Licoris

      Позади уже не одна сотня километров, несколько мятых чеков с заправки в бардачке и чужая музыка из магнитолы видавшего виды Форда. На сидении рядом с водительским каким-то чудом сложив свои длинные ноги в подобие позы лотоса сидит парнишка, покачивая головой в такт музыке и отдирая от зажигалки наклейку с данными о производителе и прочими малоинтересными вещами. За те две недели, что сделали для него эту машину домом, у него успели еще сильнее отрасти черные корни волос, контрастируя со светлыми, выкрашенными в цвет спелых пшеничных колосьев концами, истрепаться джинсы и закончиться деньги, что он стащил из дома перед своим побегом. Молчавший до этого водитель зовет парня по имени, съезжая с трассы на обочину. Свет фар скачет, словно солнечные зайчики по еще зеленой и не успевшей засохнуть от палящего солнца траве, пока не замирают на булыжнике в паре метров от машины. Мотор глохнет.       – Лухань, – повторяет водитель снова, понимая, что его не услышали.       – Чего? – парень наконец поднимает голову, глядя сначала в лобовое стекло, где желтлявый свет выхватывал из темноты небольшой клочок незнакомой ему местности, а после влево, на своего спутника. Включается свет в салоне, пуская дрожащие тени по темным поверхностям, и отражаясь в черных блестящих бусинах непривычно длинных четок, свисающих с зеркала заднего вида.       – На мотель у нас сегодня денег нет, так что... – недоговаривает тот и потирает пальцами усталые глаза. Но Луханя это не особо расстраивает — спать в машине уже приходилось, да и в любом случае, за номер ему заплатить уже нечем. У Чонина, владельца этого темно-синего Форда, деньги, конечно, всегда были, если попадался на заправке банкомат, чтобы снять с карты небольшую сумму, которая покрывала расходы на бензин, еду и иногда комнату в придорожном мотеле. Но откуда он их брал и кто он вообще такой, Лухань понятия не имел. А спросить все никак не решался, сначала считая это наглостью, непозволительной с малознакомым человеком, а позже посчитал, что все же чужие финансы уж точно не его дело. Так Чонин и оставался до сих пор несколько загадочной личностью, даже несмотря на то, как много они все это время разговаривали. Точнее, больше говорил как раз хозяин машины, что был поначалу молчалив и даже несколько угрюм, но стоило Ханю каким-либо образом спровоцировать на беседу, тот мог рассказывать и рассказывать почти без остановки, если, конечно, тема была ему интересна. Но свою личность, несмотря на обилие долгих бесед, Чонин продолжал скрывать, искусно избегая историй из личной жизни и фактов о своем прошлом. И Хань в этом старался не уступать ему — взаимное молчание — все честно.       Несмотря на давно зашедшее за горизонт солнце, воздух все еще оставался теплым даже вне машины, в которой же до сих пор было довольно жарко и пахло мятными карамельками, которые Хань истреблял одну за одной почти весь день, самой машиной и вспотевшей кожей. Чонин, все так же держа руки на руле, но более расслабленно, молча разглядывал Луханя, и тот это чувствовал почти осязаемо, но голову предпочитал не поворачивать, помня, чем ответный взгляд закончился в прошлый раз. По телу пробежала волна мурашек, оставляя на коже быстро проходящий холодок, контрастирующий с неостывшим воздухом — оно все еще помнило смуглые жилистые пальцы, сжимающие расписанный красными цветами бледный бок до легкой боли, и влажные, неторопливые, но жадные поцелуи, на которые зачем-то было отвечено. Тишина становилась гнетущей, разбавленная только тяжелым дыханием двоих, и нервировала, отчего Лухань до побелевших костяшек сжимал несчастную сиреневую зажигалку. Чонин не выдержал первый — вышел, звучно хлопнув дверью и отошел к багажнику, открыв его и тут же начав чем-то в нем греметь. Облегченно выдохнув, Лухань откинул голову назад, закрывая глаза и стараясь успокоиться. Хотя лучшим успокоительным сейчас была бы сигарета, которая как назло последняя осталась в пачке в бардачке. И плюс ко всему, в пачке Чонина. Помучившись от нерешительности, сверля взглядом черную крышку бардачка, Хань все же вытащил из него немного мятую пачку marlboro red и сунул в зубы желтый крапленый фильтр.       