El pecado/Грех

Было в нем что-то от женщины, а значит — от дьявола. Умберто Эко, «Имя розы» Антонио стоит на коленях и молится. Ноги уже нещадно болят, но он упорно продолжает сжимать в руках четки и шептать снова и снова заученные слова. Они не задевают ничего внутри, оседают бесполезным грузом. Пустые. Бессмысленные и не приносящие облегчения. С распятия на стене на него печально взирает спаситель рода людского, будто знает о всех его прегрешениях. Лунный свет едва проникает в аскетично обставленную келью. Он скользит по серым стенам, по дощатому полу и черной сутане — вверх, выше, еще! — и бесстыдно ласкает смуглую кожу. Так же, как до этого его ласкал он… Ну вот опять! Это низменные, проклятые мысли. Еретический бред. Антонио невыносимо стыдно, но он определенно должен поделиться с кем-то. Если согрешил — покайся. Так учит Святая Книга. Да, он исповедуется, и тогда, возможно, эти ужасные видения перестанут терзать его. Юноша поднимается с колен и с трудом сдерживает болезненный вздох. Он провел на коленях всего три часа, а тело уже бунтует. А ведь его братья-монахи молятся днями напролет. Осознание того, как же он слаб перед лицом искушения, давит на плечи гранитной глыбой. Кажется, протяни руку, и ты ощутишь холод камня, что своей тяжестью подобен небосводу на атлантовых плечах. Карьедо, вздохнув, снимает строгое черное одеяние и аккуратно вешает на стул, стоящий у письменного стола. Кроме этой нехитрой утвари в комнате есть лишь грубо сколоченная кровать и полка, прибитая к стене. На ней сиротливо лежит потрепанная Библия. Он опускается на жесткое ложе и закрывает глаза, в надежде получить благословенный покой, но вместо этого перед его внутренним взором разворачивается одна из тех дьявольских картин, за которые ему бы точно не светил пропуск в райские кущи. *** В каморке для исповеди царит полумрак. Он тяжелый и давящий, совсем не похож на ту сумеречную томность из его ночных видений. Здесь пахнет ладаном и воском. Этот церковный запах будто въелся в стены. В одежду и кожу. Кажется, еще немного, и его душа тоже пропитается этим высокодуховным смрадом покаяния. Антонио опускается на деревянную лавку и, затаив дыхание, ждет. Вот сейчас он произнесет это вслух и то, что было эфемерно и размыто, обретет четкие формы. Нужно уметь смотреть своим страхам в лицо. Разве Иисус не говорил, что самый страшный грех — трусость? — Я слушаю тебя, сын мой. Голос его наставника уверенный, властный. В нем нет старческой слабости или юношеской неуверенности. Он строг, но в тоже время снисходительно мягок. Голос человека, служащего Всевышнему. Тони судорожно сглатывает. Его собственный голос внезапно изменяет ему. Тишина затягивается. Он разглядывает резную перегородку. На ней растительный орнамент из листочков и лилий. В вырезанных деревянных лепестках забилась пыль. — Святой отец, я согрешил. Я возжелал… «… Дьявола» -… мужчину. Слова повисают в воздухе, как топор палача. Тяжело, веско. Они не звенят, лишь чуть слышно вибрируют в тишине, давая Карьедо осознать всю степень своего проступка. Тяжесть на плечах усиливается. Тони кажется, что еще немного и он услышит, как за спиной шелестят крылья демонов, а его собственные кости влажно хрустят, ломаясь под гнетом непосильной ноши. — Мужеложство — страшный грех, сын мой. Но ты еще так молод. Юность всегда падка на грехи, Дьявол знает об этом. Скажи мне честно, мальчик мой, ты возлежал с ним? В голосе наставника появляется что-то резкое, тщательно замаскированное сочувствием и снисходительностью. Но он ждет. Так охотник ждет, когда лиса выползет из норы, чтобы пустить по ее следу гончих. У Антонио все внутри замирает от ужаса. Язык омертвел, лишенный способности выдать