Дым

Мягко моргает никелевый бегунок, изжёванный весенним солнцем, слабо бренчит о порыжевшие зубья молнии, как обкусанный ногтями медиатор – что ж, это единственное обращённое к ней лицо, если быть точнее – один лишь скелетный оскал. Юля до того часто и резко развёрствывает жестяную челюсть кармана, что застёжка щетинится разрядом; из полотняных щёк выскальзывает язычок фруктовой тянучки, сонно выглядывает полупустой термос, сбросивший чехол. Она отважно рыхлит ватные комья прошлогодних листьев, выгребая носок балеток из девятых валов отштормившей осени; хлёсткие ветви чертят на оголённых руках рдяные клейма. С деревьев мокро сыпется обливной бисер, сколиозный хребет тропинки упирается в осевший графит. Только последний романтик нарёк бы эту коросту на периферии города земным эмпиреем, увы, за пару дюжин лет высшее звено природы оставило здесь царские следы деструкции. Тонкие лямки рюкзака впиваются в сутулые плечи, оступить точку опоры – низвергнуться, потому Юля упрямо и торжествующе тащит свой тканевый не_крест на условную Голгофу, которая и не холм вовсе, а прозаичная яма, обжитая углём и почерневшими головешками. В лесу тихо, как в Вифлееме, и невыносимо сыро, словно здесь недавно бушевал Всемирный потоп. Алиса бесцельно пришвартовывает взгляд то к фьордам вязов, то к сиротливым травяным лиманам; спесивая застёжка ухмыляется ей в ключицы, зорко позвякивает никель, напоминая о пустом кошельке и потерянных ключах; к гибким и острым юлиным лопаткам грубо приливает тяжесть толчков. На носу экзамен по биологии, Алиса уныло проговаривает про себя строение стебля: сердцевина, древесина, камбий, луб... Справа раскинулись сосны, слева – осины... Биогеоценоз... Продуценты, консументы, редуценты... Ленивое полистывание ленты новостей и разговоры о предстоящей последней гастроли... Беспрестанное "Алиса, скажите мне, пожалуйста, какие из перечисленных факторов – биотические, а какие – абиотические?"... "Правильно составьте пищевую цепь"... "На какой теме Вы сейчас остановились?"... Юля бесстрашно бороздит мель, состоящую из эпидермы и мезофилла; листья – короткочерешковые, цельные, заострённые... каротиноиды... дефолиация... Она так и не обернулась, не обратилась к тихому свету улыбки, устланной в глухую спину; дефектный гелиотропизм... Отчего-то вспоминается скабрёзная шутка о практической анатомии – заедающее "baby love me right", отрывистое "aha", тонкие сосуды наушников, обвившие их руки – гнусно хихикающие восьмиклассники, торопливые и жирные кольца чернил. ..."дети рождаются только от разнополых родителей"... Задумчиво-расстроенное лицо, притянутое к телефону; лихорадочные, мелкие взмахи кисти; блестящие белки глаз; слезший красный лак, надкусанные костяшки и брусьяные швы по запястью – венозное подлежащее, обстоятельство, дополнение – здесь уместились бы семь букв, семь нот, семь цветов радуги, семь смертных грехов, семь периодов менделеевской таблицы, здесь язвилось "я мертва". Юля то и дело запинается о мёртвые чешуйчатые ветки, уже обслюнявленные собаками, натыкается на желчные конкременты и вспухшие эрозии; лесу срочно надо сделать переливание воздуха и времени, прогнать вирусы людей; так, а это у нас антропогенный фактор – садись, пять, сто баллов у тебя в кармане, добросовестно лишённом шпаргалок; тебя ожидает успешное поступление и безупречное расставание после трогательного и дорогого выпускного, который – увы – больше не огласит постылый иностранный напев. Юля без сетований несёт за спиной пять тучных личных дневников; рядом с шеей уже алеет пара рубцов. Алиса порывается выхватить злосчастный груз и забросить на своё плечо, она чувствует себя очень неловко, ничем не обременённая. Хотя – обременённая, более чем! Пожалуй, мозг... нет, лобную долю... а, к чёрту, до сих пор не могут определить локацию! В общем, в её голове тоже пять раскормленных книжонок, учебных изданий по ботанике, зоологии, анатомии, экологии и генетике. И, как бы нелепо это не звучало, неизвестно ещё, кому труднее. Юля собирается пустить сгоревшие воспоминания по ветру, развеять пепел над размокающей апрельской почвой. Станет ли она свободной? Отнюдь, Алиса слишком много читала про защитные механизмы психики, чтобы поверить в это милое заблуждение, и вытеснение никак не поможет избавиться от кошмаров. Наблюдательная Алиса втайне диагностирует ей биполярное расстройство. ... когда Юля заносит спичку, и её бледные пальцы сводит тремор, Алиса