***
В баре было людно и шумно. Наверное, даже чуть более людно и шумно, чем хотелось бы, но Милла не уходила. После короткой стычки с помощником министра Паркера болели ноги, руки и спина: мерзавец посмел защищаться, когда его попытались ударить. "Плохой день. Плохой-плохой-плохой." Она пила уже третий стакан минералки с сиропом и поглядывала на алкоголь. Все равно, что будет. Имеет же она право выпить, каким бы генетическим чудовищем ни была? — Свободно? — На диванчик плюхнулся Гилеспи, держа в руках два бокала и почти зажимая женщину между собой и стеной. Судя по запаху, заправиться после трудового дня он уже успел. — Держи, лейтенант. Милла поглядела на него исподлобья, отсела еще ближе к стене и заправила за ухо петлями выбившиеся из прически волосы... и поморщилась. — Не дали. — Тебе-то? — Усмешка Гилеспи не была обидной и оттого раздражала еще сильнее. Не было явного повода велеть ему проваливать. — О'Шейн, с твоей въедливостью и сидеть без повышения? Сильно тебя не любили. — С шибко умными заключениями иди-ка ты нахрен, Гилеспи. Светлые глаза, в неровном свете ставшие какими-то красноватыми, лукаво и немного пьяно сощурились. Сунув в ладонь бывшей полицейской лишний бокал, он развернулся к ней — почти как днем, когда выпустил из захвата. Только тогда он еще и посмеялся над буйной дурой, велев топать куда подальше, а сейчас... Сейчас нет. Сейчас веселый, но совсем не самодовольный. — Уйди, — попросила Милла уже с сожалением. Но бокал не отодвинула. — Мне не нужна компания. — А я уверен, что нужна. Тебе придется работать с Кларком, верно? Я частенько его встречаю. Могу поспорить, что через две недели тебе придется писать объяснительную и придумывать подобающую причину избиения коллеги. — Я похожа на бешеную? — Днем — была. — Взгляд стал серьезным. — А так нет. Зато я знаю, что мужчин, особенно наглых, ты терпеть не можешь. Ну так что, — протянул Гилеспи ладонь, — спорим? О'Шейн придирчиво оглядела ее и, закусив губу, хлопнула своей, сжимая пальцы. К досаде, собственная рука тонула в крупной лапище и трепета не вызывала. К еще большей досаде, Гилеспи остался серьезным. — Две недели, — напомнил он. — Продержусь три. А дальше... Черт побери, если офицерка полиции в отставке пьет с отставным же наемным убийцей, то это совсем не значит, что мир должен непременно рухнуть. Знакомы они давно, хоть и пересекались всерьез только в одном деле, и то не связанном с деятельностью Гилеспи. Ни она, ни он не убивали коллег друг друга и не давали клятв мстить до последнего вздоха. Если подумать, то раньше вот так посидеть и пропустить пару бокальчиков подозрительного пойла им мешала только работа. Что ж, теперь была решена и эта проблема. — Знаешь, Гилеспи, — на удивление ровно сообщила О'Шейн, уютно пригревшись в уголке дивана и уложив ноги наемнику на колени, — меня всегда удивляло, как ты стреляешь. Ты ж, лысая башка, даже не смотришь, когда целишься! — Смотрю, — не согласился Гилеспи, — просто быстро. Очень быстро. О'Шейн ухмыльнулась от уха до уха, подставляя ему под ладонь колено, которое тут же с охотой принялись гладить. — Научишь меня? — завозившись и кое-как наклонившись ближе, шепотом поинтересовалась женщина, доверительно приобнимая показавшееся чертовски соблазнительным плечо. — Я тоже хочу... так. Бац. Бац. Ты понимаешь. — Понимаю. Но у тебя не получится. Хотя я знаю, — тут же прибавил Гилеспи, с восторгом замечая, как загорелись глаза высокомерной зануды О'Шейн, — что ты будешь стараться. Даже не сомневаюсь. Ты пойми, от тебя мало что зависит. Просто я такой внимательный. Выдох, короткий и злой, обжег ему шею. Обнимаясь уже полноценно, О'Шейн пересела, спустив ноги к полу, и прижалась губами к уху. В голове приятно шумело. — А я знаю, — важничая, зашептала она. — Я знаю, что ты особенный. Иначе тебя давно бы упекли за решетку. В чем твой секрет, Декстер? Не телекинез, это точно. Не что-то, что действует на людей. Ее обняли за талию, притягивая поближе. — Да. Я просто о ч е н ь внимательный, offizierin.***