своего глупого хозяина. И снова почти невозможное усилие, почти насилие над собой, и — о чудо! — он снова может говорить. — Нет. Я не… смог. В блеснувших сталью глазах отца Родриго одновременно разочарование и одобрение. Он кивает и сжимает в жилистых пальцах серебряный крест. Мозолистые пальцы оглаживают тусклый металл с нежностью палача. — Ты поступил правильно. Не все могут удержаться от соблазна, но Бог сберег тебя. Но за свои крамольные мысли ты должен быть наказан. Ты же знаешь, что делать, мальчик мой? Тони знает. Он так же знает, что ложь — страшный грех. Страсть тоже грех. Страсть к мужчине — грех вдвойне. Ложь ради страсти к мужчине — как низко ты еще можешь упасть, Антонио? Он встает с лавки и почтительно кланяется. Полы черной рясы стали серыми от пыли, но даже ее запах не способен перебить этот уже порядком надоевший аромат ладана. — Я все понял, святой отец. Бог простит меня, если я покаюсь? — Конечно, Бог милосерден к детям своим. Покайся, мальчик, и твоя душа очистится от скверны. Когда Антонио быстро идет по пустому залу, мимо лавок для прихожан, мимо алтаря, он невольно оглядывается назад. Ему кажется, что лики святых с витражей искажены в праведном гневе. Все еще чувствуя на себе прожигающие взоры, Карьедо спешит в свою келью, не замечая, что Отец Родриго провожает его тяжелым взглядом. *** Кнут рассекает воздух со странным, почти шипящим звуком. Его змеиное тело обвивается вокруг торса и жалит кожу, оставляя очередной алый росчерк. Орудие самоистязания уже давно пропиталось кровью, но испанец не останавливается, продолжая наносить удары. Раз, и еще раз. Он уже не чувствует каждый удар по отдельности, только пульсирующую боль, которая растеклась по спине, как масло из перевернутой плошки с фитилем. Только кровь способна искупить грехи. Спаситель доказал это. Ему кажется, что он слышит голос Отца Родриго. Стыдись, Антонио, Христос умер за всех нас, а ты не можешь побороть низменные страстишки. Свист рассекаемого воздуха. Удар. Струйка крови стекла по ноге вниз, закапала на дощатый пол. Он, наконец, отложил кнут и вновь тяжело опустился на колени. Сухие потрескавшиеся губы шептали снова и снова. «Избави нас от Лукавого». Но, сколько бы он ни молился, это не помогало не думать о греховных удовольствиях. Тут же в мыслях всплыло то, о чем он подумал во время исповеди. Он возжелал Дьявола. Мысль казалась почти абсурдной и в то же время настолько правдивой, что волосы на затылке вставали дыбом. Разве люди могут быть такими, как он? Карьедо еще помнил те времена, когда он был просто набожным юношей, который любил читать детям строки из священного писания. Тогда, сидя под раскидистым оливковым деревом, он рассказывал маленьким близнецам Варгасам историю о появлении Вифлеемской звезды. Ловино недовольно пыхтел и вертелся, а вот Феличиано восторженно слушал, сжимая в ручках сорванную веточку оливы. Именно тогда он встретил его впервые. — Как скучно. Тебе заняться нечем, кроме как читать религиозные книжонки? У тебя что, нет женщины? — раздался прямо над ним приятный голос с надменными нотками. Антонио подавился воздухом и возмущенно воззрился на подошедшего к ним юношу. Он стоял спиной к солнцу, и лучи озолотили его волосы, отчего те сияли, словно нимб. Но красивое лицо выражало лишь пренебрежительную скуку. Тони начал злиться. — Ты кто такой? — недовольно спросил испанец, поднимаясь на ноги. Близнецы притихли и во все глаза рассматривали незнакомца. Тони отметил нетипичную для их солнечного и жаркого края бледную кожу и светлые волосы. Определенно чужеземец. — Я Артур. Сын графа. Но это не важно, — с ленцой ответил нахал и тут же хитро прищурился, — А ты что же, только такие скучные истории