***
Его прах развеяли над Эльбой вместе с другими, а её тело обнаружили через пару дней после смерти, среди бесцветной бумажной массы. Имена затерялись в сводках новостей о более везучих коллегах, и только цветы на венских клумбах скорбно покачали яркими головами под гром ударов инстенбургских колоколов. Двое решили уйти вместе, в новую жизнь. Туда, где руки наконец-то смогли коснуться желанного тела, пока губы небрежно роняли тёплые слова. Они заслужили всё это.Часть 1
30 мая 2015 г. в 00:50
Она привычно поморщилась при его виде. Чудовище. Искромсанный гигант с дегенеративной улыбкой. Он, в свою очередь, давно привык к этим взглядам. Подумаешь, очередная мышь морщит нос от его сигаретной вони. Он даже не смотрел на них, слишком уж это было обычно. Глупые бабьи сплетни давно оплели его громоздкий силуэт. Было даже весело пугать этих дур угрожающе тихим голосом. В этот раз он поступил точно так же. Пустой взгляд снизу вверх. Она рассматривала шрам на его левой щеке. «Научи меня фехтовать», — без положенных формальностей, без какой-либо капли уважения, будто бы он не был главой РСХА. Смешная.
Он частенько гулял в парке неподалёку от дома, когда истерики жены становились совсем невмоготу. А она просто любила эти тенистые аллеи и разноцветный ковёр земли. В день их встречи в воздухе вальсировали рыжие бабочки листьев. Истлевала уже десятая сигарета, когда он окликнул проходившую мимо её. Предложение закурить было встречено туго скрученной папиросой меж тонких пальцев. Ничего не значащие вопросы и ещё одна порция сизого дыма до повторной столь неуместной просьбы. Его губы недовольно скривились. Дело было в нём. Он почти не умел фехтовать. И уж тем более не мог научить этому её. Однако, скрепя сердце, просьба была встречена согласием. И уже вечером по пустующему залу костёла разносился звон рапир. Он щадил её не привыкшие к оружию руки и бил вполсилы. Она не успевала парировать и красные полосы щедро ложились на нежную кожу. Тёплый сентябрьский ветер помогал ему заставить её плеваться тёмными волосами. Угловато-прекрасный танец двух одиночеств.
Теперь они регулярно встречались по вторникам и воскресеньям. Однажды рапира в окрепших руках достала до его плеча. Тогда он не сдержался и молодецки хлопнул её по спине. И, потирая ушибленную при падении коленку, она сказала ему: «Научи меня драться».
Их силы не могли быть равны ни при каких обстоятельствах. Двухметровый широкоплечий задира и тонкая человеческая тень. Он устал промывать ей ссадины и вытряхивать одежду от пыли. Она хваталась за крепкую короткопалую ладонь и снова шла в бой. Наивная.
Он никогда не поддавался ей. Уроки достойного проигрыша превратились в защиту от внешнего мира. Она не могла объяснить появление новых синяков, а он молча игнорировал истерики жены. Они продолжали сходиться в поединках, превратившихся в завитушки сигаретного дыма на холсте закатного неба. Гражданская одежда спасала их от глупых сплетен.
Однажды что-то сподвигнуло его прошерстить служебные архивы. И он был встречен распивочной клоакой в промышленном районе. Она снимала здесь комнату. В ответ на стук раздалась тишина. Она даже не закрывала дверь в таком-то месте. Бесстрашная.
Захламленная, пропахшая йодом коробка комнаты пустовала. Что-то было не так. На полу перемешались окурки, бинты с пятнами крови, крошки, пятна тёплого света. Он скользнул в приоткрытую дверь ванной комнаты. И встретил её. Служебный нож и кровавые цветы на мутной воде. Полузакрытые глаза на побледневшем лице довершали образ. Будто формальдегид облепил это по-детски угловатое тело.
Он очнулся когда лезвие в окровавленных пальцах коснулось ткани его рубашки. Свежих бинтов не оказалось даже в недрах захламленных ящиков. Поэтому лоскуты истерзанной кожи заботливо обвил белый хлопок. Короткопалая широкая ладонь осторожно легла на влажные волосы. Обветренные губы оборонили вымученное имя.
Домой он явился под ночь, в изрезанной окровавленной рубашке. Сказал, что подрался. Слишком неубедительная ложь. На следующее утро он проснулся свободным. И уже спустя пару часов рассказывал ей про огромный пустой зал, в котором они смогут продолжить свой неравный бой.