Милла проснулась на диванчике, заботливо закутанная в два одеяла. Рядом с кроватью, на тумбе, расположился стакан, чайник с кипяченой водой и бутылка минералки. Хозяин квартиры целомудренно похрапывал на кровати, так и не раздевшись. Рубашка сиротливо торчала поверх брючного ремня. На спинке кресла лежала аккуратно сложенная одежда гостьи. Чувствуя себя иссохшейся мумией, Милла долго пила, разглядывая ошалелым взглядом просторную комнату, и пыталась рассортировать хаос в голове. За десять минут ей удалось понять только то, что симпатия к наемнику, преследующая ее с самого вечера, вряд ли результат кошмарного похмелья. Несмотря на отсутствие поводов, уходить не хотелось.***
Три недели спустя. В участке никто не заключал с Миллой О'Шейн пари, и вскоре Декстер смог понять, почему. Эта женщина была чокнутой. На самом деле чокнутой. Она сдержала слово и, что страшнее, сдержала себя, не тронув Кларка и пальцем на протяжении трех недель. То, что при этом делал ее мерзкий язык, не поддавалось цензурному описанию: художественные оскорбления, щедро выливаемые на голову заместителя министра, вынудили Клариссу Биквин ввести карательные меры. Пока потуги министра юстиции только забавляли ее нерадивых секретарей. Обо всем этом О'Шейн рассказывала с мрачной усмешкой, гладя Гилеспи вдоль позвоночника. Руки у нее были мягкими и прохладные, мучительно контрастирующие с разгоряченной спиной. — Ты молодец, — усмехнулся мужчина, со стоном переворачиваясь и подтягивая любовницу за талию. Блаженная улыбка растянула его губы, а при виде такой приятной во всех отношениях груди и агрессивного прищура Миллы — стала только шире. — Только учитывай, что этот сопливый бюрократ может сильно подпортить тебе жизнь. Сдать журналистам или подставить в мелком, но неприятном дельце. — Ты когда успел заделаться великим знатоком людей? — Когда понял, что от них никуда не деться. Ты, Милли, думаешь, что люди — дерьмо, так? Женщина поглядела на него с легким отвращением и попыталась отстраниться, но Гилеспи со смехом запустил пальцы в длинные кудри и потянул на себя. Не сильно, но твердо. — Ну а я, — навис он над шлепнувшейся на спину полицейской, — считаю, что нужно разбираться в том, что приносит тебе доход. Даже если это дерьмо. Удобно всех ненавидеть одинаково... — Я не ненавижу всех. Только мужчин. Она попыталась столкнуть его с себя, но Гилеспи придержал ее ногу под колено, аккуратно высвободил от одеяла и почти церемонно поцеловал, оставив О'Шейн лежать с зажатыми в кулаках кудрявыми прядями. Ему нравилось смотреть на нее, разметавшуюся среди чудовищно длинных волос, но не нравилось собирать дезертиров с упрямой полицейской башки. Волос сыпалось мало, но они ухитрялись застревать в самых малоприятных местах. — Бестолковая ты, О'Шейн, — беззлобно заметил он, продолжая целовать обмякшую ногу все выше и выше. Шутка про то, что на ногах любовница тоже может заплести чудесные косы, не вырвалась наружу: Декстер прекрасно знал, что после этого последует очередное похабное сравнение его бритого черепа... с чем угодно, что не понравится Милле. И в самом удачном случае это будут его же яйца. Поцелуй замер под коленом. — Если ты метишь на место заместительницы Биквин, — произнес бывший наемник уже серьезно, — то тебе нужно быть осторожнее. Это в полиции тебя могли уволить, если ты набьешь хлебало напарнику-говнюку. А сейчас ты вляпалась в политику. Ты же умная, О'Шейн. Так не твори глупости. Удобно всех ненавидеть одинаково, — повторил он, — но ты умеешь выбирать между удобством и необходимостью. Сейчас самое время. — Не трепись. Женщина дернулась, когда поцелуи заскользили по внутренней стороне бедра, а следом и сунула в рот костяшку пальца, крепко зажмуриваясь. Хватать Гилеспи за уши было непростым, но любимым делом.***
Восемь месяцев спустя. Она никогда не кричала. Удивительно, но на самом деле никогда: мычала в ладонь, хрипела, просто сдерживалась, но никаких стонов и криков. Немного пугающая привычка, но теряющаяся среди прочих достоинств. Декстер отнесся к ней философски и даже нашел плюсы вроде удобного секса на рабочем месте. В новом кабинете. — С повышением, — прошептал он под сдавленный, задыхающийся смех любовницы. Начальницы. Его это не удивляло. С такой хваткой и открывшейся свободой действий О'Шейн смогла бы прогрызть себе путь куда угодно. К счастью для окружающих, пока ее амбиции не выходили за рамки приличий. Заместительница министра юстиции, придавленная к кровати собственным секретарем, изогнулась, пытаясь вывернуться, и прерывисто выдохнула, когда не получилось. Им обоим