знаешь? — Я много разных знаю, — оскорбился Тони. Взгляд его зацепился за распахнутый ворот рубашки и открытые ключицы, а потом скользнул ниже, на обтянутые темной тканью брюк бедра и стройные ноги в высоких сапогах. К щекам прилила кровь. — Нда? Тогда расскажи мне об искушении святого Антония. Эту историю Тони, конечно же, знал. О том, как прекрасная блудница соблазнила святого, показывая ему танец с покрывалами. Но он справедливо полагал, что это история не для ушей юных Варгасов. О чем и сообщил Артуру. Тот в ответ лишь рассмеялся. — Ну, тогда приходи ко мне в гости вечером. Заодно и расскажешь. И ушел прежде, чем Антонио успел возразить. Вечером он впервые узнал, что не только женщина может быть блудницей. *** Прошло пять лет с тех пор. Антонио уверяет себя, что почти забыл, что тот грех больше не имеет над ним сладостной власти. Он помнит слова отца Родриго о том, что демоны всегда принимают прекрасные обличья, дабы соблазнить и сбить верующего с пути истинного. Наставник также говорил, что во всех женщинах есть что-то от дьявола и нужно избегать их общества. Но его Дьявол не женщина. Сад господина Оливьеро тенист и мрачен. Он похож на типичные заросшие английские сады, даже удивительно, как здесь, в солнечной Испании, могло вырасти что-то настолько чужеродное ее улыбчивой и радостной натуре. Здесь даже воздух кажется прохладнее, а деревья очертаниями напоминают сгорбленные фигуры горгулий, охраняющих замок своего хозяина. Карьедо знает, где спрятан от чужих глаз потайной ход. Пока он с трудом проходит по узкому темному туннелю, в голове судорожно, как вспугнутые охотником утки, мечутся мысли. Зачем он пришел сюда? Не поздно ли вернуться назад? Ты согрешишь, снова. Последняя мысль словно бы и не его, инородная, вложенная извне, нашептанная демоном. Даже голос в голове полон язвительной артуровской насмешки. Этот голос точно знает, о чем говорит. Антонио не хочет задумываться, действительно ли это Лукавый шепчет ему непристойности или же он сам себя толкает в бездну. Тяжелая дверь, спрятанная за огромным зеркалом в массивной бронзовой раме, почти беззвучно отворилась, впуская испанца в просторную комнату. Она разительно отличалась от его монастырской кельи — здесь все кричало о роскоши и тонком чувстве вкуса своего хозяина. Который, к слову, абсолютно бесстыдно ждал его в своей постели. — Ты опоздал, Тони. — Я не собирался приходить. Это очевидная ложь, и Артур великодушно прощает ему почти детскую выходку, насмешливо щурится, а потом с кошачьей ловкостью спрыгивает с кровати и легкой пружинистой походкой направляется к дубовому столу, заваленному ворохом свитков, старинными книгами и хрустальными чернильницами в виде черепов. Тони, как зачарованный, смотрит на блики от свечей в этих зловещих предметах. Книги исписаны непонятными символами и алхимическим знаками. Ему не нужно понимать, он и так знает, что Артур чернокнижник. «Ворожей не оставляй в живых». Он прикрывает глаза и представляет, что было бы, если б ему хватило мужества избавиться от наваждения. Смог бы он смотреть, как его казнят? Почувствовал бы он облегчение? Или же боль утраты? Истинны ли его чувства, или это лишь чары? Так легко представить себе, как оранжевые языки пламени скользят по светлой коже и она вздувается волдырями, как они обгладывают кости, выжигают ересь, пожирают все прекрасное, что в нем было… Тони почти не вздрагивает, когда прохладные тонкие пальцы касаются его лица, очерчивают волевой подбородок, линию губ. Они тонкие, но сильные, и когда Артур сжимает его плечи и льнет к нему, нашептывая на ухо все то темное и запретное, что испанец со стыдом хотел бы похоронить где-то внутри себя, да, пожалуй, именно в этот момент он