Все две недели были похожи на один постоянно повторяющийся день, с той лишь разностью, что проходил этот день всегда немного, но иначе, что все равно не избавляло от чувства прекращения временного отсчета. Оно не покидало, даря при всем какую-то приятную и совсем непривычную легкость. Словно время для них двоих, пассажиров этой машины, вдруг остановилось, оставляя парней на вечной отметке «сегодня», не превращающейся с рассветом во «вчера». Впервые голова Ханя была свободна от тяжести размышлений, от воспоминаний, от переживаний о происходящем и о будущем, а мир сузился для него до размеров дорожного полотна. Бессознательное чувство того, что все идет правильно и иначе быть не может, становилось все навязчивей. Уже спустя неделю Хань всем своим существом принимал только такую реальность, искренне начиная забывать о том, что всего несколько дней назад бросил с таким трудом найденную работу, оставил дом своего парня, стащил у него деньги и сбежал, не оставив даже записки с объяснениями а-ля «прости, но я не любил». Так же исчезли, словно выветрились попутным ветром в открытое окно, мысли о том, что делать дальше, ведь так продолжаться не может вечность. Но не было ни вопросов о том, куда едем, не было разговоров ни о каком «потом», ни о том, что рано или поздно Ханю придется забрать рюкзак с вещичками и идти своей дорогой. Но не было из всего этого ровным счетом ничего, прочно вбивая в сознание парня новую модель вселенной, с застывшими стрелками на циферблате, и складывающуюся из одного человека, его машины, его желаний и собственных реакций на этот персональных мир.       Синхронные хлопки дверцы и закрывшегося багажника, привычные два щелчка зажигалки — и ночной уже начавший остывать и свежеть воздух смешался с табачным дымом.       – Последняя, – утвердительно произнес Чонин, отряхивая ладони друг о друга и подходя к Луханю, чтобы так же, как и он облокотиться о машину. Он дожидается, пока тот сделает еще одну затяжку и отбирает сигарету. Атмосфера все еще оставалось та же — напряженная, интимная и немного пугающая. Но пугала она, пожалуй, только Ханя, нервно косившегося на Чонина, ожидая, пока тот вернет его последнюю мнимую надежду на успокоение, и кусая губы. Спустя минуту, а то и меньше, сигарета вернулась докуренная чуть больше, чем наполовину, и с длинным тлеющим углем. Но вот докурить ее у Луханя так и не вышло. Губы слишком быстро накрыли чужие, мягкие и горячие, с ярко выраженным горьковатым вкусом табака, пуская по животу — из подреберья и в самый низ — электрический разряд, усиливая внутри Ханя панику и заставляя его метаться между желанием оттолкнуть Чонина и прекратить все это и желанием не сопротивляться и позволить делать с собой все, что тому заблагорассудится.       Сигарета осталась поломанной и недотлевшей валяться на траве возле машины, а Лухань продолжал стоять все на том же месте, где несколько секунд назад еще был прижат к темно-синему металлическому боку авто Чонином, и пытался привести взбесившееся сердцебиение в норму, закрыв глаза и отсчитывая удары. На этот раз все так же закончилось лишь поцелуями и касаниями, пусть и более откровенными и грубоватыми, оставившими после себя горечь во рту и забившийся в ноздри сладко-горький запах чужой кожи. За спиной раздался очередной хлопок дверцы, от которого весь автомобиль вздрогнул вместе с Ханем. Он знал, что нужно еще минут пять, чтобы все снова встало на своим места, будто бы ничего и не происходило. Помнил это с прошлого раза и где-то в глубине души верил, что сейчас будет так же. Вера не была обманута: сзади с тихим скрипом и щелчками откинулось назад водительское кресло, после чего все стихло. Только вот послевкусие минутной близости все еще не исчезало, не давая до конца восстановиться сбитому дыханию.       