Все белые рубашки покрылись сочащимся из ран гноем. Но она продолжала бессмысленно махать кулаками, тогда как ему было достаточно одного крепкого удара. Всего лишь слаженное движение, и угловатая фигурка неподвижно застыла на полу. И он опустился рядом, впившись в лицо жёлтыми от никотина ногтями. Но, встрепенувшись, она встала и протянула ему руку, приглашая продолжить сражение. Он не смог.
Окно её комнаты выходило на тот самый парк. Она часами слушала канонаду ливня, листая найденные в библиотеке книги. Маркс, Гёте, Достоевский — листы запрещенных фолиантов бесстрашно трепетали в её пальцах. Но когда горький запах его сигарет касался раздраженных рецепторов, она неизменно отвлекалась и падала рядом с ним на диван. Ей нравилось разглядывать его угловатый, уставший профиль. И всякий раз она находила новую отметину времени на грубой светлой коже. Как же хотелось прикоснуться, провести по ним, проникнуться каждым ушедшим мгновением страсти и силы. С удивлением они оба отмечали, что на момент знакомства их отношения были гораздо более фривольными, раскованными, вульгарными. Сейчас же воцарилась какая-то дурацкая неловкость, крепко связавшая по рукам.
Он редко заходил к ней в комнату. Боялся спугнуть её, застать за чем-то чуждым и непонятным для него. Но в это утро что-то звало его туда, буквально тянуло за туго завязанный галстук. Он был встречен яростно скомканными листами бумаги, минами разбросанными по площади комнаты. Она сидела за столом и во всей её угловатой фигурке скользило недовольство. У неё не получалось сделать бумажный кораблик. Спустя несколько движений его сухих пальцев лист бумаги сложился в весьма неплохое судёнышко. Она просияла и с упоением принялась возводить собственную флотилию. Когда у них закончились ресурсы, он, недолго думая, принёс из библиотеки несколько книг. Идеологическая режимная писанина гораздо лучше смотрелась в виде кораблика. От одной мысли, чем им это грозит, восторженное пламя в их глазах превращалось в настоящий пожар. Бумажное кригсмарине из «Моей борьбы» и «Мифа двадцатого века» перестало умещаться на плоскости дубового стола. Тогда он сгрёб их флотилию в охапку и потащил прочь. Она бросилась за ним, по пути подбирая выброшенные из моря его рук судёнышки. И по прошествию получасовой автомобильной тряски воды Шпрее коснулись кормы первого кораблика. А вслед за ним устремился весь флот, превративший реку в бумажную реконструкцию морского сражения. Однако противник оказался сильнее, и водная гладь покрылась размокшими остовами их запретной флотилии. Впервые за много месяцев он обнажил отвратительную никотиновую улыбку. А она по щиколотку стояла в ледяной ноябрьской воде, рука сжимала последний кораблик. Чёрные буквы сложились в цитату Маркса. Нет, он не должен стать частью мутного речного зеркала. Она ведь хороший адмирал.
Но он презирал Маркса. И белой бумаге было предначертано окраситься в мокрый серый цвет. Ему казалось, что он достаточно крепко сжал её плечо, но она буквально выскользнула у него из рук. Адмирал всегда хочет быть вместе с флотом. И привкус городской реки на мгновение обжёг её нёбо. Она искренне сочувствовала всем рыбам, когда-либо выдернутым из воды, настолько были ужасны ноябрьский воздух и короткие сильные пальцы на рёбрах. Даже через водяную пелену на глазах сквозила его ярость. Коммунистка? Нет, просто плохой адмирал. И путы не привыкших к эмоциям рук оплели шпрейского Дёница.
Вечером узоры табачного дыма танцевали под треск радиоприёмника. Жёлтые подушечки пальцев бессознательно крутили переключатель передач, но натыкались лишь на лживые фронтовые сводки. И тут среди помех смутно промелькнула его молодость — транслировали концерт Иоганна Штрауса. Ему удалось отмерить нужный миллиметр на переключателе и тут же в комнату просочились воспоминания о силе и дерзости, о путче и тюрьме, об аншлюсе и триумфе. И до его ушей донеслось неизменное: «Научи меня». На этот раз она хотела танцевать.
Предыдущие две просьбы были гораздо легче. Он отмахивался, пытался доказать, что танцор более чем никудышный. «Но ты же венец, у тебя это в крови!». И он протянул ей руку.
