Забери меня после уроков

Мой братик – лучший студент, мастер спорта по плаванию, мечта первокурсниц – любит американскую прозу и часы с коричневым ремешком. Каждый раз, когда мой братик улыбается, где-то в солнечной Калифорнии у одного дантиста случается эрекция. В комнате пахнет дрянным алкоголем, подсохшей блевотиной и чем-то сладким, радио хрипло играет в раздолбанную колонку. Мой братик сидит на грязном полу, скрестив ноги, в новеньких джинсах, купленных мамой за триста евро в Хельсинки, и недовольно смотрит в заляпанное краской окно. Грустненький до умиления. Жалкое зрелище. - Я не сяду к тебе в тачку, – сообщаю. – Мне пофиг, ты бухой и обдолбанный, или только обдолбанный. Он поднимает на меня глаза, смотреть в эту акварельную невинность невыносимо, зубы сжимаются от злости. - Ни то, ни другое, – встает, отряхивает джинсы. – Я поведу. Мне хочется ему верить. Но он как пыльным мешком пришиблен, и прежде чем пристегнуть ремень, я уточняю: - И ты точно не курил, мудила? Я тебя по-человечески прошу, не угробь меня. Его руки касаются руля, пальцы мягко скользят по матовой прохладной коже, да он же под кайфом, слепой не заметит, вот я идиота кус... - Утром Зорькин умер, – сообщает Васечка, заводя мотор. Вот как. Я не подготовлен и не знаю, как по-светски реагировать на такие фразы. Мне кажется, этому надо учить с детства: - Хотите чаю? - Нет, спасибо. - Проходите располагайтесь. - Благодарю, у вас прекрасная гостиная. - У нас вчера друг умер. - Эээ... Сочувствую? Мои соболезнования? Я бы дал по лицу. - Зорькин – это Слава? Меня раздражала их манера звать друг друга по фамилиям или, того хуже, дебильными кличками. Как в комиксе, честное слово. Надо мной смеялись каждый раз, когда я просил назвать нормальное имя. Будь моя воля, я бы дожидался братца на улице, не переступая порог этого притона, но разве он спустится сам без моих пинков? Приходилось топать два квартала от школы, чтобы мой сладкий братишка мог похвастаться перед родителями, что подхватил меня после своих пар. Кого мы обманывали, смешно даже. Мне просто самому было спокойнее забирать его домой. - Да. Слава Зорькин. Который тебя подкармливал. Дождь за окном усиливается, брызги попадают в салон сквозь приоткрытое окно, заливая замшевую куртку брата. Сквозь вонь прокисших дворов и свежей краски пробивался робкий запах весны. Слава, добродушный рыжий пацан, который открывал мне дверь и отдавал на руки пьяного братика, Слава, который много и не всегда по делу смеялся. Который разогревал мне какую-то еду, если приходилось долго ждать, пока мой мудацкий братишка завяжет шнурки и попрощается со всей этой оравой. Единственный из их компании, кто мне немного нравился. - Так внезапно? Я думал, это как-то постепенно, после затяжных болезней происходит. - А у него уже три месяца как от печени ничего не оставалось. Он пугать не хотел. Дурак. Братишка криво улыбается, выруливая на проспект. Вашу мать, у него же наклевывается истерика, он меня точно угробит. Жду не дождусь, когда мне исполнится восемнадцать, и я смогу садиться за руль. Хотя, если представить, что мне придется возиться с этим и после совершеннолетия, становится совсем кисло. Может, пусть мы уже врежемся и дело с концом? - Закрой окно, – морщусь я. – Дует. Васечка послушно закрывает, улыбаясь мне в зеркало заднего вида. Растворенная в голубой воде бирюза, мучительно художественный цвет, особенно сквозь слезы. Как он видит дорогу сквозь слезы? Ненавижу. Он ведь даже не родной. К слову о принципах в моей семье. Мои родители разводились дольше, чем жили вместе – большую часть своего детства я провел на ручках у адвокатов по бракоразводным процессам. Через пару лет после ах-такого-мучительного развода мамочка вдруг снова оживилась. Вся эта феминистская хрень, которой она разъела мозг папочке, куда-то подевалась, и ей срочно понадобилось замуж. Теперь у меня милейший отчим, кумир, мое недосягаемое божество – этому мужику настолько плевать на все, что творится вокруг него, что моей истероидной тушке учиться и учиться. К нему прилагался сынишка, тоже фантастический тип – Васечка, комсомолка-красавица, тогда еще первокурсник с медицинского, круглый отличник, розовощекий укор мне. Как порядочный подросток, я резво возненавидел его за то, что по всем статьям проигрывал ему. Но всем вокруг было настолько до лампочки, что никто даже не стал нас сравнивать. У мамочки появился новый муж, которому можно было доказывать свою феминистскую позицию, а утомительного сына-подростка теперь было на кого оставить. Идеально. Нет, я же не виню маму – кто мог знать, что этот мудила на белом коне у первой же развилки свернет туда, где добрым молодцам светит наркотическая зависимость, беспорядочные связи и неизлечимые заболевания. Васечка внимательно следит за дорогой, на бледных щеках блестят интеллигентные дорожки слез, братишка на них не отвлекается. Я достаю бумажный платок и, выбрав момент, осторожно вытираю их. - Ты не против, если мы заедем кое-куда по дороге? – спрашивает таким голосом, будто орал на демонстрации весь день. - За чем заедем? – резко спрашиваю, сжимая дурацкий платок в кулаке. – Не смей меня возить к барыгам, Вася, у тебя совести... - В больницу. Мне... я бы хотел анализы сдать. Брат ведет аккуратно, но кажется, меня укачало. Ему двадцать четыре, и его ровесники уже умирают. Неплохо бы и сдать. - Веди помедленнее. Меня сейчас стошнит. - Подождешь