Первая любовь

Первыми чувствами стали жор, похоть и жажда. Рождение слепило из него безмыслящее существо с набором необходимых инстинктов, и он взлетел, чтобы удовлетворить каждый из них. Он кричал, он вопил, он ликовал. Безвременье осталось в прошлом. Безмолвный паралич осыпался осколками скорлупы. Бездействие закончилось. В мире горела яркая точка, манящая к себе сильнее пищи. - Здравствуй, отец. - Здравствуй, сын мой. Перед ним стоило преклониться. Почтить силу и власть. Уважить несгибаемую волю, которая породила самое сильное, самое красивое, самое неутомимое существо на свете. - Аскутахэ, поднимись. Имя впечаталось в кости, выжгло на них вязь букв и вспыхнуло в глазах ярким огнем. Аскутахэ мотнул головой, отказываясь от предложения отца, и мелко задрожал, когда тяжелая рука легла на затылок. Пальцы впились в черные волосы и сжались в кулак. Этой власти невозможно противостоять. Аскутахэ откинул голову, посмотрел в полыхающие глаза отца и тихо вздохнул от легкого прикосновения к подбородку. Этой нежности не откажешь. - Сейчас я освобожу кутах из каменного плена. Прими свое воинство и веди его. Аскутахэ согласно моргнул, щекою прижимаясь к прохладной коже ладони. Этому голосу нужно угождать. - Ты видел с высоты дерзких людей, возжегших на земле второе солнце. Убей их. Насыться ими. Нутро скрутил первозданный голод. Аскутахэ кивнул и вскочил, плывя в звуках смеха своего отца. Распахнул крылья и мощно повел ими, оторвался от земли и устремился ввысь, выбрать первую, самую вкусную, жертву, вкус которой не забудется никогда, навеки останется на губах и в жилах. - Хорошо, отец. В каждом звуке твердого голоса Аскутахэ пело ликование. Он ждал, он так долго ждал пробуждения, и пира, и радости, и битвы, и служения. Отец уселся на землю, скрестив ноги, закрыл глаза и приступил к освобождению камней от формы. Аскутахэ повел плечами, размял плечи с шеей и нацелился на светлую, пшеничную голову. Две головы. Столь похожие и притягательные. Достойные стать первой пищей, первой любовью, первой кровью. Его слуги покидали каменный плен, впивались зубами в мягкие тела, красили жизнью мертвый песок. Он смеялся и сгонял голод в одну точку, чтобы разум оставался чистым и острым, как Коготь Хуммера. Аскутахэ затянул свою победную песню и спикировал, подхватил обеих, прижал их горячие тела к своему холодному, рухнул в предвечную тьму, оплетая их руками, ногами и крыльями. Жесткий и тяжелый плен, из которого не выбраться, если не отпустят. Они кричали. Такие храбрые, такие глупые, такие мягкие. Она извивалась под ним, смешно била кулачками по груди и плечам, а он утолял голод, любовался ею, наслаждался ею, разрывал тело — хрупкое и нелепое, мокрое и сытное — мощными толчками. Она достойна, пусть ее тело и не справится. Она предназначена, пусть ее тело и ломается под каменным повелителем мира. Он любит, пусть и не способен любить. Аскутахэ склонился к пшеничной голове, потухшей в тьме подземелья, приник поцелуем к губам своей первой женщины и вобрал ее последний вдох. Прошептал, что позаботится о ее сестре, и толкнулся последний раз, излился в растерзанное лоно и впился в затихшую грудь. Ее сердце останется с ним. Он поделится этим вкусом со второй, достойной и предназначенной. Аскутахэ слизал горячую кровь с остывающего тела, поднялся и выдернул острые перья из бедер еще живой, еще вкусной, еще интересной. Она боялась, и запах страха поднял новую волну похоти и голода. Аскутахэ больше не торопился.