Левша

Пал Палыч наловчился уже мерить людей простым сантиметром, но рулеткой делать это стало намного проще. Всего-то купил на барахолке за десятку, а сколько радости. Не нужно больше мучиться, сворачивать и разворачивать проклятую ленту, а достаточно всего-то удачно зацепить железку за ноготь большого пальца, а после обмера так же просто нажать на синюю кнопку, и рулетка свернется сама. Палыч всегда носил свой инструмент в кармане фартука и при случае мерил все подряд. Он был отличный мужик, добродушный и простой. Немолодой уже, но веселый. Однорукий, правда. Мальчишкой в лесу поднял что-то – что именно, он так и не понял, очнулся уже в больнице. Теперь часто повторял – «Спасибо тебе, боженька, что отнял у дурака левую руку, а не правую». Правой ведь и писать можно, и заполнять бланки заказов, и крутить таксофон, прижав трубку плечом к уху, и даже измерять покойников, чтобы гроб сделали точно по размеру – нельзя по прижизненному росту гроб делать. Недаром говорят – «горбатого могила исправит». Скажут родственники рост, а потом выйдет конфуз – покойник в гроб-то и не поместится, хоть режь, хоть складывай. Но Палыч всегда перемерял старательно. «Все можно делать правой рукой, и черт с ней, с этой левой. Черт с ней». Так и жил, работал, получал в плюс инвалидные, раз в месяц на почте, копейки совсем, и не нужны вроде, проще было на книжку, но не в том был главный его интерес. Когда приходил – нет, нет да и заглянет в то окошко где Ольга Сергевна – и во все лицо лыба, а Ольга Сергевна ему в ответ тоже всегда улыбается. И хорошо так на душе сразу делается, а бывает, и поговорят, пока пусто на почте. А еще она нет-нет, да и подкинет газету интересную или журнал. Так и жил, признаться не решался, конечно, она лет на двадцать моложе и красивая такая, но ладно уж… И теперь Пал Палыч, как по расписанию, появился перед заветным окном, отстоял хвост, наслушался от бабушек про давление, узнал, что манка подорожала аж на целых три рубля, а проезд скоро на все пять взлетит, возмутился, пусть и ходил на работу от своего дома всегда только пешком – благо идти всего-то две остановки. Когда очередь наконец дошла, положил на столик паспорт и свидетельство, а Оленька выдала ему положенную сумму, а потом, быстро так, высунула в окошко сложенную вчетверо газетку. Подхватив все это, Палыч улыбнулся ей, дождался ответной улыбки и пошел счастливый к себе в контору. В районной бесплатной газетенке редко что-то интересное печатали, все больше рапортовали про заседания горсовета, да кляузничали про местные сезонные проблемы. Так из года в год все и повторялось: весной грязь, осенью протечки, зимой трубы рвет, летом от жары гипертония. Скукота смертная. Но эта газета была вовсе не такая, столичная, яркая с цветными фотографиями и большими статьями на совсем разные темы. Пал Палыч ее очень ценил и выписывал каждый год, пока подписку не закрыли. В киосках продавали, конечно, но получать эту газету от Оленьки, уже прочитанную, немного помятую и всегда свернутую пополам, было в сто раз приятнее, а потом еще и вернуть экземпляр, аккуратно завернув в него плитку молочного шоколада с орехами. Вот и сейчас, устроившись поудобнее на веранде в старом своем кресле, которое драло не одно поколение приблудившихся за его жизнь кошек, Палыч развернул чуть трепанные серые листки и сразу открыл третий разворот, где всегда была рубрика "Это интересно". Там про разные штуки писали, про научные открытия и технические чудеса, бывало про космос и про человеческий организм разное. Эти Пал Палыч ценил особенно и читал с большим интересом, иногда Палыч их даже вырезал и показывал приятелю Феде, когда тот заглядывал пропустить стаканчик-другой. На полосе красовался заголовок: "Если ваш малыш левша. Леворукость и интеллект". Под заголовком на полторы полосы статья про то, чем отличаются люди, которые пишут правой рукой, от тех, кто пишет левой. Палыч углубился в