в машине или пойдешь со мной? Полосы дождя с обратной стороны стекла искажают весенний город, превращая его в одно из импрессионистских полотен, на которых Париж отличается от Венеции и Петербурга только цветом неба, и ты загадываешь место, прежде чем прочитать подпись и понять, что ошибся. Мы молчим, и я слышу, как с его стороны открывается дверь. - Подожди, – говорю. – Я с тобой. Ненавижу. Он мне даже не родной. В поликлинике он ведет себя так, будто первый раз видит людей в белых халатах – таращится по сторонам, двигается так осторожно, словно пытается избежать любого случайного контакта с проходящими мимо людьми. Для справки: студент-медик, специальность – «лечебное дело», пятый курс. Как маленького, тащу его к регистрационной стойке. О, к слову о специальности – мой братик хочет стать хирургом. Интересно, инфицированным можно работать хирургами? Надо будет у него спросить. Вот умора будет. Нет, серьезно, я хочу видеть его лицо в этот момент. Лучше всего спросить, пока будет ждать результатов. Результаты должны быть через несколько дней, но брат капризничает и требует срочный. Из-за этого нам приходится два часа ждать в больнице, пока выдадут анализы. Конечно же, он подумал о моем удобстве, о моих уроках на завтра, о моем репетиторе по истории в половине девятого. Вместо этого я торчу с ним в месте, пахнущем, как его возможное будущее, и даже не могу ржать над шуточками в телефоне, потому что у него тут умер друг, и теперь мы грустим. Как эгоистично с его стороны. В такие моменты я думаю: если б он мог сейчас слышать мои мысли, он бы мне врезал? Наверное, да. У братишки хорошие руки, можно с лету челюсть сломать. - Я покурить, – предупреждаю, чтобы не волновался. Но этот придурок увязывается за мной. У меня не работает зажигалка, и я прибегаю к своему любимому рэкету – по-хамски вынимаю только что прикуренную сигарету у него изо рта и забираю себе. В этом деле главное – подгадать момент, когда его руки достаточно далеко от сигареты, и братишка не успевает среагировать. Обычно я выигрываю. И не то чтобы сегодня я как-то медлителен – но Васечка неожиданно резко бьет меня по запястью. Сигарета вылетает на асфальт, обжигая мне руку. - Дебила кусок, – шиплю я, облизывая обожженную кисть. - Сам себе научись прикуривать, – огрызается с непривычной грубостью. Ой, только не говорите мне… Напоминаю, «лечебное дело», пятый курс. Это талантище боится, что через сигарету я заражусь его гипотетическим приговором. - Василий, держите себя в руках, – глумлюсь я. – Кто-то мне рассказывал, что ни разу не кололся. Что, врал? - Не врал я, – его лицо бледнеет, на прохладном ветру становится такого же цвета, как пасмурное небо. Я думаю, что будет, если мой брат растворится в небе? Я протяну руку и не почувствую ничего, кроме весеннего ветра с предвестием грозы. Он мне не родной даже. - Тогда чего тебе бояться? – беру у него зажигалку, прикуриваю новую сигарету. Огонек изнывающе дергается на ветру, отпускаю колесико, чтобы не мучился. - Я… Он запрокидывает голову и делает такой глубокий вдох, словно хочет проглотить небо. Или хотя бы не реветь перед своим шестнадцатилетним сводным братом. Я… что? Я трахал без резинки слишком много народу, правильно? Правильно. Но пусть сам это произносит, почему я должен за него стараться? Я же конформист, я же урод, который смотрит на его талантливых друзей свысока, я же школьник, для которого слово «трахать» трогательно теоретично. Ну а чего ты хотел? Когда наркомания и беспорядочное совокупление так тесно переплетаются, рано или поздно приходится понервничать, дорогой братишка. Придурок. Он дышит на белые ладони, трет их друг о друга и снова жарко дышит. Его пальцы в последнее время всегда холодные. Плохое качество для врача. Братик медленно портится – со второго курса он чуть похудел и стал бледнее, едва заметно. Отчим шутит, что от большого ума у всех цвет лица портится. Обхохочешься. Я бы сказал, что у него стал грустнее взгляд – но это, может, и впрямь от ума. Я слышал, такое происходит со всеми взрослыми. Васечка беспомощно дышит на руки, бледность его губ обескураживает – за эту зиму в его теле скопилось так много холода. Дурацкий братик. Хватаю его за руку и растираю своими ладонями. Сначала одну, потом другую. Мне кажется, моя кровь так стремительно несется по венам, что от этих прикосновений его сердцебиение должно ускоряться, догонять мое. Его губы приоткрываются, и я боюсь, что он скажет какую-то глупость. Но Васечка улыбается. Я в восхищении – хоть раз в жизни этому долбоящеру удалось не разрушить момент. Его сухие ладони становятся горячее, и кончики ушей розовеют. Каштановые волосы уже слегка прикрывают уши, стоит отпустить чуть длиннее, и начнут виться. Васечка не любит длиннее, но часто забывает вовремя стричься. Мы молчим, и северный воздух наполняется теплом между нами, сплетается дыхание, его сердце разгоняется вслед за моим. Братец меняется в лице и отталкивает меня, залезая в карман за звонящим телефоном. Бровь недоверчиво приподнимается, когда он видит имя на телефоне, и братик трепетно, почти с мольбой выдыхает в трубку это мученическое: - Бендер? Его вторая рука еще держится за мою, и я вырываю ладонь, отпрыгивая на метр от долбаного братика. Он бросает на меня последний неуверенный взгляд и отворачивается, полностью уходя в разговор. Я могу понять, о чем они говорят, по бледнеющим губам брата, по тому, как