мысленно готовится к акту самосожжения, какие совершали буддийское монахи, восстававшие против власти; к поджогу всего лесного массива, к милостиво скорому затуханию, но нет – к её ногам не катится сердце-шарира, на голову не обрушивается сгрызенное огнём дерево, лишь обезглавленная деревяшка послушно занозит бумажную кожу. Вспыхивает и трепещет время, пойманное на кончик карандаша, Алисе приходит на ум известное произведение Брэдбери и бессмертное "рукописи не горят". Алисе действительно тяжело представить, как можно так буднично прощаться с собственной памятью – пять вёсен, пять кровоточащих стигм, пять ломких пальцев, немых к пожатию – вымаливать амнезию, а потом бесстыдно предаваться конфабуляциям: "у меня всегда всё было хорошо". В старости мы будем упиваться прошлым и злорадно швырять в болезнь Альцгеймера яркие лоскутья детства, пусть та ими подавится, обжора. ... интересно, сколько раз она вписала туда её имя?.. – О чём думаешь? – тихо спрашивает Юля; зажатые меж коленей ладони; тремор бьётся в ободранные локти, в опущенные плечи, в склонённый подбородок. По коре сваленного дуба трещит огневая ржавчина, сидение так себе, но никто не подаёт жалобы. – О склеренхиме, – бурчит Алиса, хриплый голос соскальзывает с пластиковой каймы чашки, волнует настоянную на железе воду. Рядом гарцуют мошки, чёрными звёздами падая в безбрежную полость окружности, нервно сминаемой замёрзшими пальцами; что ж, им тоже хочется урвать немного тепла. Веет родным запахом горения, только – к счастью или к сожалению? – с изъятым никотином. Так пахнет священно и добровольно убиенное время, только, увы, смрад не достигнет небес – сплетёт паутину у клетчатого потолка, будет реветь клёкотом жара, плеваться в нагло ощерившееся солнце. – Х-хосподи! – вздрагивает Юля; защитно вскидываются руки, брови взмётываются к густой рыжей чёлке, Алиса успевает пожалеть, что подруга не присоединилась к чаепитию, напиток осадил бы костёр, который совсем не грел. – Это что ещё за зверь? – Так, примитивная ботаника, – вздыхает Алиса раздражённо, рябь вдаётся в остывшие ребристые стенки; сыро, промозгло, холодно; дым чахоточно толчется в ресницах, вызывая слёзы. – Но, знаешь, я могу рассказать тебе об интериоризации, холинергической системе и ацетилхолиновых синапсах мозга, – быстро проговаривает она без запинки – обворожительная улыбка, лёгкая дрожь волнения, тонкий румянец; атмосфера накалена, как в экзекуторской экзамена. – Или, если перейти к химии, поведать тебе о стеарате магния, о борнил-изовалерате, о камфене? Юля вспыльчиво прикладывает ладонь ко лбу и шутливо имитирует обморок. А ведь именно этой дрянью она пичкает себя ежедневно, угрюмо думает Алиса и сожалеет, что простые чувства нельзя зашифровать столь искусно в химических формулах, а вот подавить с их же помощью – можно. ... из леса Юля возвращается окрылённо-свободно, взбалмошно раскинув руки; бьются о слепое эхо осколки смеха, жизненосная дробь топота; елозит по спине выпотрошенный рюкзак, вспоротая застёжка гомерически глумится и кривится в агонии. Алисины ноги сводит отёк, к ним приливает усталость и некроз; позвоночник гнётся вопросительным знаком, крюковой подвеской – она тащит на нём упитанную молчанием недосказанность, вспоённую пятью годами. Алиса осознаёт, что охваченная злорадным торжеством Юля действительно не замечает, как тень хмурит её лицо, как изнеможённо и неохотно она за ней волочится. Нет, Юля не унимается, пресечённая совестью, не бросается причитать "сумимасэн, сумимасэн", словно японский болванчик. Она не пытается приободрить подругу стомиллионным "файтинг", подмигивая и задорно улыбаясь, а вприпрыжку удаляется от пепелища, даже не оглядываясь; зря, может, за ней уже давно никто не следует; но Юля знает, что её никогда не оставят. Алиса видит лишь взлохмаченные волосы, перевязанные на затылке, и мягкую бледность скул, осенённую волглой раной. Она осознаёт, что тяжесть в груди и ногах – не вина сердечной недостаточности. Прометеев огонь, от которого удалось выкроить лишь бронхитный дым, щиплющий глаза и глотку – кашель болезненного "постой", болотный туман в голове, кипящее "я такая дура, я такая дура, почемупочемупочему", приставуче-ехидное "just love me right", обугленное имя-шарира. Сзади дотлевает костёр инквизиции, привязанность, признанная еретической, и теперь, вдали от очага, озябшую Алису наконец настигает жар, отчаянные объятия подруги и щемящая боль в межрёберье.