далеко не всегда. Иначе ты бы понаписала столько всякой чуши, что хранилище ваших фанфиков взорвалось бы. Он взял папиросу, достал из кармана современную биковскую зажигалку и прикурил. - Таких зажигалок в двадцатые не было, так ведь? - на всякий случай уточнила я. - А какая разница? - резонно поинтересовался он. - Время уже пришло. Но пасаран, как говорится. И, действительно, в это время сработал будильник на телефоне.