Алые пятна

      Уже стемнело. Я рассматриваю фотографию при свете лампы, и время от времени тень Землячки, расхаживающей передо мной туда-сюда, падает на лицо то одной, то другой из шести изображённых на ней женщин. Они в странных белых одеждах, напоминающих не то ночные рубашки, не то форму сестёр милосердия. Очень непривычно видеть Землячку такой: я сразу и не вспомню, когда она надевала при мне что-то, кроме своей кожанки.       — Залкинд, — медленно разбираю я причудливый шрифт.       Землячка издаёт невнятный возглас.       — Биценко…       — Воображала, что всё знает лучше всех.       — Фиалка…       — Фиалка и есть! Нежный цветочек!       — Измайлович…       — Дворянка. Страшная собственница.       — Спиридонова… — я снова соотношу подпись и изображение. — О! Сама Спиридонова!       Землячка фыркает и неожиданно распаляется.       — Тьфу, тоже мне! Святая великомученица! Героиня! Борец за народное счастье! Ну и что же такого выдающегося она совершила? Стреляла в Луженовского — поди, и револьвер-то никогда раньше не держала! А потом драматически воздела руки с криком «Расстреливайте меня!» — ни дать ни взять актриса на подмостках!       — Хм, — осторожно говорю я. Такие подробности по делу Спиридоновой мне не известны.       — На неё не обращали внимания, — выразительно и чётко произносит Землячка. — Никто не понял, что убийца — хорошенькая гимназистка! Она могла скрыться, чтобы потом сделать ещё что-нибудь полезное. А что вместо этого? «Расстреливайте меня!» — и револьвер к виску! Что это за романтическое стремление к смерти? Что за вопиющий, бьющий через край эгоизм? «Мы не можем думать о себе!» — постоянно повторяла она, но о чём же она думала тогда на перроне?!       А о чём думаю я, слушая эти обличительные речи? Увы, приходится признать: я зацепилась за слово «хорошенькая» и, видимо, произношу его вслух, потому что Землячка, как всегда внезапно, гаснет и отвечает устало и как-то опустошённо:       — Да, она была хороша. Даже после всего, что с ней произошло. У неё был такой румянец — нездоровый, чахоточный, конечно, но всё равно… — остановившись посреди комнаты, она рассеянно проводит кончиками пальцев по своей щеке.       У меня зарождаются подозрения.       — Так ты… э-э… близко её знала?       Землячка дёргает плечом.       — Близко, но плохо. Да и кто её хорошо знал?.. Разве что Измайлович, — после небольшой паузы она снова фыркает. — Хотя где уж там! Иначе не звала бы её Марусей. Ты посмотри, посмотри на неё! — Землячка с такой силой тычет пальцем в лицо Спиридоновой, что я чуть не роняю фотографию. — Ну и какая же она Маруся?!       — У неё очки, как у тебя, — зачем-то говорю я. — Или наоборот?       Землячка молчит. Молчит так долго, что я окликаю её:       — Роза?       — Слушайте, товарищ… Кун! — она выплёвывает мою фамилию, как будто это самая горькая пилюля на свете, но, к моему удивлению, пламя из этой искры не разгорается. — Бэлла, у тебя какая-то поразительная способность откапывать темы, которые я вообще не хочу обсуждать! Где ты взяла эту фотографию?       — Какая разница, — пожимаю плечами я. — А тему ужина ты хочешь обсудить?       Обычно по ночам Землячка не стесняется шептать, а то и выкрикивать моё имя, но сегодня она молчит. И лишь когда в порыве страсти мне достаются несколько пощёчин, я понимаю: сейчас у меня, как у Спиридоновой, полыхают на лице алые пятна.