растерянно и тоскливо он морщит лоб, по руке, нервно шарящей по карманам в поисках еще одной сигареты. Сделать долгий выдох, досчитать в уме до десяти и к херам бы раздолбать его мобильник об асфальт. Я сжимаю кулаки, чувствуя, как встряхивается что-то внутри. Словно меня взяли за трусы и подвесили на крючок, как в американской школьной комедии. Мне остается только беспомощно злиться и ждать, пока кто-то не соизволит снять меня обратно. Ждать, пока эти ублюдки наговорятся. «- Нет, ты первый клади. - Нет, ты». Когда уже вы сдохнете, оба? Начинаю ржать, думая, что теперь каждый раз придется прикусывать язычок, чтобы не пошутить про «сдохнуть». Если у него и впрямь что-то найдут, я же могу коньки двинуть от токсикоза невысказанных шуточек. Надо почитать статьи на тему: «юмор и неизлечимые болезни – когда вам, наконец, двинут по морде?» Мой братик, тогда еще солнечный розовощекий третьекурсник, отличал Брамса от Дворжака и зажмуривался от удовольствия, играя Гершвина на дачном пианино. Мой братик, крайне комплексующий из-за постыдной любви к элитарной культуре, носил огромные наушники и слушал душераздирающее наследие двадцатого века, называя это рок-музыкой. В том, что мой братик таял от общества музыкантов, ничего странного не было – нашел бы себе еврейскую девочку из консерватории, был бы самым счастливым студентом-медиком на свете. Но братик нашел Бендера. Чтобы никто не начал тут про подростковую ревность и прочий инфантилизм, я сразу оговорюсь: Бендер не был совсем бездарем. Я думаю, он сносно владел пятью, даже шестью аккордами и сочинял очень проникновенные тексты – такую душераздирающую романтику подворотен, о которой мой братик, использующий продукцию эппл как расходную канцелярию, конечно, очень много знал. Музыка, предназначенная шестнадцатилетним ушлепкам, вроде меня, необъяснимым образом цепляла моего братца – наверное, заставляла вспоминать подростковую боль от не вовремя подаренного рендж ровера. Бендер, настоящее дитя неблагополучных районов, познакомил Васечку со своими друзьями, тоже такими настоящими, с родителям-алкоголиками, с порезами на запястьях, с детской мечтой однажды выехать за границу. Я бы на месте этих ребят дал Васечке по морде томиком Ирвина Уэлша и отправил бы за дверь фантазировать на тему нонконформизма. Но эти придурки заглянули в его мечтательно-акварельные глаза и были очарованы. Васечка прислоняется к стенке и сползает вниз, закрыв глаза ладонью. Бендер нашептывает ему что-то утешительное в трубку. Бешенство больно простреливает в висках. Каждый раз, когда я подхватываю пьяного Васечку под руку, отряхиваю пыль с его дорогущей куртки и тащу прочь из их квартиры, Бендер нас провожает. Бендер прислоняется к дверному косяку, скрещивает на груди руки, сплошь покрытые татуировками, и ухмыляется вслед – по нему никогда не поймешь, принимал он что-то или нет. Зато сразу поймешь, что он мудак. Бендер что-то говорит в трубку, Васечка отвечает: - Я знаю. Васечка отвечает: - Да. Васечка отвечает: - Хочу. Приезжай. Меня трясет. Когда приходит время забирать анализы, у брата отказывают ноги, самообладание и мозги. - Я не хочу знать, – заявляет он. – Поедем, Антош. Недоверчиво смотрю на него. Я торчал с ним в этом скорбном доме, пропах насквозь запахом бабушкиного серванта, отменил репетитора, а он устал и хочет домой. - Почему? – спокойно интересуюсь я. - Я устал и хочу домой, – знаю его как облупленного. - Молодой человек, ваши результаты готовы, забирайте, – кричит внимательная к нуждам идиотов тетушка на рецепшене. Тянет меня за рукав, в глазах паника. - Знаешь, я думаю, он положительный, – спокойно говорю я, не двигаясь с места. Васечку встряхивает, на лице появляется улыбка – такая печальная и понимающая, с которой он когда-то провожал меня в школу после первых летних каникул. Он учил меня кататься на велике и плавать баттерфляем, правильно подбирать цвет носков, каждый день носить часы. Я слушал его любимую музыку, смотрел его любимые фильмы, я даже читать тогда начал – потому что он любил читать. Мы притворялись родными. Так смешно, что даже неловко. - Положительный – это же здорово, правда? – продолжаю я, вдохновленный его улыбкой. – Окажись он отрицательный, тебе было бы обломно снова эту блядищу трахать. Мне всегда было интересно, кто из вас предпочитает без презерватива? Ты или он? Его глаза расширяются, и братик не может перестать улыбаться – глядя на него, я чувствую ту боль, что пульсирует в жилке на его шее, на обоих запястьях, внизу живота. Мы оба замираем, мое сердце еле бьется, точно покрывается инеем. Я никогда этого не говорил, ни разу в жизни – ни про его образ жизни, ни про заигрывания с ориентацией, ни про наркотики. И уж точно не про друзей. Они ведь для него как семья. А я даже не родной. Я думаю, в глубине души он меня тоже немножко любит. Но если заставить его выбирать, я не знаю, что он выберет. Или притворяюсь, что не знаю. - Подожди в машине, я в туалет, – бросаю через плечо. Я думаю, Васечка уедет без меня, но он почему-то ждет. Всю дорогу до дома мы молчим, и мне интересно: а мы когда-нибудь скажем друг другу еще хоть слово? Когда я тянусь к двери, братик хрипит: - Он говорит, что только так – по-настоящему. Я листаю учебник по праву, брат покупает в айпаде какие-то книжки, и мы не разговариваем, не разговариваем, а потом случается кое-что. Звонят в дверь, и на пороге оказывается Бендер. Я