сдается. Опуститься на колени очень легко. Обычно он становится на них для молитвы. Сейчас он не собирается молиться. Не тому божеству, во всяком случае. Артур стоит за его спиной и стягивает с плеч рубаху и тут же недовольно цокает. — Я смотрю, ты любишь боль. И как, искупил грехи? Полегчало? В его голосе, как всегда, сквозит неприкрытая и глумливая насмешка. Прямо как в тот самый, первый раз. — Нет, — цедит Антонио сквозь стиснутые зубы. И это правда. Сколько бы кнут не впивался в его тело, греховные мысли не оставляли его. Тяжесть на плечах не стала меньше. Артуру, кажется, нравится такой ответ. Он обходит его и тоже опускается на колени так, чтобы их глаза были на одном уровне. Даже стоя на коленях он выглядит непреклонным. Величественным. Тони смотрит в его нечеловеческие глаза и видит в них все — и адское пламя, и чертей, и Дьявола. Все семь грехов разом танцуют и сплетаются в абсентовые отблески, оседают змеями и скручиваются в спирали. Но даже эти чудовищные видения не могут погасить огонь в груди. — Я знаю, что может помочь тебе. Ты тоже знаешь. Да, он снова нарушил закон Божий. Добровольно отдал себя демону. Не будет ли справедливо, если этот же демон накажет его? «Ибо возмездие за грех — смерть». — Вы же, святоши, верите, что, истязая себя, получите ключик от райских врат? — Тони слышит голос Артура, но не видит его. На глаза легла плотная темная ткань повязки. Англичанин с удивительной силой заставляет его подняться на ноги и вслепую подводит к стене. Тони не видит, но знает, что там несколько стальных крюков, за которые Артур цепляет кожаные ремни. Эти самые ремни сейчас плотно обхватывают запястья Антонио. Прохладный ночной воздух свободно гуляет по комнате — окно распахнуто настежь. Он едва ощутимо ласкает обнаженную спину с розоватыми рубцами на смуглой коже, почти также легко, как пальцы Артура. Керкленд придирчиво выбирает «инструмент», которым будет наказывать своего непокорного… любовника. Изящная рука уверенно сжимает рукоять кожаной плети. Его чуть потряхивает от нетерпения. Когда на спину обрушивается первый удар, Тони оказывается готов к нему, но спину все равно обжигает боль — Артур не жалеет силы, бьет с оттяжкой и явным удовольствием. Еще один удар, и Тони чувствует, как по спине скатывается первая капля крови. Полузатянувшиеся рубцы снова открылись. Артур опытен. Он умело дарит поочередно то резкую кусачую боль от плети, то нежные легкие прикосновения губ. Тони не может сдержать стона, когда влажный язык слизывает свежий подтек крови между лопатками. Кожа особенно чувствительна после ударов, ее пощипывает, и такая незначительная ласка, вкупе с долгим воздержанием и запретами действует, как катализатор. Антонио стыдно и хорошо. Ему кажется, что вместе с болью уходит что-то вязкое и гнилое из него. Уходит апатия и страх, сомнения и тягостные мысли. Артуру не нравится тишина. Ласковое поглаживание сменяется ударом. И в это раз Карьедо не сдерживается — стонет низко и глухо. Чресла наливаются кровью, внизу живота тугой тянущий узел греховного наслаждения. Темного, грязного, а оттого еще более желанного. Пальцы Артура зарываются в волосы на затылке, приятно перебирают их, а потом, так же неожиданно резко, дергают, заставив Тони протестующе зашипеть. Керкленд совершенно бесстыже прижимается к нему грудью — Тони всем телом чувствует его холеную прохладную кожу — и трется, словно кот по весне. От ощущения его горячего дыхания на шее и пальцев, что сейчас уверенно сжимают его плоть, Тони хочется вскрикнуть, но из горла вырывается только хриплый вздох. Карьедо хочется плакать и молиться, и в то же время не хочется совсем. Парадокс. Просто он ясно, как никогда, понимает, что сейчас