Мох

На языке цветов мох означает материнскую любовь и милосердие.

* * * — Здравствуйте, матушка. Вот мы и приехали снова. Мирабелла Надорская, как обычно, не ответила. Она даже смотрела не прямо, а вбок, куда-то в сторону низкогорья, только на днях сбросившего снежную шубу. — Мы все здоровы, матушка. Лола уже совсем большая, ещё пару лет, и придётся женихов со двора гонять палками. Карл уже с лета тренируется с железом — пока, правда, запретили точить клинок. А Алан поет, мэтр говорит: большой талант. Какое холодное лицо у Мирабеллы, холоднее воды в ручье, холоднее неласкового весеннего ветра, холоднее камней, на которых стоит коленопреклоненный Ричард. — Жалко, что вы не увидите их. Они так выросли, не узнать. И обязательно полюбили бы вас, если бы... Мерзкое отродье, подстилка убийцы... Это бы он, возможно, смог проглотить, если бы дети не стали «закатными тварями» и «выводком уродцев». В письмах матушка забывала о сдержанности, и каждая строка была будто бы не чернилами — черной ненавистью написана. Тогда Дик места себе не находил: писал, объяснял, сорвался даже, оставив Карлоса, совсем малыша, трясся в седле, принимая боль как заслуженное наказание — чтобы приехать к закрытым воротам и к починенному по такому случаю подвесному мосту. Мост был, конечно же, поднят. Он уехал. Не поговорив с сестрой, не послушав в последний раз старой Нэн, которая за одну зиму иссохла и сгорела, как лучина, не поглядев, как растут дети Дейзи. И не попрощавшись с матерью. Той весной Ричард как-то особенно долго болел — и не грудная хворь, вроде, но надрывный кашель, отнимающий все силы. А к Весенним Молниям пришло письмо от Айрис, измятое и замызганное, будто оно само ползло через Талиг, храня горькие вести. Мирабелла, вдова Эгмонта Окделла, скончалась, захлебнувшись хлынувшей горлом кровью, десятого дня Весенних Скал. Дик осторожно протер платком миниатюру на камне, поправил еловые лапы, окружавшие надгробье. Умирая, матушка всё просила воздуха, и Айрис горой встала на пути дяди Эйвона, не позволив запереть покойницу в душном склепе. Тот возмущался, говорил что-то о долге дочери, а потом увидел сон — и замолчал, и молчал долго, часами просиживая в замковой часовне. Сестра сажала на могиле колокольчики и незабудки, приносила из сада ветви шиповника, но цветы вяли, вымерзали ночами, не приживались на глинистой земле между еловых корней. Только мох облюбовал гладкий серый камень, и за несколько лет нарос густой изумрудной шапкой. Цокот копыт по камням, глуховатое "стук-стук" по земле. Ричард поднялся, стряхивая прилипшую к коленям грязь. — Иду, — сказал он всаднику, не оборачиваясь. Тот спешился и встал рядом с Диком, наклонив голову перед надгробием. — Ты не обязан это делать, — тихо заметил Дик, поглаживая Искру по холке. — Ты её даже не знал. — Мы не были представлены, — Алва недобро ухмыльнулся, глядя на портрет, — что не помешало долгому заочному знакомству. Ричард вздохнул и закрыл глаза. — Понимаешь, это... Это нужно отпустить. Или приходи сюда без обиды, или не приходи совсем. Мёртвым холодно от нашей обиды. Рокэ незаметно, одним движением оказался рядом, будто бы показывал новый прием со шпагой в руках, — только вместо смертельного выпада положил ладонь на плечо Дика. — Я много чего понимаю. Мертвым самим стоило бы, исключительно из вежливости, отпустить всё ненужное... Впрочем, идём. Ланьо волнуется, его укачало. * * * Айрис не побежала навстречу брату — встретила его торжественно, стоя на крыльце, как и приличествует хозяйке дома. Дик спешился, немного растерянно изучая изменившийся замок. Западный флигель, ещё три года назад снесённый почти до фундамента, стоял гордо и неприступно, и жидкое солнышко, прорывавшееся через облака, поигрывало на шпиле. — Надор приветствует... — сестра раскатила «р-рр» по нёбу, жадно вдохнула, как перед приступом, и Ричард устало закрыл глаза, покоряясь неизбежному отчуждению. — Дикон! Братик! Томас, Изабель, дядя приехал! — Том! Том, мы ножи привезли! — через весь двор закричал пулей вылетевший из кареты Карлос. Дик обнимал сестру, та шумно возмущалась по поводу ножей и баловства; потом здороваться вышел располневший и довольный жизнью Наль, Рокэ целовал руку Айрис, дети, обезумев от долгожданной свободы, носились вокруг. Долорес, забыв, что она уже взрослая барышня, помчалась смотреть новорожденных крольчат, слуги выстроились приветствовать вернувшегося герцога… словом, от благоговейной тишины