Монолог

Глядя на разрушенные дома родного дистрикта, Энорабия хотела смеяться — громко, до хрипов, дерущих горло. Вид покореженных взрывами стен, хрустящего под стертыми подошвами ботинок стекла, каменной крошки, медленно превращающихся в пыль, не вызывал ничего, кроме напряженного вздоха, отчего из горла вырывалось непроизвольное «ха-ха» — злобное, вроде бы даже привычное, но невозможно, катастрофически пропитанное усталостью, чувствующейся в каждом звуке, слетающем с губ. Поэтому Энорабия молчала. День за днем она подходила к окну спальни своего чудом уцелевшего дома в Деревне победителей и смотрела на труд бывших повстанцев, изредка ухмыляясь. Тюль, сминаемый в ее руках, со временем обзавелся весьма своеобразной бахромой — и это единственное изменение, что произошло с этим домиком за двадцать с лишним лет. Энорабии со временем стало казаться, что даже если мир перевернется, небо разразится кровавыми дождями и обрушится на землю, а земля расколется на множество громадных валунов — словом, наступит конец света или, что еще хуже, новая революция — эта каменная громадина будет стоять, никем не потревоженная и не покалеченная. Старые деревянные кольца, на которых держалась ткань, со временем испортились — конечно, испортились; любая вещь превратится в трухлявую пыль, если ее положение не менять в течение двух десятков лет — загнили или еще что-то, не особо важно. Поэтому Энорабии приходилось опираться подбородком на скрещенные руки, мирно покоящиеся на подоконнике, не одергивая воздушную ткань, а лишь устраивая ее у себя на голове подобно фате невесты, которую ей так и не удалось надеть. После возвращения домой коронованная победительница твердо решила для себя — она никогда не выйдет замуж. Ни за что на свете. Не вышла. И не жалела об этом. Энорабия не хотела, что бы кто-то застал ее за таким бессмысленным занятием, как подглядывание за работающими бывшими повстанцами. Она смотрела из-за толстого края оконной рамы и не понимала, что все-таки движет этими людьми. Она видела, что немногие уцелевшие думают, что все это — не напрасно. И рытвины, и воронки от снарядов, и железные обломки, отлетевшие от бомб, и валяющиеся прямо на дорогах кости, и инвалиды, которые не могут работать и медленно и мучительно подыхают от голода — это торжество маленькой горящей птички, сгубившей всех — не такая уж и большая цена за свободу в белоснежном саване покойника. Энорабии хотелось смеяться, когда она выглядывала в окно; подсознательно она мечтала поперхнуться воздухом и спокойно спать день за днем, не просыпаясь от собственного крика. Каждый день — каждый гребаный, бесящий ее саму, выворачивающий душу наизнанку день — она хотела понять, о чем думают выжившие. Что они добились того, чего хотели? Свободы? Ха! Если они всегда считали, что свобода кроется в закапывании гниющих трупов бывших соседей — то да, они попали в свой рай! Но они же так не думали. Это видно по их лицам: по глазам, в которых горит желание отбросить лопату куда подальше; по впалым, дряблым щекам, на которых выделялись кричаще-розовые пятна; по потрескавшимся, пересохшим губам. Это видно по всему их облику: вызывающе несломленному, усталому, стылому, дрожащему от промозглых ветров преисподней. Энорабия видела, что они продолжают верить, сражаться, цепляться за обломки стен, не давая побороть себя засасывающей воронке всеобщей разрухи и уныния. Энорабия упала туда одной из первых. И поняла, что в ней нет ничего особенно ужасного. Честно, эта дурацкая вера порядком ее раздражала. Они не знали ничего, а уже делали какие-то выводы. «Капитолийцы — не жители столицы. Это крысы. Крысы, которые никогда не вымрут. Они расплодятся, пустят корни и обрушат всю вашу систему одним взмахом длинного, облезлого хвоста. Так для чего вы стараетесь? Почему? Зачем?» Энорабии хотелось прокричать все это, захлебываясь слюной и воздухом, задыхаясь собственным приступом одержимости и избытком кислорода, разносимого по сосудам. Однажды к ней пришла Лайм. Она вломилась в ее дом без приглашения, без стука. Ну, да, конечно, она же теперь глава дистрикта, ей везде свободны дороги. Вообще, вся Лайм — воплощение повстанца. С перебинтованной головой, обожженными руками, покрытыми шрамами, грязными ладонями, на которых остались разводы от земли — герой, революционер, победитель. И лишь глаза — большие, не выразительные, но выделяющиеся на осунувшемся лице из-за синяков от недосыпа и полопавшихся сосудов, пустые, как будто неживые. Как будто она тоже — чумная крыса, которая знает, что скоро умрет, и которая устала бороться. — Знаешь, —начала она, — прекращай заниматься дурью. Энорабия молчала. Просто смотрела в ее рыбьи глаза. — Ты должна идти и работать. У нас каждый человек на счету, лишние руки не повредят. Энорабия ухмыльнулась, все так же глядя в лицо собеседнику. Лайм неопределенно махнула головой: — Не хочешь говорить — не надо. Просто знай — когда я умру, ты будешь управлять дистриктом. И ушла. Энорабия запустила чашку в дверь и захохотала. Недаром у лидера этого сброда глаза красные. Как у чумной крысы. Которая сбегает с тонущего корабля.