была знакома эта игра: ее злость, его упорство, удовольствие на грани боли, а иногда переходящее грань. По давно не видевшей солнца спине расплылось несколько крупных капель пота, впитавшись парой секунд спустя. Тут же в мужскую руку впились крепкие зубы. — Я же сказала: не смей на меня потеть! Гилеспи встряхнул конечностью и от греха подальше просунул ее под женщину. В ладонь уютно легла небольшая, почти сухая грудь. Будто не это тело мнет простыню без пяти минут час. Обижаться было не на что. Из-за особенностей организма у них двоих хватало правил: "не кончать на кожу", "не брызгать слюнями в лицо", "не поливать пивом и другим алкоголем", "не капать кровью", "не потеть"... И ладно ведь остальное, но поры пока укротить не удавалось. Получасом позже, отдыхая от трудов и разглядывая любовницу, усевшуюся на полу прямо в алом пятне закатных лучей, Гилеспи спросил: — Я одного не понимаю. Ты же злобная радфемка, так какого черта трахаешься со мной? Не противно? О'Шейн пожала плечами, зажимая в пальцах недоплетеную косу и отпивая минералку. Две опустевших бутылки уже стояли под подоконником. Точно забудет убрать. Вот точно. — Мне просто интересно. Ничего не имею против, но разве тебе не приятнее было бы валяться с горячей девчонкой? — Нет. Перехватив волосы на середине косы, она немного неуклюже поднялась и зашагала в ванную. Ягодицы покраснели, и Гилеспи мог бы поклясться, будь на то надобность, что не от сидения, а от гнева. Зашумела вода, проходящая через многочисленные фильтры. Зевая, мужчина перевернулся на живот и свесил руку, нашаривая трусы, но даже обтертый салфетками, приодевшийся и лежащий со всеми удобствами, никак не мог заснуть. Это была не его квартира и даже не его женщина. Он осознавал это так же ясно, как и отсутствие у себя потребности бросить якорь и начать строить образцовую ячейку общества. Или хотя бы просто какую-то. Он не давал Милле О'Шейн никаких обещаний и знал, что она их не потребует. Странная женщина. С тараканами в голове размером с кулак. Может, этим она его и привлекала — и как постоянная любовница, и как подруга... не как коллега точно, умница О'Шейн то и дело норовила спихнуть на него бумажную работу. И все же... Он не спал, когда Милла вернулась. Полотенцем она вытирала только волосы, и то потому, что они почти не впитывали влагу, и теперь чудовищной длинны кудри казались почти черными, растеряв бронзовый блеск. Подобравшись к самому боку любовника и устроив голову на любезно подставленной руке, она закуталась по ребра, разглядывая медленно темнеющее небо в широкой полосе между шторами. — Никакие из моих принципов не запрещают так или иначе одеваться, выглядеть, заниматься любимым делом и трахаться. Ни мне, ни кому-то еще. Она обернулась к чужому бесстрастному профилю. — Только уголовное законодательство. А так как ты не ребенок и не недееспособный, то я не вижу поводов выкидывать тебя на мороз, пока нас все устраивает. Это так, — приподняла она брови, — для твоего спокойствия. — Спасибо и на этом. — Рука придвинула ее поближе. Собственнический жест. Или вопрос удобства. — Надеюсь, ты не кастрируешь меня ночью. Мизандрия мизандрией*, но будет обидно. — Тебя — нет. За яйца остальных не отвечаю. А теперь, раз вопросы исчерпаны, засыпай. И постарайся в будущем меньше болтать, когда у меня челюсти зевотой сводит. Гилеспи не возражал. Теперь, когда бок ему грела обладательница самой длинной косы в Вашингтоне и всем округе, обстановка казалась завершенной. Засыпать, сосредотачиваясь на ровном дыхании женщины, не подгоняя восприятие, а позволяя себе слышать и ощущать все так, как заложила в нем природа, было приятно. Приятнее многих других вариантов. В отличие от него, Милла еще долго лежала, глядя то в потолок, то за окно. Она не лукавила, говоря о своих убеждениях, как и об отношении к людям. Она давно не ждала от людей ничего хорошего, особенно — от мужчин. Но этому сраному цинику, зануде и, чтоб черти съели его почки, преступнику она вполне осознанно оставила лимит доверия. Небольшой, но гораздо больший, чем кому-либо еще. О любви не могло идти и речи. О привязанности — не должно. Эмили О'Шейн не желала повторения опыта многих хороших девочек, влюбившихся в подонка, пусть даже этот подонок заслуживал только пули в голову, а не долгих пыток. И все же...