просто теряю дар речи. Западать тут, конечно, не на что. Бендер еще больший дрыщ, чем я – и это надо постараться! Я хожу в качалку через день, ем, как не в себя, и даже год занимался плаванием, когда наш доморощенный чемпион вызывался меня тренировать. При этом я уверен, анорексичные красотки оборачиваются в мою сторону только с одной мыслью: "эх, на мне бы джинсы так сидели". Бендер ухмыляется при виде меня. У меня, наверное, до смешного удивленное лицо. Насмешливым движением поправляет челку. - Привет, Антош. Позволишь? - Ты ебанулся? – говорю прежде, чем думаю. Сегодня у нас такой день, день неприятных правд. Еще пара слов, и мои отношения с братом будет не восстановить никогда. – Ты реально думаешь, что прийти сюда было хорошей идеей? - Не знаю, – Бендер с любопытством рассматривает меня. – Меня позвал твой братишка. Он произносит это слово так, что мне немедленно хочется хлопнуть дверью по его физиономии. - Так вы что, теперь и здесь будете...? Меня передергивает. - Теперь? Так я же не в первый раз, Антош. У тебя школа, репетиторы. Занятой парень. Мы с тобой просто ни разу не пересекались у вас. Меня бесит, когда он зовет меня Антошей. Но сейчас я даже не замечаю. Его голос, точно шум далекого моря, в моих ушах – раковины с затерянных островов, где нет никакого мира, а есть лишь морской шум. У них уже было тут. - Штормит? – ржет Бендер. – Таблеточку? Руки брата ложатся на мои плечи и отводят в сторону. Я их слушаюсь. На кухне Бендер рассеянно перебирает струны своей модной гитарки, которую подарил брат. Затем высыпает содержимое из баночки, похожей на старомодную пудреницу, проводит золотистой карточкой брата по мягкой белой горке. Думаете, это кокаин? Ха, трижды ха. Это фен, бадяжнейшая бадяга, которую только можно найти в городе. Килограмм этой фигни, наверное, стоит дешевле, чем один наш ужин с родителями. Бендер делает две дорожки. Я пристально слежу за его медитативными, привлекательными движениями, и чертов алхимик замечает мой интерес. - Тоже хочешь? – Бендер изгибает бровь, вскидывает насмешливый взгляд из-под челки. Слизывает порошок с кончика пальца. - Ну давай, – ставлю локти на стол, подпираю руками подбородок, равнодушно смотрю на парня. – Дай я сам сделаю. Васечка моргает, губы приоткрываются в такое трогательное английское "оу". - Да пожалуйста, – веселится Бендер, отдавая мне карточку. Я раскладываю на столе листок и пересыпаю фен с салфетки. Бендер насмешливо морщится, потому что часть драгоценной продукции теряется от перемещений. Заботливо кладу салфеточку рядом с ним, пусть высморкается. Придурок. У брата сжимаются руки в кулаки, моя ладонь в десяти сантиметрах от его, и она тоже ледяная. - Ты ебанулся? – спокойно спрашивает брат, глядя на Бендера. Васечка редко матерится, и я вздрагиваю от непривычного, резкого слова из его уст. Бендер ржет, опять ржет, от избытка ума, вероятно. - Ты уверен, что вы не родные? – спрашивает он, вытаскивая сигарету из пачки. Пальцы брата смыкаются на татуированном запястье Бендера. - Ты меня расслышал? - У меня абсолютный слух, Васечка. Они смотрят друг на друга, запястье Бендера белеет, в один цвет с зимними пальцами брата. - Готово, – сообщаю я, разбавляя идиллию. Брат отпускает запястье Бендера, потрясенно глядя на меня. Мне становится смешно – смотрит как обиженный ребенок, который ждал дома конфеты, а их кто-то съел. Как будто впервые сталкивается с неправильным устройством жизни, как будто я лично его обманул. Я тебя ненавижу, долбанный братишка, я готов бить ладонями по столу, кидаться предметами и орать, глядя тебе в лицо: иди ты нахуй, мудила, старший братик. Ты мне даже не родной. Бендер нюхает через десять рублей. Блядский Пабло Эскобар, десять рублей! Совсем как в «Крестном отце», только не совсем. Брат смотрит на него, точно в первый раз видит. Опускает взгляд на свои руки – крупные часы на запястье, мощные кисти, аккуратные голубоватые жилки, гибкие пальцы пианиста. Эти руки берут у Бендера купюру с остатками порошка. Губы брата улыбаются точно против его воли – так бывает, когда ничем не сдержать подкатывающую истерику. Брату сегодня очень плохо, и я делаю все, чтобы было еще хуже. Спрыгни ты уже, что ли. У Бендера узкие кисти, быстрые пальцы, он балуется с карточкой как с медиатором, Бендер с братом делают на столе свою музыку, играют в четыре руки. - Тебе не надо на завтра делать уроки? – морщится братец, предпринимая жалкую попытку спровадить меня. - Да не волнуйся, – вежливо улыбаюсь я. – Пара дорожек, и я оставлю вас, ребят, вдвоем. Сам говорил, что после фена посидеть за учебником – самое оно. - Ты так говорил? – Бендер подносит кулак к губам, пряча смех за кашлем. – Вот чем ты занимаешься, когда без меня. Брат вертит купюру, хмурится еще сильнее, чем утром. Когда он так молчалив – это к непогоде. И точно, небо за окном все сильнее затягивается кварцево-серым. Васечка медлит, Бендера это раздражает. Он отбирает купюру у брата и протягивает мне. Я неуверенно наклоняюсь – в первый раз ведь всегда теряешься. Вежливо сдерживая смех, звезда рокенрола показывает мне, как правильно нюхать. - Дружище, ты совсем тронулся? – Васечка растерянно наблюдает за таинством, и в его небесных глазах затягивается темно-серый ноябрь. От этого цвета у меня на пальцах ощущение мокрого асфальта, точно я поскользнулся в дождь и разбил ладони о дорогу. Брат отбирает у меня купюру, больно щелкает по