Одним серым вечером

Иногда Филу кажется, что это – навсегда. Но если спросить у него: «Что – это, Фил?», то он не ответит. Навсегда КВН? Навсегда жизнь в разъездах? Навсегда ночи без сна, в напряжении, в угаре творчества и в пустоте не приходящих в голову идей? Конечно, нет, не настолько Филипп инфантилен, чтобы бессмысленно верить в вечную молодость. И все же, неуловимое «это» остается навсегдашним. Филипп улыбается. - Что? Тимур поднимает голову от исписанных листов, он сосредоточен и совсем не настроен веселиться. Улыбка Фила медленно угасает, он дергает плечом, мол, неважно, и отводит глаза, рассеянно обводя взглядом комнату, в которой они сидят, устроившись на полу, среди распечаток, исписанных от руки листов, тетрадей и блокнотов. Все настолько привычно, что взгляд не задерживается уже ни на старой, советской еще стенке, за застекленными дверцами которой стоят фарфоровые фигурки и старый сервиз, ни на кресле, заваленном реквизитом и каким-то совсем уж непонятным барахлом, ни на удивительно новом красивом диване, так и не сложенном с утра. Все это знакомо и не удивляет, не за что зацепиться уставшему сознанию, и мысли ходят и ходят по кругу. Филиппу кажется, что подготовка к этой одной четвертой сведет его с ума. Он смотрит на Тимура, но тот уже вновь уставился в лежащий на коленях планшетник с текстом, и Фил знает, что если он окликнет его, то пройдет пара секунд, прежде чем Тимур поднимет взгляд покрасневших глаз на него. Он устал. Даже у самого энергичного человека из всех, которых Филиппу доводилось встречать, могут кончиться батарейки, а ведь после этой четверти их ждет бесконечно длинный гастрольный тур. Они еще не знают, каково это, но Фила заранее бросает в дрожь, когда он представляет Тимура в автобусе, или в поезде, скованного в отвратительно маленьком для него пространстве, без возможности размяться. О том, что ему самому крайне редко удается спать в дороге, Филипп старается не думать. Он вообще не хочет задумываться о будущем, даже о том, что их ждет через месяц. Стоит только попытаться представить, что будет дальше, когда закончится – или для них закончится, - этот сезон, как сжимается желудок и холодеют пальцы. «Словно заглядываешь в Лавкрафтотвскую бездну», - приходит на ум излишне напыщенное сравнение, и Фил, не удержавшись, фыркает. - Всё, хватит, - он решительно поднимается, сбрасывая с коленей тетрадь. Ручка со звонким в тишине стуком закатывается под диван, и это определенно знак. «Вот уж знак так знак, прямо Зевес молнией указал». Насмешливо-веселый голос в голове ужасно напоминает Тимуровский, и Филиппу становится еще смешнее. – Тимур, поднимайся, идем гулять. Давай, вставай. Он нетерпеливо покачивается с носка на пятку, хотя нетерпение ему обычно вообще не свойственно. И, наверное, только поэтому Тимур без привычных возражений встает с пола, аккуратно откладывая в сторону планшет, и молча идет в прихожую. Филипп следует за ним, чувствуя, как в груди начинает покалывать, будто она наполняется изнутри пузырьками газа из бутылки с лимонадом, и с каждым ударом сердца эти пузырьки разносятся по телу, отчего оно становится невыносимо легким, и хочется подпрыгнуть, взмахнуть руками и вылететь в окно. Обувшись, Филипп с нетерпением дергает молнию на куртке, и Тимур наблюдает за ним с нескрываемым удивлением, но все еще молчит. Фил тоже не проронил ни слова, когда, хлопнув себя по лбу ладонью, срывается в комнату, прихватывая с собой маленький блокнот и огрызок карандаша. Они в свое время зареклись выходить без листа и ручки даже на полчаса в магазин. Тимур уже ждет его в подъезде, и Филипп, звеня ключами, спешно закрывает за ними дверь. Он спускается по лестнице бегом, перепрыгивая через две ступеньки, и слышит за спиной топот ног Тимура. Его неудержимо разбирает смех – они грохочут по лестнице, словно кони, и на последнем пролете Фил не выдерживает. Он выскакивает из подъезда, согнувшись пополам, а рядом смеется Тимур. За спиной в окне вспыхивает свет, и они, не сговариваясь, бегут в переулок между домами, давясь сдерживаемым хохотом, пока, наконец, не оказываются в сомнительной безопасности темной подворотни. Остановившись, они переводят дух. Филипп смотрит на Тимура, на растрепавшийся в совершенно непонятное нечто пучок у него на голове, на вырывающиеся из его рта облачка пара, и чувствует, что сокомандник не спросил, куда они пойдут, и зачем, вовсе не потому, что устал. Ему просто не нужно ничего объяснять. Молчание повисает между ними, сначала легкое, но буквально спустя секунду Филиппу кажется, что они стоят слишком близко, а дыхание сбоит слишком сильно для такой маленькой пробежки. Он смотрит на Тимура снизу вверх, и его лицо словно в тумане из-за выдыхаемого обоими теплого воздуха. Ему очень, очень хочется обнять стоящего напротив друга, доказать себе, что это не сон, и не будет пробуждения на полу, среди опостылевших бумаг и блокнотов. Но страшно – а вдруг оттолкнет, вдруг будет неловко, неприятно? И вот уже от уютной тишины не остается и следа, напряжение покалывает кончики пальцев, а молчание клубится вокруг невидимыми облаками, толкая непонятно на что. Завороженный, замороченный этим тянущимся бесконечно вечером, который вдруг резко перевернулся и исказился, сменяя картинку, Филипп медленно качнулся вперед, делая даже не шаг, а только намек на него, когда Тимур, словно получив разрешение этим полудвижением, резко обнял его и прижал к себе. Филипп крепко обнимает Тимура в ответ, и не чувствует никакой неловкости, только бесконечное тепло, в которое превращаются недавно бурлившие в крови пузырьки-из-лимонада. Ему кажется невероятно естественным стоять вот так, обнявшись, уткнувшись носом в плечо, и чувствовать глубокий прерывистый вздох рядом с ухом. Но это – не навсегда. Когда, спустя целую вечность, длинные руки скользнули по спине, ослабляя хватку, и Тимур мягко, но уверенно отстранился, Филиппу показалось, будто от него отрывают кусок наживую, отрезают часть его самого. Осознание ударило в тот же миг, и он на секунду потерял возможность даже сделать вдох, ощущая себя зайцем, замершим в свете фар, с обреченным ужасом глядя Тимуру в глаза. Тот не улыбался, лицо его было серьезно, и Фил почувствовал предательскую слабость в коленях. В его голове мысли сменяли друг друга в миллиардные доли секунды, гигантский поток выводов, предположений, ожиданий и цепочек развития событий пронесся, оставив без единого шанса на благополучное завершение вечера. Только одна мысль сверкнула, ярко и безнадежно – «Почему только сейчас? И вообще - почему?!». Он вдруг резко ощутил, что Тимур на несколько лет старше, что он наверняка задумывался уже о будущем, и то, что сейчас грозит вот-вот разрушить до основания их команду, ему не сдалось и даром. С огромным усилием Филипп разжал руки, отпуская Тимура и делая шаг назад, одновременно пытаясь натянуть на лицо спокойную и радостную улыбку. Но это оказалось ненужным. Теплые пальцы коснулись его щеки, заставляя поднять голову, а в следующее мгновение губы Тимура накрыли его собственные, осторожно, как будто спрашивая разрешения, и это окончательно выбило землю у Филиппа из-под ног. Поцелуй был легкий, в нем не было безумной страсти и потерянных в пылу голов, как об этом любят рассказывать влюбленные. Это было невероятное, головокружительное ощущение уверенности, покоя и облегчения, поцелуй-обещание и поцелуй-признание. Когда он закончился, не было никаких сомнений и тревог. Филипп просто взялся за протянутую ему ладонь, и они пошли обратно. Домой. Зная, без слов, клятв и заверений, что вот оно – это невыразимое «навсегда».