«О, я от призраков — больна!» Печалилась Шалот. Альфред Теннисон
I
Мало видно сквозь пыльное стекло. Поблек старый витраж от солнца, увился белой паутиной, а витражный рыцарь всё ещё склоняет колено пред витражной дамой, что прижимает к сердцу подаренную ей лилию. О рыцарь! — леди устало стирает пыль с призрачного лика. Слава Господу, что руки ещё подвластны ей. Должно быть, скоро и это будет ей не под силу. Но что печалиться? Всё равно ставни вовеки не откроются. Ноги давно недвижимы, точно скованы древним заклятием — и оттого кажется леди, что заколдовали её во младенчестве, сотворив земную её юдоль полной печали и скорби. В щелях плит — птичьи крылья, обрывки шёлка: то память о том, как пыталась она освободиться, хотела уйти. Тщетно! — изорванный подол вновь и вновь врастает в пол, не пуская её из кельи. Когда она скидывает платье и распускает по плечам косы тёмно-красного золота, бледные её ноги врастают в пол. Каждый шаг — кровь. Она терпит, ибо раны заживают, стоит ей лечь на ложе и забыться тяжёлым сном. Леди прядёт день и ночь. Не постыла ей одна из немногих забав, что покамест развлекает её. Жужжит изукрашенное колесо, вертится в умелых руках. Нежные пальцы срослись с веретёнцем — не отдёрнуть их: суровая нить станет алой. Из пряжи, что собралась у ног её, соткались бы плащи для ста рыцарей... А веретено всё ходит по кругу, по кругу, по кругу —спрядая не шерсть, но короткие дни несчастной затворницы. Опустив глаза на работу, леди тихо поёт о том, что видела в Зеркале. Поля, утопающие в золотых цветах; бледно-голубые воды реки, что бежит к далёкому замку за горой; весёлых дворовых девушек, собирающих спелые плоды, и такое синее небо, какое бывает лишь летом. Вздыхает дева, вспоминая яркость солнечных бликов на румяной щеке яблока, вспоминая, как медленно падает паутинчатый лист. Но никто не слышит её песен. В темнице нет даже крыс. Вечереет. Келью наполняет холодная темнота, гасящая искру лучины. Тогда лишь леди подходит к шёлковой занавеси, за которой стеклянно дрожит её единственный друг — Зеркало. Она припадает к нему, точно к призрачному возлюбленному, лаская мутную гладь. «Зеркало, зеркало, покажи мне его, покажи Камелот!» — страстно шепчет она, касаясь лбом волшебного холода. И тонко звенит её неведомое окно, расплываясь перед ней умирающей лазурью. Всё видит леди с Шалотт: всё до единой полынной ниточки в полях у замка: и бедный гроб, словно бы сам собою идущий на погост — и многое-многое другое, что не должна была видеть. «Зеркало, зеркало...» — вторит она, растирая в пыль белоснежное кружево платья. Чистые очи прорезали красные жилки — усталость, одна лишь усталость от тысяч часов, что провела она рядом со своим другом. И почти засыпает милая леди, падая ликом на скрещенные руки, но пронзает её какая-то невидимая стрелка, больно отдавшаяся где-то в середине груди, под костью. Из-под копыт пегого коня, лениво ступающего по тракту, несётся призывный цокот. Застывает сердце очнувшейся девы, с трудом вглядывается она в неверный морок, пытаясь увидеть Его. Того, кто едет на благородном скакуне в сторону далекого Камелота; того, кто опустил белокурую голову на грудь и откинул поводья; того, кто минуту назад пронзил её спокойным зелёно-карим взглядом. Трепещет леди, подобно тронутой ветром веточке, и бросается на колени перед холодом зеркала, покрывая поцелуями гладкую льдину. И губы её кровоточат, будто и вправду целует она лёд. Алые разводы отирает она широким рукавом, боясь лишь моргнуть, боясь упустить тот светлый и задумчивый лик сэра Ланселота — так гласил его расписанный щит. И мучается её сердце доселе неведомым чувством, ведь на щите том было и имя незнакомой ей девы, что окаймлено было красными розами. Поднесла леди к губам нераспустившийся белый бутон и приникла к нему, окрасив лепестки своей кровью. Такой ли цвет носит неизвестная? В глазах плывёт беловатая марь, растворяя нежное лицо возлюбленного Ланселота, его дивные глаза и чуть смущённую улыбку. Гиацинтово вьющиеся пряди развевает волшебный ветер... И более ничего. И — о горе! — трещит и ломается под безумными пальцами девы, что с остервенением прижалась к нему, хрупкое стекло. Крошится, разлетаясь тысячью тысяч острых кусочков. Едва-едва успела закрыть свои очи помутившаяся рассудком леди, а не то бы пронзили пики-осколки её синие глаза, ослепив её не только любовью. Вонзились прозрачные иглы в тоненький лиф платья, пройдя под кожу; и оступилась она, вскричав от боли, и