Заметил изменения в поведении Чонина Хань почти неделю назад. Все началось со взгляда: он никогда ранее не смотрел таким долгим, изучающим взглядом, который, казалось, способен был пробраться и под одежду, и под кожу — тяжелым, и с нечитаемым выражением темных, с чуть расширенными зрачками глаз. Это раздражало Луханя, заставляя нервно ерзать на сидении, теребить пальцами края футболки, не зная куда девать свои руки и вообще, куда девать себя, чтобы избежать этого пугающего взора. Пальцы щелкали по магнитоле, переключая радиостанции, перебирали флешки, забитые уже по нескольку раз прослушанной музыкой, но отвлечься не получалось. Под наблюдением этих глаз, Хань чувствовал себя голым, и случай с Чонином был единственным, когда чье-то внимание доставляло такой дискомфорт, так натягивало нервы и пугало. Именно страх, необъяснимый и не поддающийся никакой логике, – то, что рождал в нем темноволосый смуглый парень на соседнем сидении; страх, граничащий с предчувствием чего-то непоправимого, будто стоишь на краю обрывистого утеса, и земля под ногами понемногу осыпается вниз, в пропасть, куда вот-вот полетишь и сам.       Следующий день, как и последующие два проходили на удивление тихо. Чонин почти не обращал внимания на присутствие Ханя в машине и все больше молчал, думая о чем-то своем, иногда постукивая большим пальцем по рулю. Редкие придорожные кафе привычно мелькали перед глазами, оставляя после себя запах кофе в салоне машины и пустые пластиковые стаканчики, которые появлялись и исчезали как-то незаметно для подвисающего от усилившейся жары Луханя. Он не знал, как стоило расценивать поведение Чонина: то ли ему попросту надоели эти игры без правил и призов, то ли это было лишь затишьем перед бурей, которая еще грядет.       Теперь пришла очередь Ханя смотреть. Чонин же словно не замечал этого, глядя в лобовое стекло, будто бы рядом нет кого-то, откровенно рассматривающего, лишь изредка сильнее сжимал зубы, отчего линия челюсти проступала сильнее и выглядела более резко и агрессивно. И с каждым таким замиранием взгляда на чужом профиле в груди начало замешиваться какое-то пока едва ощутимое, но уже неприятное, тягучее чувство, от которого, с его нарастанием, хотелось тихо выть. Лухань уже отчетливо чувствовал, что тот обрыв, на который он встал в момент тех изменений в Чонине, начал крошиться и осыпаться все стремительней. А предполагаемая буря начала подступать, когда трасса сменилась широкой проселочной дорогой без асфальтированного покрытия и редкими амбарными постройками меж полей. Впереди небо с завидной быстротой темнело, клубясь чернично-сизыми облаками, а на дороге завихрилась пыль, заставляя поднять стекла в душном автомобиле.       В горле сохло теперь еще пуще прежнего, вынуждая перегибаться через свое сиденье к заднему в поисках оставшейся со вчерашнего вечера бутылки газировки. Теплая и приторно сладкая, она не особо спасала от духоты и жажды, а лишь усиливая ее. Когда раскаты грома стали чаще и неподалеку заблестели молнии, Чонин начал нервно кусать сухие губы, исподлобья поглядывая на темное небо, рассекаемое яркими всполохами. По бокам все еще мелькали редкие, порой обветшалые постройки, у каждой из которых автомобиль сбавлял скорость, а Чонин недовольно поджимал губы, видя висящие на массивных дверях замки. Длинные смуглые пальцы нервно забарабанили по рулю, когда вдалеке замаячило что-то отдаленно напоминающее церквушку, и водитель тут же прибавил газу. Приблизившись, оба в машине удостоверились, что это и правда была церквушка с парой примыкающих примыкающих построек, вокруг которых были усажены цветы.       