носу. - Мамочки, Бася, да это же амфетамин, – Бендер криво усмехается. – Ты на меня смотришь, как будто я ему герыч сейчас прямо в вену ввожу. - Ты тупой? Ему шестнадцать. Он мой брат. Антон, выйди. Его голос щекочет мою спину, как ноябрьский сквозняк, в изгибе губ не остается привычной готовности к улыбке. Я почти не знаю такого брата, и меня накрывает от извращенной смеси страха и удовольствия. - Я бы предпочел остаться, – тихо говорю я, и мне настолько страшно, что это возбуждает. - Вон отсюда. Я выхожу на плохо слушающихся ногах. К горлу подкатывает ком, и я больше не понимаю, что чувствую. Я ненавижу своего мудацкого братца, ненавижу ухмыляющегося Бендера, щеки горят от обиды и несправедливости, кулаки сжимаются в желании разбить кому-то лицо, почувствовать теплую освобождающую кровь, сделать больно себе, а кому-то сделать еще больнее. И еще у меня стоит. Ослепительно бледное лицо брата, палитра его взгляда от апреля до ноября, его приоткрытые или плотно сжатые губы, его голос, о честное слово, этот его голос, касающийся меня почти по всему телу. Единственное, что мне нужно – это знать, что он будет завтра, и через десять лет, и всегда. Просто будет, неважно, что не со мной. Трясущимися руками достаю из рюкзака конверт с анализами, который втихаря забрал в клинике. Открываю и читаю, отыскиваю нужную строчку, хаотично бросаясь от одних слов к другим. Так страшно, что сердце боится биться дальше, взгляд не может сфокусироваться, и кажется, я сейчас усну, чтобы больше не чувствовать ничего. Даже дышать становится так трудно, архитрудно, как будто я решаю задачу по квантовой физике, вдох и выдох, развлекуха для гребаных эйнштейнов. Пожалуйста, пусть он... Нахожу слово "отрицательный" и перечитываю еще раз. Это вроде оно. Надо собраться. Отрицательный – что это значит? Это хорошо, можно выдохнуть? Или это как в школе, значит, что он не прошел тест? Что, блять, это значит, какого хера надо писать так непонятно, неужели трудно нормально: "У вас все хорошо, не волнуйтесь. Антон, выдыхай, твой брат здоров"? Я вроде бы успокаиваюсь, но затем достаю телефон и гуглю, что значит, отрицательный результат. На третьем выдохе я понимаю, что у меня психоз. Мой брат здоров. Сегодня мой брат здоров. Комкаю бумажку и возвращаюсь на кухню. Вася с Бендером тихо спорят о чем-то над столом, брат вертит в руках десятирублевую купюру, сворачивает, затем разворачивает обратно. Интересно, уже успел? Кидаю в него смятый бумажный шарик, целюсь в ухо, но попадаю в глаз – бинго! - Антош, ты меня вывести сегодня решил? – брат морщится, недовольный, что я ослушался и пришел. Разворачивает листок. Я готов вечно на это смотреть: как румянец появляется на щеках, как приоткрываются розоватые губы, как подрагивают теплеющие пальцы. Я хочу прижаться ухом к его запястью, долго-долго слушать его ускоряющийся пульс. Васечка откидывается на стуле и по-детски шмыгает носом, улыбается и, сверкнув глазами, кивает мне. Я как-нибудь потом скажу ему, как сильно его ненавижу – а пока просто улыбаюсь в ответ. Бендер вытягивается через стол, заглядывает в анализы. - Вот тебе на! – хмыкает он. – И чего там? - Все хорошо, – тихо сообщает Вася, как будто ему только что исполнилось шесть, и он получил в подарок икс-бокс. У меня дергается сердце, я никогда не видел таких счастливых людей. Или брат просто по-особенному счастлив. - Да ну? – Бендер дружелюбно кивает. – Какая милая новость. Хотя проверяться в день смерти Зорькина – есть в этом что-то мещанское, дружище. Отдает трусостью. Брат смущенно мнет в руках свои анализы, майский ветер задувает из форточки, персиковый цвет неба напоминает, что час уже поздний. На нашей кухне пахнет чаем – никто в семье, кроме меня, не пьет кофе. Эрл Грей на завтрак, пуэр на обед, улун перед сном, запахи смешиваются, оседают на светлом дереве, впитываются в стенки шкафчиков, в льняные занавески. Я смотрю на Бендера и в кои-то веки понимаю, что разница между нами не в том, какие книги мы читаем и какую музыку любим, не в том, что его родители алкоголики, а мои трудоголики, не в том, что он взрослый и умеет петь, а я школьник и умею только делать уроки и много пиздеть. Не в привычках, не во вкусах, не в разных этикетках на наших джинсах. Разница вообще в другом. Я подхожу к столу и херачу кулаком ему в нос. - Ух ты, – выдыхает друг моего братишки, хватаясь одной рукой за переносицу, другой вытирая кровь над губой. Васечка смотрит на меня широко распахнутыми глазами, я растворяюсь в их цвете, мне даже чудится запах краски, запах холстов. Бендер пытается ухмыльнуться, но морщится от боли. - Антош, ты идиот? Мы уже все поняли, тебе до умопомрачения хочется, чтобы старший братик тебе вставил – но так это к нему вопросы. На мне не надо отыгрываться. Что? Сердце так громко бьет в уши, что хочется его выключить. Остальное происходит точно в тумане, линии вокруг теряют свою четкость. Я еле различаю, как брат встает и говорит Бендеру что-то типа «пойдем выйдем». Бендер машет мне рукой напоследок, его пальцы измазаны кровью. Я аккуратно разглаживаю лист с анализами брата, несу в комнату и кладу посередине журнального столика. Может, еще в рамочку поставить? Родители придут, порадуются успехам сына. Сажусь на колени, ставлю локти на стол и опускаю голову в почти молитвенном жесте. Это что-то внутри, этому невозможно противиться, мне хочется говорить спасибо всем, каждому встречному