преступает черту в последний раз. Даже Бог не может прощать его вечно. Артур, словно бы чувствуя его мысли, снова резко и больно тянет его за темные пряди и почти срывает повязку с глаз. Тонкие пальцы больно сжимают подбородок, а Керкленд отстегивает ремни, и Тони просто сползает на пол. Он обессилен, но больше морально, чем физически. Спина горит, но жар в теле перетекает по его венам, как огненная вода, и концентрируется в паху. Тони прислоняется к холодной стене спиной и чувствует, как израненную кожу покалывает. Артур не дает ему прийти в себя — седлает его бедра и с удивительной сноровкой распускает шнуровку на брюках. Тони хрипло стонет, когда нежные пальцы Артура грубо сжимают его член, скользят по стволу и сжимают у основания, не давая кончить. Тони смотрит на Артура, в его невозможные колдовские глаза. Там черти пляшут с Сатаной, и, видит бог, никогда еще Карьедо не был так далеко от райских врат. Он хочет танцевать вместе с ними. Ему хочется вспомнить хоть одну молитву, хоть что-то, что ослабит эти чары, но он не может. Ему кажется, что он ослеп и оглох, потому как восприятие мира сужается до осязания, и все, что удерживает его в этой реальности — прикосновения Артура. Его губы на шее — грубый укус, его пальцы на пульсирующей от возбуждения плоти — сладостная пытка. О, если бы палачи могли дарить такую сладкую боль, нечестивцы сами бросались бы в их объятья. Стыд. Жгучий, всепоглощающий стыд, как горьковатый привкус полыни в сладком виноградном нектаре. Он горчит, но не портит вкус, лишь усиливает его, не давая забыться в приторной сладости. Бог где-то очень далеко, а Артур здесь, рядом, живой и горячий, ласкающий его, как самая опытная из вавилонских блудниц. Тони думает, что если Саломея была хоть в половину так же хороша, как его личный демон, то не ему судить святого Антония. Оказывается, если смириться, то шагнуть во тьму намного легче. Артур удивленно охнул, когда Антонио, резко подхватив его на руки, поднялся. Постель мягко продавливается под ними — ничего общего с жестким ложем в келье. Черный муслин постельного белья контрастирует с бледной кожей Артура, но Тони сейчас совершенно нет до этого дела. Для него и колкая солома стала бы китайским шелком, если на ней возлежал Артур. Он переворачивает Керкленда на живот и почти грубо стягивает с него доходящую до середины бедра белую рубашку — а больше на нем ничего и не было — и наваливается сверху, уткнувшись носом в сияющий тусклым золотом вихрастый затылок. Артур пахнет чем-то сладким и чувственным и Тони хочет запомнить его всего — его запах, вкус, мягкость кожи. Внутри он так же восхитительно горяч и узок, как в самых смелых снах, что Тони дозволял себе увидеть. Ни одна женщина не могла бы заставить его одновременно чувствовать себя и победителем, и побежденным. Королем и нищим. Ни одна самая восхитительная куртизанка не сломила бы его воли, не увела бы от райских врат. Ни одна из них не была Артуром, и это объясняло все. Когда он почти доходит до пика удовольствия, то позволяет себе с низким рыком, по-звериному вцепиться Артуру в загривок, жестко вдавить в постель всем своим телом, не давая отстраниться. Вот и тебе мое клеймо, Велиар. Насладись им, как я наслаждаюсь тобой. Артур глухо стонет и кончает. Его расслабленное тело в бисеринках пота, оно матово светится в полумраке и кажется эфемерно хрупким. На шее, у самой кромки золотых волос, чуть кровоточит и наливается сочным цветом укус, как подпись инквизитора под приговором, он засвидетельствовал их падение. Глядя на эту метку, Антонио чувствует мрачное удовольствие, и в душе снова ворочается то темное, вязкое и восхитительно-омерзительное чувство. Простите меня, святой отец, я грешен.