поранила мягкую ножку. Насквозь прошли стёкла волшебного зеркала, окрасившись кровью проклятой леди Шалотт. «Пригвождена своей любовью, — говорила дева, плача от страшных мук, — пригвождена, как наш Спаситель». И робко тянула из раны осколок, видя, как набухает на его месте алая роза. «Верно, она тоже подарила Ему цветы, омыв их своими страданиями, своей кровью». Не ведала леди одного: чем она хуже Его избранницы? Ведь раны куда более тяжкие нанесла она себе. Все половицы пропитались тёмно-красным, окрасив шёлковый подол и белое исподнее в цвета его плаща. И стонала леди, чувствуя, что не может ступить ни шага, чувствуя, что сейчас смерть близка так, как не была близка никогда. Ползла она по полу, как пресмыкающаяся гадина, вонзая в себя стекло глубже и глубже. Но не держала её более темница, словно зная, что ждёт гибель волшебницу Шалотт, словно сжалившись над ней в последний раз. Бордовое кружево рвалось об ободранное дерево. Сотни серых ступеней обагрились, как после тяжкого поединка, пока спускалась вниз несчастная леди, уже не чувствуя ничего, кроме боли и тяжести в израненном теле. И сами собой отворились тяжёлые ворота, выпуская из пасти бледную, но улыбающуюся леди. Кровавыми ногами ступала она по мёртвой осенней траве, будто не видя, что прошло столько времени, сколько не могло пройти в мире людей. Белая ладья ждала госпожу у причала, чуть покачиваясь в чёрной воде реки. Из последних сил дева Шалотт ступила в неё, тут же рухнув от страшной темноты, что накрыла её сознание. Разметались по дну её чудные тёмные волосы, закатились синие глаза, но была ещё жива бедная волшебница. «Красные розы... Я должна отдать Ему те, что окрашены моей кровью», — шептала леди, в беспамятстве шаря дрожащей рукой по груди. Но не было рядом тех цветов, что целовала она изодранными губами. Тихий горестный стон раздался над рекой, всколыхнувший ветви ив. Не было алых, но были в ладье розы белые, чистые-чистые, белее лилий, что выросли из упавших слёз Христа. И леди, заметив их помутневшим взором, с болезненным криком вытянула из груди длинный осколок, подобный кинжалу. Широкую косую черту провела она от сердца, с муками разрезая нежную плоть. Бледными пальчиками развела она края страшной раны и вложила туда несколько белых цветов, тотчас же заалевших ярче плюмажа на шлеме рыцаря. Всё краснее и краснее становились розы, но всё белее и белее делалась умирающая леди Шалотт. Последний румянец сошёл с её щёк вместе с горьким вздохом. Глаза её остановились, мгновенно потемнев, как воды, что медленно бежали к Камелоту. Падали в черноту последние листья вперемешку с первым снегом, лишь белая ладья с окровавленной леди плыла по течению, никем и ничем не тронутая.II
Из замка, имя которому было Камелот, доносились смех рыцарей и звон кубков со старым вином, плещущимся во все стороны. Весело было славным мужам после турнира, где лучшим из лучших был признан молодой Ланселот, на золотые кудри которого пылающая от испуга королева красоты возложила искусный венок. В этом году весна выдалась столь чудесной и тёплой, что все цветы распустились гораздо раньше положенного им срока. Сэр Ланселот, опьяненный победой и счастьем, вылетел из ворот на своём верном коне, призывая лордов и рыцарей последовать за собой — на волю, для пары честных боёв. Но вдруг остановился конь, зафыркав и попятившись. Что же остановило его? Спешился юный герой, не веря своим глазам. Белая, словно бы даже прозрачно-хрустальная ладья пристала к берегу, противясь уносящему её течению. Заглянул внутрь этого чуда подошедший рыцарь и ужаснулся увиденному. Алой кровью была залита ладья, занесена опавшими бурыми листьями и жёсткими льдинками, но в центре лежала нетронутая дева. Бледна и прекрасна была она, лёгкая улыбка трогала её губы, и в косах искрились капли воды, как алмазный венец. Взял Ланселот красную розу, что лежала в груди неизвестной красавицы среди узких костей, и прижал её к своим губам. «Поистине прекрасна та страшная находка, что прибили к берегу воды реки. И день этот навсегда останется в моей памяти, ибо никогда не забуду я этот дивный лик и окровавленную розу, что принесла мне в дар эта милая леди. Леди... — произнёс рыцарь, склоняясь перед ладьей и читая выведенные странной вязью слова. — Леди Шалотт». И молчали все, когда ало-белое тело вновь приняли в лоно своё прозрачные волны, и напитанный девственной кровью лепесток упал в воду, и неспешно поплыл за госпожой своей — волшебницей Шалотт.