Разница в росте тут же дала о себе знать. Они оба не знали, куда девать руки. В конечном итоге, он неловко взял её за плечи, а она просто обняла его, ткнувшись носом в широкую грудь. Вот он какой — венский вальс. Нелепое топтание на месте и запах пота вперемешку с табаком. Широкие ладони сползли вниз по ребристой спине. Шаг вперёд, шаг назад. Стук его сердца был гораздо интереснее приевшегося Штрауса.
Они вновь рисовали в воздухе душные белые узоры. Дегенеративное сигаретное искусство заполнило собой всю комнату, и всё пришлось уничтожить порывом уличного воздуха. Она расспрашивала его про императорский город. Он обещал показать ей «настоящую Вену» сегодняшней ночью. И перед сном дрожащие пальцы неуверенно толкнули дверь его комнаты.
Она определённо представляла Вену иначе. Шикарные дворцы, мраморные колонны высоких арок, темнота древнего песчаника, но никак не затяжка одной сигаретой на двоих. Видимо, вместо торжественных гимнов и стука трамвайных колёс там звучит скрип трёхдневной щетины и болезненное шмыгание носом. А запах яблочного штруделя и кофе давно сменился на классическое сочетание пота, табака и одеколона. В ту ночь он так и не смог к ней прикоснуться. Как и во все последовавшие.
В детстве он часто получал различных лесных зверушек в подарок от дяди. Отчётливо проступали в памяти неестественно согнувший лапки зяблик, куча мелких иголок с трупным запахом, холодная спинка мыши-полёвки. Но больше всего прикипела к нему рыжая белка с любопытными чёрными глазками. Только она осторожно вышла из-за шкафа и соизволила взять лакомство из ещё не пожелтевших пальцев, а позже даже позволила погладить свой пушистый хвост. Он приручил маленького зверька, заставил наконец-то почувствовать себя в безопасности. И до сих пор помнил, как нашёл клочья окровавленной рыжей шёрстки у своей кровати. Открытая настежь дверь стала отличной приманкой для толстого белого кота. Ему оставалось лишь только сгрести в кучку остатки своего питомца и дрожащими руками высыпать в мусорную корзину. Что-то сжалось внутри, завязалось в тугой узел. Но нет, он не любил несчастную зверушку. Попросту не умел любить.
История имеет свойство повторяться. Этот день не стал исключением. Пустое небо стучалось в окна его комнаты, призывая вернуться в гигантскую офисную коробку. Но здесь, в их маленькой Вене, время шло другим ходом. У него даже не было мысли встать и одеться, она же, напротив, бодро маршировала по комнате в его форменном кителе. Это картинно пафосное выражение лица, этот румянец на обнажённых коленях, эти нелепо болтающиеся рукава.. Он довольно смеялся, пуская в потолок кольца вонючего дыма. Такое глупое, детское счастье на окаменевшем лице. Как будто он снова наблюдает за поедающей рассыпчатый печенье белочкой, где-то там, в призрачной дымке детства.
И снова открытая дверь послужила великолепной приманкой для хищника. На пороге комнаты замаячила ужасная истерика. Вернулась его жена.
Он мгновенно вернул на лицо былую маску безразличия. А она просто сбросила китель с острых плеч и ушла, не сказав ни слова. Как-то вскользь он рассказывал ей о жене, и все истории про регулярные истерики крепко засели в памяти. И, словно англичане под Дюнкерком, она бежала, оставив все ресурсы в тылу врага. Даже обуться не удосужилась. Холодное небо довольно ухмыльнулось — теперь ему придётся подчиниться и пойти на работу.
Да, истерика по возвращении действительно была грандиозной. Этот дом никогда не знал таких криков, от которых, казалось, стены ходили ходуном. Или же они содрогались под ударами чайных сервизов семиюродной тётушки Анны из Мейсена. Но почему-то виновнику этой посудной бомардировки было всё равно. Раньше он думал, что иначе и быть не может, что всё это естественно для любого более-менее порядочного человека. Ему многократно советовали найти любовницу, как и все его коллеги, такие же нормальные люди. И ведь пытался, отчаянно искал, но как обычно у него ничего не вышло. Вместо этого он нашёл другую жизнь; ту, что доселе была так близко, в паре шагов, за стеной из тусклых кирпичиков рутины и быта.
Поэтому, когда жена будничным тоном сообщила ему об утилизации вещей его гостьи, он так же спокойно поднялся и молча отвесил ей пощёчину. И, наспех собрав все свои пожитки, шагнул в ночь под канонаду проклятий супруги. Хрустящие под колёсами автомобиля камни поздравляли его с окончательной свободой.
