Моя бледная

Дрожит стекло. Карминные стрелки, навязчиво-громкие, щелкают, клацают зло; догорает в горьком дыму каминном луна. Скалится морда мертвая, жирафово-желтая; у окна пляшут зубастые манекены-тени. Подобрав колени, гляжу на тебя: моя бледная, моя гордая Судия, встающая словом поперек горла снова и снова. Спорная: сперва мягко-медная, иллюзорная, затем категорично-твердая. Недоверчиво-переменчивая и вечно ищущая, живущая, страху сродни, в тени; идущая на свет по дороге точно к Богу, которого нет. Снаружи ты — воплощение невозмутимости на фоне грядущей неотвратимости или неотвратимого грядущего. Копну глубже — и со скрипом осыплется часовая ржавчина в гнилой глазнице, обнажив костяк всего сущего. Там Время — «тик-так» — кое-как движется, еле слышится, перекрытое, моя бледная, грохотом твоей колесницы. С нежным клекотом птица бело-бумажная с крыльями из вчерашних газет, пыльная, неоправданно важная, берет след. Косит глазом — пустым, черным — провожает чумазый строй обреченных. Там, впереди всех слепых, ты, моя леди сложной конструкции, сухая и осторожная, дитя расчета, меди, абдукции. "Все смертны, значит, и Он тоже", — ты встаешь со своего сгоревшего ложа, почти Мадонна, молчаливая, безвинно сожженная, модель псевдофактурная, бледная, монохромная; идешь сквозь бреши временные, дождливые, раздвигая длинными пальцами кривые линии воскресших в памяти прошлых лет. Идешь, одержимая жаждой отмщения, с чувством полного опустошения, к Богу, которого нет. Как и нас. Мы застыли в точке невозвращения. Миг, час, день — значения не имеет. Забвение настигнет обеих за чертой человечности, ляжет в тон моего безумия и твоей безупречности. Подобрав колени, гляжу на тебя: лицо бескровно, руки тонки; держат книжонку детскую — сказки смешному ребенку. Улыбаюсь ровно. Свечи гаснут. Открою тайну: есть одна страшная сказка, одна повесть, бледная, для твоей подопечной: расскажи мне на ночь историю Вечной.