жать руку, подмигивать каждому пролетающему облаку. А потом в пустоте моей грудной клетки происходит большой взрыв, сердце расширяется с пугающей скоростью, акварельная краска заливает легкие, синий и зеленый стекают вниз по диафрагме. Мое тело как разноцветный индийский фестиваль, давайте возьмемся за ручки и спляшем. И тут, ох ты ж как стыдно – тут я начинаю реветь. Последний раз такое позорище случалось лет пять назад. Мне было одиннадцать, родители отобрали у меня ноут на месяц. Учительница по алгебре поставила в четверти три, хотя я сделал все домашние задания, все ей сдал. Ну и навалилось как-то. Плечи вздрагивают, в горле неприятный комок, и самое обидное, я ничего не могу с этим поделать. У меня перед глазами лицо Славы, его взлохмаченные темно-рыжие волосы, худые руки, до середины локтя прикрытые рукавами толстовки. Он часто смеется и любит возиться на кухне, он не пьет ничего, кроме своих таблеток, но ухаживает за горсткой шумных придурков, которые часто просятся к нему переночевать. Я пробую перевести свое чувство в прошедшее время, и у меня получается добраться до вечера прошлой пятницы, когда Слава делал блинчики на подгорающей сковороде, и пока братик допивал дешманское вино с музыкантами, я сбегал за банкой нутеллы. Слава, кажется, любил шоколад. Вот так. Получилось в прошедшем времени. У меня перед глазами усмехающееся лицо Бендера, которому, кажется, последний раз было смешно уже очень давно, который мне, в общем-то, нравится, и которому надо врезать гораздо сильнее, чтобы он, наконец, пришел в себя. У меня перед глазами лицо брата. Как он посмотрел на меня, когда я ударил Бендера? Что хотел сказать? Его взгляд не так-то просто читать, он завораживает, обездвиживает, в нем столько света, что ты стоишь как дурак и готов дать ему все, что он попросит, а он, как назло, ничего не просит. Я ударил его друга, его любовника – от этой мысли меня так штормит, что это почти за гранью. А после того, что этот придурок сказал, как братик вообще мне в глаза смотреть будет? Как мы будем разговаривать? Я почти два года забирал своего непутевого братишку из его притонов, не разрешал пьяным садиться за руль, ловил такси и маршрутки, ловил осуждающие взгляды, ловил прикосновения его сна, когда он клал голову мне на плечо и вырубался на всю дорогу до дома. Вместо того чтобы сгорать от стыда, я невинно вдыхал запах его волос – всегда чистый, даже после ночи вне дома, после пачки сигарет, после дешевого алкоголя. Запах шампуней и воды, запах разведенных красок, фруктового мыла, запах брата. Который мне даже не родной. Только бы он не возвращался, только бы не видел меня таким. Я почти вою в голос. Больше всего на свете мне хочется, чтобы он был родным. Я бы орал на него, устраивал истерики, бил по физиономиям его друзей, ставил условия, выпендривался – и знал бы, что он все равно выберет меня. Всегда выберет меня. Небо затягивается предгрозовой дымкой, неподвижный майский воздух за приоткрытой дверью балкона, прохладный запах травы. Пушистый белый ковер под коленками, чувство дома, кадка со свежей клубникой на подоконнике – мир привычно спокоен и знает, про что он, а я судорожно вдыхаю майский воздух и не могу понять, почему то малое, что было мне дано, что я так бережно хранил, было разбито вдребезги всего за несколько часов? Как можно было такое сказать?! Теплые пальцы ложатся мне на плечо, и я замираю. Братик опускается на колени рядом со мной, смотрит серьезно и встревоженно. Я дергаюсь, пытаясь отползти от него, он хватает меня за плечо. И предательские слезы не останавливаются. Мне даже удается рассмеяться – настолько это нелепо. Брат хмурится, гладит меня по плечу, успокаивая. - Да ты дурак, что ли? – отталкиваю его я, отползаю на метр, больно ударяясь локтем о журнальный столик. Он совсем тупой, он не понимает? Как можно прикасаться ко мне, после того, что ляпнул Бендер? Я зареван, как пятиклассница, у которой отобрали мороженое, я сам себе отвратителен. - Успокойся, – строго говорит брат и хватает меня за запястье. Я вырываюсь, ору на него, мы возимся на коврике. А потом он больно заламывает мне руки за спину и насильно обнимает. - Придурок, ты головой ударился? Руки убери, ненавижу тебя, – я отталкиваю его, не заботясь о том, больно ли ему от моих ударов. - Антош, тихо, – его голос обжигает мне ухо. Я ору на него почти в полный голос, вспоминая все-все известные ругательства, проговаривая каждое слово, которое когда-либо думал про него. Мой голос срывает на хрип, ком подкатывает к горлу от обиды – поток ругательств становится все прозрачнее. Я же и материться толком не умею, я ведь мальчик из хорошей семьи. Я замираю с открытым ртом, судорожно подыскивая новое ругательство, и еще пытаюсь изобразить какую-то борьбу, но мы оба понимаем – уже поздно. Я обхватываю его руками, сжимая футболку на спине, утыкаюсь носом в плечо, меня трясет, каждый вдох доставляет боль, как после долгого бега. Его ладонь ложится мне на затылок, и я тихонько вою, сильнее прижимаясь к нему. Братик пахнет яблочным мылом, водой и красками, его прохладная кожа снимает мою лихорадку, за окном раздается странный тревожный звук, и я отстраняюсь, чтобы взглянуть. Молния на светло-сером небе ослепляет на долю секунды, так нежно, что я не могу сказать с уверенностью – не привиделось ли мне. Душный запах майской зелени, так трудно дышать. Я потихоньку перестаю плакать. Брат