чтение и чем дальше читал, тем больше открывал для себя нового – совершенно удивительного. Оказалось, что на самом-то деле многие правши – это переученные в детстве левши, а быть левшой не так уж и плохо. Но еще интереснее, в статье было написано, что правши и левши обладают разным интеллектом, у тех, кто лучше владеет правой, хорошо развито левое полушарие мозга, и они отлично справляются с математикой, бухгалтерией и с работой такого толка, но зато только из левшей выходят люди по-настоящему творческие. Это потому, что у левшей больше развито правое полушарие, которое у человека заведует воображением. Автор статьи восхищенно расписывал особенности леворуких. Он смело доказывал, что почти все мало-мальски способные люди на свете или левши, или владеют обеими руками одинаково хорошо. В доказательство приводил десятка два очень убедительных примеров. Отчего-то Палыч вдруг погрустнел и задумался. Едва дочитав заключительные слова, он отложил газету и пошел в коридор, где висело единственное на весь его дом старое темное зеркало. Он пристально посмотрел на себя. Благословенная правая его рука, как обычно, торчала из засаленного рукава. Другой рукав голубой клетчатой рубашки был обрезан чуть ниже плеча и наглухо зашит. Все как всегда… но глядя на свое отражение, Палыч первый раз за долгое время почувствовал себя не очень хорошо. Из зеркала на него глядел не целый он, а вроде как половина. А все из-за статьи этой, будь она неладна. В голове Палыча будто щелкнула какая-то задвижка специальная и открылась маленькая потайная дверца, за которой хранились совсем ненужные мысли. Ведь когда-то в детстве, он очень хорошо рисовал. Его хвалили в третьем классе, даже хотели отправить в школу специальную, художественную. Было это или не было, он не мог утверждать, вся жизнь до больницы была для него будто во сне или в тумане, все путалось как-то. Зато отчетливо помнил он, что в старших классах неплохо приноровился чертить и писал всегда аккуратно, но на уроках рисования больше не отличался ни талантом, ни усердием. И теперь все это показалось Палычу очень странным. Ну право же, не может человек измениться вот так просто. Сегодня такой, какой есть, а завтра совсем другим стать. Невозможно это. Или возможно? Но для этого что-то должно произойти и изменить человека. Мужик задумался. А если он был до того зловредного случая не правшой вовсе, а самым настоящим левшой, и все делал левой – и ел, и писал, и ловил мяч, и рисовал, конечно, тоже. «Так верно же! – осенило Палыча. – Ведь и дрянь ту проклятую в лесу я ухватил левой рукой, не правой!». Палыч отвернулся от зеркала и заплакал, отчасти от жалости к себе – не целому, обрубленному, а отчасти от внезапного осознания, что жизнь его могла быть совсем другой, какой – неизвестно, и от этого еще больше хотелось плакать. Левая конечность, на которую Пал Палычу так долго было наплевать, вдруг стала ему жизненно необходима, и отчего-то он явственно почувствовал ее отсутствие, будто лишился ее не тридцать с лишним лет назад, а совсем недавно. Он вернулся на веранду, смел со стола зловредную газету, кинул ее в лоток с растопкой. Это помогло. Чтобы совсем уже успокоиться, он заварил себе некрепкого теплого чая с ромашкой, намазал здоровый кусок булки сгущенкой, проглотил все это и пошел спать. Ночью Пал Палыч проснулся от боли и не на шутку испугался. Болела левая рука. Он понимал умом, что руки-то нету, но боль была такой сильной и такой настоящей, что до рассвета Палыч промучился с нею и не смог больше заснуть. На утро же встал хмурый, будто из гроба вылез, схватил что-то из холодильника, кое-как оделся, причесался и полусонный поплелся в свою контору. Мрачные мысли вновь вернулись к нему. Погода еще была совсем дрянная: дождь и ветер, и под ногами хлюпала грязь – и не скажешь, что самая середина лета. Безрадостно. Будто мир изменился вместе с ним. Был летним, солнечным и ярким, а теперь серым