Вульгарный неон вывески подчеркнул шрамы на усталом лице. И снова та самая распивочная, в этот раз заполненная до отказа. На нём тотчас повисли распухший забулдыга и девочка в наряде не по возрасту. Барабанные перепонки затрещали от их повторяющихся «Подбавь чуток на рюмочку, камрад» и «Всего 20 марок за час наслаждения». Он не смог оттолкнуть, ударить, наорать, уже успел захлебнуться в нескончаемом горе их глаз. Поэтому согнувшаяся под тяжестью обмякших тел фигура поднялась на второй этаж и тяжело ударила в до боли знакомую дверь.
Она не спешила открываться. Живущие за ней не привыкли к стуку, и, в какой-то степени, даже боялись его. Но минута ожидания стоила всего того, что последовало за ней.
Признаться, она не ждала гостей. Однако, когда в распахнутую дверь ввалился обергруппенфюрер СС с повисшими на нём завсегдатаями распивочной, её рука непроизвольно потянулась пригладить волосы, а глаза лихорадочно искали чистую посуду. Как-никак гости.
За неимением стульев они разместились на полу. Пьянчуга бессильно облокотился на стену, а слишком взрослая девочка смущённо разглядывала ногти. Комнатку наполнил уютный запах лукового супа, и каждый вспомнил что-то своё, родное, домашнее. Прокуренный воздух словно превратился в мягкое лоскутное одеяло. Никогда прежде он не чувствовал себя настолько настоящим.
Горячее варево обожгло его горло. Луковый кипяток стекал вниз, в желудок, отдавая жаром по всему телу. Он жадно хлебал жидкий, но такой родной суп, не успевая насладиться вкусом новой жизни. Девочка без детства бесшумно цедила слегка пересоленный бульон. Она тоже не знала, что есть и другой мир; там, где худые искромсанные руки пытаются влить пьянчуге в рот ложечку горячего бульона, а плесень срезается с хлебной краюшки исключительно ради неё. И слёзы закипали в её глазах одновременно с чайником на обшарпанной плите.
Всё закончил пьяница. Вздрогнув, он приоткрыл мутные глаза и неуклюже завалился на бок. Она протянула ему руку без тени брезгливости. Его ладонь заключила её предплечье в потные клещи, и он, пошатываясь, встал. Бессознательно оглядевшись вокруг, пьянчуга буркнул что-то бессвязное и шаткой походкой побрёл к выходу. На прощание она сунула ему в карман пару мятых купюр.
Девочка встала следом. Неловко подтянув мамины фильдеперсовые чулки, она коротко кивнула в знак благодарности и шагнула вслед за пьяницей. Он окликнул её у самой двери. Броско подведённые глаза испуганно уставились на протянутые 20 марок. За что? За обещанный час наслаждения. Он вылакал его вместе с пересоленным луковым бульоном, ни разу не поперхнувшись. И без её смущенного разглядывания ногтей и коротких кивков благодарности этот час не был бы столь настоящим. Выхватив деньги из короткой ладони, она громко хлопнула дверью, так и не услышав ласковое: «Приходи ещё, не стесняйся». И ещё долго плакала, спрятав лицо в ладонях. Реальность с чавканьем приняла её в своё чрево.
Они вновь остались вдвоём. Она уже нашла ответ на главный вопрос в его дорожной сумке. И он столь непривычным виноватым тоном рассказал ей о печальной судьбе её вещей, пообещав возместить ущерб. А пока она могла носить его одежду. Рубашки вполне могли носиться как летнее платье, а под тяжестью пиджаков сложно было держать прусскую выправку. Но в этой пропахшей табаком ткани были все моменты его триумфа и траура, любви и желания, горечи и пустоты. И от этого потока жизни её сердце судорожно сжималось. Она достала застиранную белую майку; ту, в которой он знакомил её со столь странной Веной. И мгновенно схватила его за сухощавую руку. В тёмных глазах блеснуло что-то новое для него: она предложила показать ему «настоящий Инстенбург».
Он был не готов, однако непроизвольно кивнул, и тут же осознал произошедшее. Что ему оставалось делать, кроме как молча подняться и сесть на потёртый диван. Он даже пропустил момент её исчезновения за дверью ванной комнаты. Сквозь разбухшее от влаги дерево до него донеслась просьба снять рубашку. Пришлось подчиниться и расстегнуть пуговицы непослушными пальцами. Скрип проржавевших петель заставил его спокойно поднять взгляд. Ничего не изменилось. Пожалуй, он был готов и к этому.