убирает прилипшие волосы с моего лба, взлохмачивает челку на другую сторону. Целует меня в щеку, в бровь, сухими губами касается мокрой и соленой от слез кожи. Обычно меня раздражает, когда он со мной, как с ребенком – а сейчас это единственное, что помогает. От его осторожных сухих поцелуев я успокаиваюсь. Дыхание выравнивается, мысли и образы больше не скачут, сбивая друг друга. Сердце бьется еще слишком быстро, но уже почти в пределах нормы. Такие истерики случаются со мной редко, но что-то явно не в порядке. Брат это понимает, но ничего не говорит, чтобы не пугать. Его рука лежит у меня на затылке, одновременно успокаивая и удерживая на своих условиях. Его губы мягко прикасаются к моей щеке, и я не вовремя поднимаю голову. Так получается, что брат целует меня в краешек губ – я не дергаюсь, чтобы не пугать его новой истерикой. Но после тех глупостей, которые наговорил его придурок-дружок, это совсем неправильно. Интересно, он тоже заметил? Брат отстраняется, беспокойно смотрит на меня, грозовое небо отражается в его расширившихся зрачках, на радужке мокро-антрацитового цвета. Он наклоняется и целует меня еще раз. По-другому. Мои губы, последние минуты беспрерывно сглатывающие слезы, уже мокрые. И влажное прикосновение не отпугивает, даже кажется естественным. Как будто никакой разницы нет. Братик проводит кончиком языка по моим губам, они послушно приоткрываются. Его рука чуть давит на мой затылок, я невольно тянусь к нему, хотя ближе уже некуда. Наши языки соприкасаются, я прикрываю глаза, скорее от любопытного удовольствия, чем от смущения. Ладонями чувствую изгибы его тела, температуру и скорость крови. В его поцелуе появляется требовательное нетерпение, язык проникает глубже, это становится немного развратным. Я ведь знаю, что мы делаем. Думаю, и брат вполне все понимает. Я ерзаю на месте, трусь об его колено, ненамеренно, просто потому что так очень приятно. Братик гладит меня по голове, закидывая челку назад, открывая лоб. Его рука, удерживающая меня за затылок, опускается по линии шеи, задевает ключицы в вороте школьной рубашки. Расстегиваются пуговицы, бархатное прикосновение пальцев к коже, по груди вниз к животу. Когда у него теплые руки, им хочется поддаваться. Скольжение пальцев, невесомое, но ощутимое прикосновение, мир немного шатается перед глазами. Тянусь целоваться, чтобы он уже засунул свой язык поглубже. Брат опускает руку мне на ширинку, и в этот момент я, наконец, смущаюсь. Он замечает мой румянец и насмешливо фыркает. - Да ну тебя, – упираюсь руками ему в грудь, обиженно прикусываю губу. Я нисколько не обижен, просто знаю, что его забавляет такая реакция. Братик улыбается, разводит мои запястья в стороны, снова тянется за поцелуем. И мне хочется, чтобы он опять потрогал меня там, хотя я никогда бы не осмелился попросить об этом. Немного кружится голова, слух только сейчас ловит шум вдалеке. Скромный майский дождь быстро набирает обороты. Вода шлепает по перилам балкона, заливается на пол, и надо бы скорее закрыть дверь. Брат расстегивает пуговицу на моих джинсах, проскальзывает рукой под резинку трусов. Я утыкаюсь носом в его плечо, чтобы он не видел пылающие щеки. Первое осторожное прикосновение, ощущение его ладони, ритмичные движения – и мне приходится вцепиться в его запястье, чтобы остановить. Так будет слишком быстро. - Стой, – хрипловато говорю я. Мой голос даже кажется немного взрослым. – Я хочу… хочу, чтобы ты это сделал. Судя по недоуменному выражению, брат действительно не понимает, о чем я. Брови чуть приподнимаются, пока он пытается сообразить, какую из многочисленных смущающих вещей шестнадцатилетний придурок решил именовать «этим». - Я хочу совсем по-взрослому, – объясняю, краснея. – Чтобы ты вошел в меня. - О, – его губы чуть приоткрываются. Да я мастер осторожных формулировок. Я вижу, что он этого не ожидал, что ему самому отчего-то страшно. - Скоро родители придут, – вдруг говорит брат. Из приоткрытой балконной двери тянет сквозняком, шум майского ливня прячет нас от реальности. Скоро придут родители. От этой мысли я возбуждаюсь так, что это почти больно. - Я очень хочу. Пожалуйста. Я касаюсь языком его уха, посасываю мочку, кладу руку на ширинку. Впервые прикасаюсь к нему так и думаю о том, как он сам себя трогает ночью. Это космически странное ощущение, но мне хочется еще. Осторожно двигаю рукой, сквозь джинсовую ткань чувствую, как он возбужден. Выдыхаю слабый стон, обжигаю дыханием его шею. Братишка с неожиданной силой отталкивает меня, и я шлепаюсь на лопатки. Локти врезаются в пушистый ворс. Голова по инерции запрокидывается, и я вижу небо в проеме балкона – оно низкое, фиолетово-серое, как мокрый гранит, зелень деревьев почти касается налитых грозой облаков. Брат раздвигает мне колени, гладит по внутренней стороне бедра. Прикосновение ладони через джинсы раздражает безумно, недовольно фыркаю, сжав зубы. О, кстати, самое гейское во всем происходящем – это фасон моих джинс, я даже успею придумать какую-нибудь шутку, пока он будет их стягивать. Брат не заморачивается, одним движением чуть приспускает мои джинсы на бедрах. Наклоняется и берет в рот, аккуратно заправив мешающую прядь волос за ухо. Честное слово, такого я себе даже не представлял. Хотел, прятал ночью лицо в подушку – но каждый раз было слишком стыдно. И сейчас тоже стыдно. В комнате недостаточно темно, его опущенный взгляд, небрежно заправленная