Лухань облегченно вздохнул, поболтав в бутылке остатки выдохшейся газировки, после допив ее одним глотком и кинув пустую тару назад, когда по металлической крыше автомобиля забарабанили сначала крупные редкие капли, которые спустя считанные секунды сменились мощным ливнем, обрушившимся с разъяренных небес, размывая грязевым потоком колею, ведущую к белому, облупившемуся местами зданию. Чонин морщится от чавкающих звуков под колесами и съезжает с колеи, заглушая мотор и тут же переводя взгляд с дороги на Луханя. И тот давится воздухом, сталкиваясь вновь с тем же взглядом, которого так опасался. Чонин молчит; ведет визуальную линию от щек Ханя к губам и все ниже, очерчивая ничем не прикрытые ключицы, и останавливаясь на едва выглядывающем из выреза просторной серой майки крае алого цветка, вырисованного под кожей на левом боку. Он вновь поднимает взор к глазам Луханя и шумно выдыхает, отчего у того на уровне солнечного сплетения все перекручивает, и он загнанно отстраняется, отрицательно качая головой. Но стоило Чонину сделать движение в сторону пассажирского кресла, как Хань, не обращая внимания на бушующую грозу, выскакивает из машины, резко хлопая дверцей, и пару раз чуть ли не поскальзываясь, бежит в сторону успевшей посереть от дождя часовне. Необъяснимый страх вновь накрывает с головой, и Лухань уже не замечает, от чего его колотит крупной дрожью: от накатившего вновь чувства или же от холодных капель, успевших уже прилично вымочить тонкую майку. Чонин выскакивает спустя считанные секунды, предварительно зарядив кулаком по ни в чем неповинному бардачку, и несется следом.       – Стой! – то ли приказ, то ли мольба доносится до слуха Ханя сквозь шум воды, когда его хватают за плечо и разворачивают, не дав добежать до двери часовни какие-то несколько шагов. Легкие едва успевают перекачивать воздух после быстрого бега, и Хань молчит и жмурится, ударяясь затылком о сероватую мокрую стену.       – Прекрати упираться, – тяжело дыша, шепчут ему на ухо и прижимают всем телом к контрастно холодной мокрой стене. – Прекрати, слышишь?       Голос Чонина дрожит, как плечи Луханя, сжимаемые в сильных широких ладонях, кажущихся слишком горячими в сравнении с температурой вокруг. Весь Чонин кажется слишком горячим: его губы, касающиеся закрытых век Ханя, его ладони, переместившиеся с плеч на талию, его бедра, тесно прижимающиеся к чужим бедрам.       – Перестань сопротивляться, – в очередной раз горячий шепот вливается в ухо, оседая расплавленной медью внизу живота, и Лухань прерывисто выдыхает, откидывая голову назад, тут же чувствуя улыбку Чонина на своей шее, сменившуюся нетерпеливыми влажными поцелуями, граничащими с укусами. И сквозь собственное учащающееся дыхание он, кажется, слышал, как земля под ногами рухнула, бросая его несопротивляющееся тело в бездну, которой он так боялся все это время, но продолжая стоять на самом краю и рискуя сорваться в любой момент. И в итоге сорвался, позволяя чужим рукам прикасаться к своему телу как им захочется, позволяя целовать себя до кровоподтеков.       А Чонин дурел от этой податливости, слизывая дождевые капли со светлой кожи на чужой груди, постепенно задирая вымокшую насквозь серую майку и опускаясь на колени, прижимаясь губами к впалому животу. Не сдерживая несколько безумной улыбки, он медленно провел носом снизу вверх, втягивая запах этого тела, щекоча кожу чуть подрагивающими опущенными ресницами. И только после, едва касаясь пальцами, провел ломанную линию от бедренной косточки к левому боку Луханя, где алыми пятнами были вытатуированы цветы ликориса, что однажды привиделись Чонину под кайфом, едва не стоявшим ему жизни, и остались необъяснимой манией, преследовавшей его который год даже во сне. Ровно до момента, когда когда он увидел доводившие его до тихого сумасшествия алые соцветия на теле своего случайного попутчика, как живое воплощение своих болезненно-маниакальных желаний.