Она осторожно присела рядом с ним. Такое дурацкое ощущение неправильности всего происходящего. Эта детская близость двух столь разных людей. Она провела пальцем по его сильной руке. Побледневшие губы мягко вымолвили: «В Инстенбурге бордовые черепичные крыши..». Он улыбнулся. Это просто рассказ умиротворяющим голосом и нежные прикосновения к выступившим на руке венам. Следующее мгновение заставило его вскрикнуть. Зародившийся родничок крови бил сквозь аккуратный порез на предплечье. Липкая алая жидкость стекала вниз, к их сцепленным воедино ладоням. Боль прошла. Чувство пульса в ранке и умоляющий взгляд ставших бездонными глаз. «Твоя очередь». Он не мог, свободная рука отталкивала протянутую рукоять служебного ножа. Она лишь хмыкнула и с оттяжкой ударила лезвием по тонкой конечности. Уже не родник, скорее, бурная горная речка. Он испугался, хотел рвануться за бинтами. Но зачем? Гораздо приятнее было держать израненные руки друг друга, чувствуя, как очередной слой кровавого клейстера склеивал их ладони воедино. Немой рассказ о всех тех мгновениях детской боли, о бордовой черепице крыш, о первой любви и чувстве долгожданной свободы. Огромная императорская Вена и ничтожно маленький Инстенбург. И каждый желал для себя иной судьбы.
С утра он осторожно стирал губкой кровавую коросту вчерашних порезов. По её тонкому запястью скользили струйки мутной воды, пачкая и без того грязную простыню. Хрупкий силуэт в скомканном мраморе одеяла. Как же ему хотелось прикоснуться к ней в то утро. Увидеть это сонную полуулыбку и ощутить ответное прикосновение. Но он снова не смог. Оставалось лишь накинуть измятую рубашку и шагнуть в мир за пошапанной дверью. Он вновь оказался в таком ненастоящем настоящем.
Он всегда возвращался к ней в комнату около девяти. Поблескивала помятыми боками миска супа, мягко поскрипывал паркет, неловко спадала с её острого плеча лямка его майки — менялись лишь детали. Он как обычно укоряющее цокал при виде тонких искромсанных рук, а она заправляла прядь непокорных волос за ухо. И никто не мог коснуться друг друга. В тот вечер их мирок начал рушиться. Он вернулся на час позже. Волосы пропитал тяжёлый коньячный дух. Суп успел покрыться тонкой плёнкой холодного жира, а паркет скрипел предательски громко. Стоны исцарапанного дерева разбудили её, и взгляд покрасневших глаз заставил его расколоться. Перевод в Вену на неопределённый срок.
Они не произнесли ни единого слова до конца этой ночи. Он сосредоточенно гонял кубики картофеля в тарелке с супом, а она училась пускать кольца сигаретного дыма. С первого этажа доносился гомон ожесточенно веселящихся посетителей, как-то разбавлявший пустоту комнаты. Никто не хотел наслаждаться последними мгновениями встречи — стало бы только больнее. Легче забыться, отдаться реальности снова, вынырнуть из этого омута жизни — ведь перед уходом он пообещал ей вернуться как можно быстрее, уже было протянув короткие никотиновые пальцы к её лицу. И снова осечка. Не смог.
Его венские дни перемешались с ночами. Документы, казни, сигареты, ложь, фронтовые сводки и женщины. Самые красивые, которых он только мог пожелать. Было приятно осознавать, что всё это твоё, что ты можешь прикоснуться. Но лишь до того момента, пока в глаза не бросался тонкий аккуратный шрам на предплечье. И воспоминания отзывались теплотой прокуренного воздуха и шелестом протянутых 20 марок. Становилось пусто, исчезала точеная фигура из-под его разгоряченного тела, запах французских духов отдавал тлением, а шёлк белья царапал кожу. Это была не та Вена, что он стремился показать ей. Грязная, с покосившимися колоннами и плесневой лепниной на зданиях. А в это время красная черепица целыми пластами облетала с инстенбургских крыш. Дождь и стальной град ударов превращали её в грязную жижу, расплесканную по белому металлу ванной. Улыбка не посещала потрескавшиеся губы уже целую вечность.