и поганым стал, и даже в июльский день веяло осенью, и ветер прошивал насквозь, и плакало моросью серое низкое небо. На работе тоже все разладилось. Все, что раньше было для Палыча просто работой, вдруг стало какой-то тяжелой повинностью. Все раздражало его, даже верная рулетка в кармане сизого фартука не доставляла больше никакой радости. Она, предательница, так и норовила подвести, то запутается, то и вовсе выпадет из руки. Его начал раздражать легкий металлический шелест сворачивающейся ленты, а песни по радио, все как одна, казались глупыми и пошлыми. Левая рука не болела, но ее отсутствие Палыч теперь ощущал каждую минуту. Палыч понимал, что это не нормально, но никак не мог переключиться. Хоть работы было не много, он устал и ушел пораньше, сославшись на давление, но как вышел на улицу, почувствовал, как силы возвращаются. Палыч пошел не домой, а завернул в универсам, прямиком в школьные товары, помялся немного у прилавка, ведь знали же все в округе – детей у него не было, но все же решился и попросил у продавщицы показать ему карандаши и альбом для рисования. Альбом взял детский, но самый дорогой, и карандаши выбрал хорошие, импортные какие-то – коробку не шесть и не двенадцать, а целых восемнадцать цветов, прибавил к этому богатству коробку кнопок, свалил купленное в пакет и повернул к дому. Вечер был пасмурным, но свежим. Дождь прошел и заметно потеплело. Палыч не хотел идти в дом. Он притащил из сарая старую табуретку и хороший кусок фанеры. Фанерину прибил кое-как к табуретке гвоздем, а сверху кнопками пришпандорил белый альбомный лист, на который тут же уселась какая-то мелкая полосатая мошка. Сдунув насекомое, Палыч устроился прямо на крыльце своего дома, ноги вытянул из-под табуретки. Карандаши ровненькие, заточенные, он аккуратно вынул из коробки, разложил перед собою радугой и некоторое время смотрел на них, не отрываясь, так они ему нравились. Такие одинаковые и такие разные одновременно, блестящие и яркие. Палыч выбрал из всех темно-коричневый и провел по листу грифелем. Первая линия получилась неровная и рваная. Потом вторая уже смелее и с большим нажимом. Потом третья, и еще несколько, уже совсем прямые и яркие. Ряд линий на листе был похож на забор или на клетку, если б добавить еще хоть пару перекладин. Аккуратные и ровные, одна к одной, темно-коричневые вертикальные полоски заполнили лист, и Палыч вдруг осознал, что не знает, что делать дальше. Он не знал, что хочет нарисовать, и даже придумать не мог, что сделать с этим частоколом бурых линий. Бессмыслица какая-то. Просидел он, глядя на исчирканный листок, пока ноги не начали ныть. Потом аккуратно сложил карандаши в коробку, поднялся с крыльца и пошел в дом. Табуретку так и оставил во дворе, забыл. С тех пор она так и осталась стоять с прибитой поверх фанерой и грязным клоком бумаги на ржавых кнопках. А Палыч становился день ото дня все мрачнее. Боль в левой руке приходила ночами и не давала спать. На работу ходил как на каторгу, а по дороге домой заходил только за самым необходимым. На почту захаживал как прежде за пенсией, но старался обращаться в другое окно, а если и встречался глазами с Ольгой, отводил взгляд. Мнительный стал Палыч, подумалось ему, будто Ольга специально подсунула эту газетенку, чтобы унизить его, показать, какой он никчемный, пустой, ущербный человек. Чтоб отвязался и не вздумал ей улыбаться, а брал бы молча свои инвалидные и валил с почты побыстрее, не задерживал очередь. Один Федька наведывался к нему как всегда. И чем дальше, тем больше они пили. К осени Палыч и вовсе спился и на работу приходить перестал, жил на одну пенсию, на бутылку хватало и ладно. Сам к Федьке стал наведываться еще с утра, а возвращался поздним вечером. Так однажды и потерялся. Утром прохожие нашли его в сугробе, вызвали скорую, да поздно. Совсем замерз Пал Палыч, до смерти. А Оленька уже в марте замуж выскочила и счастливая была очень.