и торжественности не осталось и следа. Как и от холодка на душе. Айрис приготовила для детей старые комнаты Дика, а самого брата намеревалась поселить в покоях отца, давным-давно уже приведенных в порядок и обновленных настолько, чтобы их вид перестал напоминать об утрате. Но отчего-то при мысли о грядущем совместном сне в постели, на которой лежал ещё Эдвард Окделл, слово "опорочить" всплывало само собой, и Дик попросил поселить их в гостевых комнатах восточного крыла. Рокэ с любопытством осмотрел весь замок и даже проинспектировал библиотеку Эгмонта, немедленно заклеймив её «кабинетом унылостей». Впрочем, уже на третий вечер Дик застал его с томиком Дидериха в руках. Книжка была памятной, зелёный с золотом корешок потёрт, а страницы исчирканы грифелем. Рокэ невозмутимо перевернул страницу — будто и не сам несколько лет назад с таким изяществом доказывал вторичность произведений великого драматурга, ссылаясь на гальтарские источники. — Я высоко стою. Могу и должен подняться еще выше. Чувствую в себе надежду, мужество и силу. Еще я не достиг вершины своего возрастания. И, стоя на ней в положенный срок, хочу стоять крепко, безбоязненно. А суждено мне пасть — так пусть удар грома, порыв вихря или собственный неверный шаг низвергнут меня в глубину, там пусть лежу со многими тысячами. Я никогда не избегал бросить кровавый жребий с добрыми боевыми товарищами ради малого выигрыша: не скряжничать же мне, когда дело идет о целом сокровище свободной жизни! — зачитал Рокэ, безупречно модулируя каждый слог. «Утес чести» когда-то был любимой трагедией Дика. — Оставь, — попросил он, морщась, но Алва задумался и не услышал его. — Кажется ли мне, или смена декораций идёт ему на пользу? Может быть, старина Дидерих, как сладкое вино, действительно хорош только на севере? — С возрастом все становятся сентиментальными, — мстительно заметил Ричард и поправил воротник Рокэ. Алва фыркнул, покосившись на Дика. Он был до крайности похож на Моро, и с той же вероятностью мог укусить или затоптать. — Измены так и зреют под крышей этого замка, — неожиданно довольным тоном отметил Алва, поцеловал запястье Ричарда и вернулся к чтению. — К чести достославного сочинителя, его опусы не скучнее охоты на камни среди камней. И прогулок по камням до живописных скал. — Наша провинция бедна на развлечения, господин регент, — церемонно поклонился Дик, — однако к вашему приезду камни были заготовлены самые лучшие. — Рад слышать. В следующий раз велите их отполировать, — в тон отозвался Алва. Впрочем, смотрел он скорее тепло, чем насмешливо. — И всё же я, кажется, должен попросить у тебя про... Дик запечатал его рот ладонью. Достаточно и того, что он понял, как это — коротать время от вечера до вечера, ждать солнца, весны и хотя бы проблеска тепла, когда за окном только снег, темень и волчий холод. Когда нужно что-то — пусть сказочное, пусть глупое и ходульное, но такое, чтобы были силы ждать и согреться. Чтобы знать, что есть что-то за бураном и ночью, ради чего стоит жить. * * * Зима даже на севере выдалась мягкая, гнилая — потому из Алвасете выехали раньше обычного, опасаясь распутья, и приехали в Надор ещё до Остейра. Матушка запрещала "бесовство" и как-то раз выгнала молоденькую служанку, гадавшую в людской на летний Излом, но Айрис, старавшаяся во всяком спорном вопросе обойти решение матушки, заново разрешила и гадания, и свечи, и венки, и прыжки через костер, и перетаскивание невест на плече, и даже кулачные драки с непременным пусканием крови: стылой земле Надора трудно согреться самой. В последнюю ночь перед светлым годом рассказывали истории: о ходячих покойниках, призраках, упырях и оборотнях; о маленьком народе, сманивающем путника с торной тропы в самые топи, о зелёных коньках, выходящих зимними вечерами на тракт и перекидывающихся то мориском, то писаной красавицей, чтобы только утащить в свое логово и сожрать неосторожного прохожего. Рассказывали о белых тенях, душах убиенных младенцев, не попавших ни в Рассвет, ни в Закат, и до окончания времён ищущих мать, которая обрекла их на жалкую участь. Говорили все по очереди: хозяйка замка вслед за поваренком, эр — за кухаркой. В последнюю ночь мертвого времени все были равны. Некоторые истории Дик помнил хорошо, почти дословно: давно ли, сидя в детской, старая Нэн живоописала злоключения Джека и Джилл, выгнанных мачехой из дома, околевших от холода и превратившихся в болотные огоньки. Долорес, зачарованная