В тот день он мчался сквозь тонкую пелену дождя. Фары превращали капельки в светлые кусочки янтаря, исчезающие от малейшего прикосновения. Он причесал жидкие волосы и даже надел перчатки, дабы скрыть почерневшие подушечки пальцев. Машина остановилась, его глаза смотрели в сторону. Неоновый блеск снова всплыл в памяти вульгарным цветочным лугом. Сердце было готово пробить грудную клетку. Он вернулся в настоящее.
Казалось, мгновение их разлуки было самой мерзкой трясиной пустоты. Но черные от гари камни руин и запах горелого пластика мгновенно выхватили почётный кубок прямо из-под носа. Покореженная вывеска едва различалась среди мёртвых камней, а рядом слышался мерный цокот копыт. «Неделю назад уж как разбомбили. Разбирать-то некому, кому нужна наша клоака, когда бомбят рейхсканцелярию..», — мрачный смешок и постукивание подков по искореженному асфальту начало удаляться. Дождь хлыстом ударил по искромсанному лицу. Ткань перчаток запятнал мокрый пепел. Незамысловатые тёмно-серые узоры покоились на кончиках пальцев, случайно докоснувшихся до чего-то знакомого. К чёрту титан и бетон, укрытия стоило бы делать из алюминия. Ибо дрожащие руки вцепились в тускло сверкавшую миску. Ни одной новой вмятинки, как будто он держал ключ от той старой жизни. Дождь насквозь пропитал серо-зелёную ткань фуражки. Это был конец.
Он ошибся. Конец поджидал в небольшом альпийском городке, где его и поймали союзники. А потом нюрнбергский театр абсурда вскружил отвыкшую от размышлений голову. Всё шло своим чередом: допросы, интервью, обед, работа и конвои. И лишь собеседования разбавляли мутную воду тюремных буден. Адвокаты, орущая жена и молчаливые дети — клоунада начинала надоедать, и, когда к нему вновь принесли уведомление о госте, он покорно поднялся и побрел в комнату заседаний. Увиденное заставило его пошатнуться. У проволочного окошка стояла она. Ничего не изменилось, лишь скулы начали выпирать чуть острее, а на руках прибавилась пара шрамов. Он по привычке укоризненно цокнул языком, а она машинально поправила волосы. Улыбки дружно проступили на отвыкших от эмоций лицах. Это не ускользнуло от взгляда надзирателей, а переводчики тут же навострили уши. Всего лишь жалкие миллиметры стальных прутьев, сквозь которые даже можно почувствовать тепло чужих пальцев. Он был готов, а ей было достаточно лишь незнакомой искры в его глазах. Кивок послужил сигналом к началу операции и руки словно по команде метнулись друг к другу. Яростный вопль надзирателя не смог разорвать их связь. Очередное мгновение дерзости и силы в копилку жизни.
Он приказал ей жить дальше. Забыть о прошлой жизни и вновь раздвинуть ноги перед готовой войти реальностью. Но голос утонул в дверном хлопке, который сопровождал её исчезновение. Надзиратель гадко ухмыльнулся, словно то осеннее небо в день возвращения его супруги. Его ждал карцер.
Дёрнулось и замерло тело бывшего соперника. Настал его черёд. Страх прошёл, осталось лишь смирение. Проповедники нашёптывали бессмысленные слова молитвы, а грудь так некстати зачесалась под свитером. Ему требовалось сказать последние слова. В голове колоколом билось её имя. Нельзя, они могли раздуть из блёклой человеческой тени невероятного монстра. Поэтому он выкрикнул старое шахтерское пожелание. Пол ушёл из-под ног и вокруг разлетелась позолота венского барокко, обернувшаяся простой луковой шелухой. Хриплое девичье имя захлебнулось в чёрной ткани мешка. Копилка жизни с дребезгом выплюнула мгновения воспоминаний.
Она не спешила с нарушением его приказа. Все газеты с его именем в тексте странным обзором исчезали с прилавков. Спустя пару месяцев всё было готово. Ванная комната пестрила чёрно-белыми фото и неровными вырезками статей. Служебный нож сменился на более скромный аналог в виде опасной бритвы. Тёплая вода окутала уставшее тело. И слова извинения вырвались вместе с болезненным стоном. Окровавленные пальцы касались его чёрно-белых копий. Шифон смерти нежно обвил истерзанные руки, не дав ухватиться за спасительные края ванной. Шпрейский Дёниц предпочел уйти вслед за флотилией.