за ухо прядь каштановых волос, очень горячее ощущение его языка. Я не могу сдержаться. Оттягиваю его за волосы, кончаю себе на живот, пачкая край рубашки. Братик вытирает губы тыльной стороной ладони, с интересом разглядывает меня. Я с трудом прихожу в себя, перед глазами плывет. Тянусь к нему, но брат почему-то перехватывает мое запястье и смущенно отворачивается. Недоуменно хлопаю глазами. - Я сейчас, – хрипло говорит он, вставая на колени. - Ты дурак? – спрашиваю, удерживая его за край футболки. Он смущается еще больше. Серьезно, ну дурак что ли? Расстегиваю пуговицу на его джинсах, тяну молнию вниз, оттягиваю резинку трусов. Он пытается меня оттолкнуть, но уже слабо. Прикусывает губу и смотрит в пол с таким измученным выражением, что у меня что-то болезненно сжимается внутри. Я целую его в щеку, в шею, рукой довожу до оргазма. На самом деле, это огромное облегчение, что у меня получается – было чертовски страшно, что выйдет плохо. Вспоминаю обширную практику на себе и даже испытываю некое подобие гордости за добросовестную подготовку. Советские пионеры каждую свободную минуту уделяют учебе, чтобы трудиться потом было легко и приятно. Пока мы приводим себя в порядок и пытаемся отстирать мою школьную рубашку, я задалбываю брата тупыми шуточками. Мне также охренительно весело, когда приезжают родители, и мы все вместе ужинаем пастой из нового итальянского ресторана в мамином бизнес-центре. Я комментирую все – пересоленное песто, суховатую фокаччу, килограммы пармезана в моих макаронах, разыгрываю целую сценку с креветками, с остроумнейшими цитатами из Макбета. А в ночи, когда родители засыпают, и шорох шагов со второго этажа затихает, я иду босиком в комнату брата. Он сидит на кровати, обнимая колени, листает что-то на айпаде. Он не удивляется, когда я захожу, машинально откладывает девайс в сторону. Гаснет экран. В мерцающих сумерках только наши лица, прозрачное послегрозовое небо за окном. Створка приоткрыта, и мне немного страшно – кажется, что светло-серое пространство сейчас продавит тонкое стекло и рухнет на нас, перемешивая страх и тишину, кровь и скрытые чувства. Но все молчит. Я сажусь на колени на его кровать. В серо-голубом мерцании его глаза светятся бирюзовой тревогой, нераскрытым знанием, другой вселенной. Его светлая кожа почти сияет в сумерках, отбирающих у меня остатки зрения. - Почему? – полушепотом спрашиваю я. Сразу хочется убавить громкость, словно я случайно включил радио рядом со спящим. Брат долго смотрит, запрокинув голову. Тусклый свет очерчивает его профиль. - Так не получится, Антош. Я кругом виноват перед тобой и не знаю, с какого конца оправдываться. Какое «почему» тебя интересует? Меня окатывает ледяной волной страха. Зачем он начал про «виноват»? Прижимаюсь губами к его губам. Не отталкивает, но и не отвечает на поцелуй. Это так больно, что даже завораживает. - Сделай то, о чем я тебя просил, – говорю ему в губы, понимая, что он откажет. – Чтобы мы потом не могли делать вид, что ничего не было. Я знаю, почему хочу этого. Мне нужны связи, нужны подтверждения. Больше всего на свете меня пугает, что он мне не родной. - Иди спать, – тихо говорит он. Не шепчет, просто негромко говорит. Становится совсем темно. Мне не нужно повторять дважды. *** Это фантастика. Может, его все-таки уронили в детстве? - Давай еще завтра сходим провериться? – предлагаю я, вертя в руках сигареты. – И потом еще раз пять, для верности. Не, ну а кто знает? Может, по вторникам будет один результат, а по пятницам другой? Братик упрямо разглаживает несуществующие складки на брюках, поглядывая на дверь лаборатории. - Стой, Вась, а ты точно в меде учишься? Может, тебя отчислили, и ты стесняешься признаться? О, Вась, у меня идея – очень смелая, но ты не пугайся. Давай, если твои следующие десять тестов будут отрицательными, мы наденем на тебя штук двадцать презервативов и рискнем. Страшно, конечно, но ведь есть шанс, что все будет хорошо? Правда же, Вась, есть? Братишка смущенно смотрит в пол, но я вижу ямочки на его щеках. Да неужели, блин? Нет, ну надо же быть таким идиотом. Так обломать своего истеричного младшего брата – знает же, что я из-за него вчера всю ночь не спал! У меня же тонкая душевная организация! Еще раз ему провериться приспичило. А вдруг что. Напоминаю: специальность «лечебное дело», пятый курс. Не, ну а вдруг что? Идиота кусок. - И не спи больше ни с кем, – строго наказываю, глядя себе под ноги. – Мне шестнадцать, поверь, тебе с головой хватит. Мне хочется знать его реакцию, но почему-то не осмеливаюсь поднять взгляд. - Дурак, – говорит брат и ерошит мне волосы. Сам дурак! - Я о твоей нравственности забочусь, Васечка. - Теперь я сплю с младшим братом, – мелодично растягивает он, даже не понижая голоса. С любопытством вслушиваясь, как это звучит. – Прямо чувствую, как нравственность зашкаливает. Мне хочется его треснуть, но я улыбаюсь. Мой братик снова шутит, у него румянец, ямочки на щеках и теплые руки. Идеальные руки врача. Естественно, я оказываюсь прав, и с ним все в порядке. Сегодня даже сам открывает конверт с анализами дрожащими пальцами. И улыбается, крутой до невозможности. Мы идем к машине, и брат обнимает меня. От него пахнет фруктовым мылом и майским солнцем, которого нет даже в этом мае – а в моем брате есть. От него пахнет акварелью, красками, и я плотнее прижимаюсь к нему, чтобы от него еще немножко пахло мной.