мрачной красотой ритуала, вся превратилась в слух; Карл храбрился, тихонько излагая Алану, почему та или иная история непременно злостная выдумка, не выдерживающая критики самого захудалого сьентифика. Младший сидел, замерев, как зайчонок перед лисой, и изо всех сил боялся, но Дик не спешил отослать его спать: не затем ли рассказывать сказки допоздна, чтобы увидеть, что рассвет всё равно наступит, сжигая все ужасы ночи? Алва до поры молчал с непроницаемым выражением лица; казалось, ещё мгновение, и не сдержится, самым своим скучным тоном заявит что-нибудь о пасторальной простоте нравов, что немедленно разорвет всю красоту словесной паутины. Дик сидел, как на угольях, поглядывая то на детей, то на Рокэ. Наконец, в неловком молчании, затянувшемся после рассказа о плачущей девице, что каждое Создателево воскресенье стирает рубашку подло убитого рыцаря в холодном ручье, Рокэ протянул ладонь к огню, приветливо гудевшему в очаге, и глуховатым после долгого молчания голосом начал: — Рассказывают, что к тем, кому предстоит вскоре умереть, зимней ночью приходит ретрато, двойник, похожий, как две капли воды. В зеркале ретрато не отражается, видят его только черные кошки, и, ступая след в след, как тень, двойник постепенно выпивает всю жизнь человека, так, что после смерти своего оригинала может ещё долго ходить, говорить и обманывать всех, выдавая себя за настоящего. — Вот пакость-то! — Роджер, старший конюший, отогнал недобрую удачу скрещенными пальцами и протянул Алве кубок с подогретым вином. Тот принял с самым серьёзным видом, и Дик выдохнул, ощущая, как одна за другой расслабляются натянутые до звона струны. В этот раз Алва — свой. Плакальщица, стирающая рубашку, забыта. — Ночью на перекрестке трех дорог появляется чудовище бист вилле, принимающее обличие сгорбленного старика, — громким шепотом начала Айрис, знакомо округляя глаза и приподнимая брови. Её дочь, захныкав, до белых костяшек сжала подол материного домашнего платья. — Крик его так страшен, что от него цепенеют и конь, и всадник, после чего чудовище высасывает их кровь и прячется в своей норе до следующей зимы… После Дейзи наступила очередь Ричарда. Он откашлялся, подмигнул Айрис и начал: — Те, кто долгими зимними ночами выходят из Заката, крадут младенцев у зазевавшихся матерей и оставляют вместо них деревянные колоды... Сестра беззвучно шевелила губами, повторяя любимую побасенку их кормилицы: «... до поры похожие на детей, но с каждым днем все страшнее и глупее. Подменышей надобно ругать, щипать и колотить, чтобы выходцы вернулись и забрали их обратно». Это их сказка. Хорошо, что она уже кончилась. * * * В ночь перед отъездом ударил весенний мороз. Камин еле разожгли, так много дров в него заложил сердобольный Джон, опасаясь за здоровье хозяина, «оюжанившегося в своих Кеналеях». Но ни камин, ни теплые одеяла не избавили Дика от озноба. Улегшись спать, они с Рокэ жались друг к другу в поисках тепла; поиски эти завершились вполне закономерно. Рокэ был как-то особенно нежен и предупредителен. Они уже давно оставили проникновения: Алан очень тяжело рождался, и окончательно одряхлевший, но не сдавший мэтр Дюрсе настрого заповедовал беречься, поскольку следующий раз неминуемо должен был окончиться гибелью плода — или того, кто вынашивает плод. Всё чаще это были ласки руками и губами, долгий разговор двух тел, помнящих друг друга, как помнит путник дорогу к дому. Утомленный и успокоенный, Дик льнул к Рокэ, и тот не отстранялся, сберегая тепло. Север прощался с ними волчьим воем под окнами, завыванием метели и холодным кругляшом луны, мелькающим из-за чересполосицы туч. Надор знал цену зимним объятиям. * * * — Padre, почему отец стоит на коленях в снегу? — спросил Алан, требовательно дергая забрызганный дорожной грязью манжет Алвы. Старшие дети стояли молча и серьёзно, как маленькие алтарные служки — и острый северный холод в серо-голубых глазах Долорес заставил Алву наново осознать, что плоть от плоти его — родное дитя и этой скупой, стылой, тихой земли. — Тише, молодой человек. Не мешайте, — Алва положил руку на русую макушку сына, и Алан покорно замер. — Отец прощается со своей матерью. — А где сейчас бабушка? Она в Рассвете? — Этого никто не знает. Может быть, нигде. Может быть, только под камнем в яме. А, может быть, всюду понемногу. Ричард встал. Провел ладонью по лицу, стирая дождевые капли. Мох обнимал его подошвы с запоздалой материнской нежностью.