Rosa alba

Цветущий розовый куст, растущий рядом с чесноком — «От этого соседства мой запах кажется еще слаще». Символ показывает, что контрастирующие друг с другом вещи оказываются наилучшими компаньонами. Порок оттеняет добродетель, выставляя ее в наиболее выгодном свете. В. X. фон Хохберг, 1675 г.

Закат — Вот и всё, — сказала Роса Алва, когда они остались в одиночестве. Действительно, день закончился; с ним закончились тосты за здравие Их Величеств и благоденствие Талига, отзвенели изящные фразы, затихли кружащие голову обещания грядущих почестей, угасли одна за другой улыбки, как искренние, так и натужные, церемониальные. Вот и Эмилия с Лионеллой ушли, правда, недалеко — их комнаты были здесь же, в «Талигойском гиацинте», неподалеку от комнаты эрэа. Отчего-то на душе было муторно и тревожно, будто бы Ди тянулась изо всех сил, пытаясь ухватиться за шлейф уходящего дня, и всё-таки упустила его невозвратно. Трактирщик проводил их наверх, Роса распорядилась насчет ужина и, с видимым удовольствием стянув мундир, кивнула Дайане: — Садись, Ди. В ногах правды нет... Но нет её и выше. Распознав цитату из Дидериха наравне с фривольной издевкой, Дайана невольно смутилась, немедленно вызвав на себя огонь. — Да не краснейте вы, барышня, ваш девственный слух должен был закалиться в Варасте. Трактирщик, принесший ужин, прервал неприятный разговор. Это с Эмилией Савиньяк эрэа могла состязаться в остроумии так, что только искры в стороны летели, а Ди мялась, мучительно подыскивая достойный ответ, — так долго, что её молчание засчитывалось за поражение. Что поделать, думала она с раздражением, налегая на оленину и припоминая задорно смеющуюся Эмилию, не все созданы для светской болтовни. Кто-то должен делать дело. Алва налила себе вина, прошлась по комнате и будто бы случайно погладила Дайану по голове — совсем как тогда, в Варасте, только в этот раз много спокойнее, почти лениво; схожим жестом она гладила гриву Моро. Дайана замерла, давясь едой, а Алва, задумавшись, провела подушечками пальцев от затылка до виска Дайаны, и погладила мочку уха, которое, судя по ощущениям, краснело ярче, чем вино в свете камина. — Выше нос, барышня, — произнесла Алва и, будто спохватившись, отошла на другой конец комнаты, к окну. Дайана тремя жадными глотками осушила бокал. Теперь её слегка знобило — неужели простудилась в дороге? — Ещё совсем чуть-чуть, и ты въедешь в Олларию на белом линарце под вой труб и звон литавр; и восхищенные мужчины... Ах да. Тебе ведь понравилась трактирная вывеска? А кому бы она не понравилась? Цветок, нарисованный на щите над дверью «Талигойского гиацинта», был свеж и изящен; казалось, принюхайся — почувствуешь терпкий аромат. Гиацинты — не изнеженные цветы, что бы о них ни говорили; в холоде, в сырости, без солнца они всё равно мужественно тянутся к небу, подавая всем пример стойкости и терпения, и только цветы их белы и хрупки. «Гиацинтом» называли Кеннета Ариго, принца-консорта Талига. Восхищенные мужчины... Как пренебрежительно Алва сказала это! И с какой радостью Дайана выменяла бы всех мужчин Олларии на один только одобрительный взгляд Его Высочества. — О, эти бледные лепестки! О, весенний холод, о, робкое томление! Какая глупость все эти канцонеты, барышня. Любите лучше южные цветы. Они, может быть, не проявляют чудеса сноровки, прорастая на камнях или овечьем навозе, зато цветут без жеманства и не цедят аромат по капле. И как только она смеет?! Дайана вскинула голову и натолкнулась на непривычно внимательный взгляд Росы. Так она смотрела, ожидая, пока передовые отряды кагетской армии попадут в западню. Чего она хотела? Специально издевалась, чтобы посмеяться над злостью Дайаны? Или ждала какого-то определенного ответа? — Чего стоит красота, если она не подкреплена страданием? Алва скривилась и брезгливо поджала губы: — Какая прелесть. Не хватало мне философических диспутов с оруженосцем. Вы доели, барышня? Проверьте, как устроили лошадей. В лунном свете задний двор трактира представлялся подводным царством; черные тени, как волны, сновали в лучах холодного света. В конюшне было на удивление чисто; Моро скалился ещё ехиднее, чем обычно, — будто знал, что Дайану выставили из комнаты, как какого-нибудь нашкодившего унара из класса. Ди нарочно поддразнила его, показывая издалека морковку, и в итоге отдала её Соне. Та с благодарностью приняла угощение, и Дайана обняла мориску за шею: — Вот увидишь, мы с тобой проедем по главной площади, и Его Высочество помашет именно нам. А ей — нет. Отчего-то после ссоры с Проэмперадресс даже мысль о подобной неземной милости показалась довольно пресной. Чтобы попасть к себе, Дайане так или иначе пришлось бы пройти мимо комнаты Алвы. Воспитание не позволило бы ей подслушивать под дверью, как какой-то кухонной девке, но она вовсе и не хотела слушать — просто запыхалась, поднимаясь по лестнице, и встала перевести дыхание. Внизу она попросила у трактирщика бутылку «Черной крови». Кто знает, вдруг эрэа захочет ещё вина и выйдет, а тут совершенно случайно стоит Дайана, предупреждая желания Алвы, и тем самым докажет, что вовсе не бесполезна? Желтая полоса света разлилась под дверью, как масляное пятно. Дайана вздохнула, сжала бутылочное горлышко и шагнула навстречу двери. Изнутри громыхнул нетерпеливо сдвинутый стул, что-то глухо ударилось о стену, и голос Эмилии Савиньяк, сдобренный смешками и вибрирующий какой-то непривычной, неприятной, томной интонацией, принялся увещевать: — Не дури! Да тише ты, вот бешеная... Нелли придёт и прибьёт нас. М-м-м, Роса... Хватит. Росита, убери руки! — Давай, — в голосе Алвы прорезалась хрипотца, — давай, детка. Покричи. Позовём Нелу. Меня на всех хватит. Эмилия посоветовала эрэа отправиться к ызаргу в яйцеклад и замолчала; остались только шорох ткани, скрип половиц и шум дыхания. Первого же тихого стона — чей же он был, этот стон? — хватило, чтобы Дайану ветром снесло по коридору прочь от закрытой двери. Не раздеваясь, она рухнула на кровать и зажала уши ладонями. Так, значит, вот оно... Значит, именно поэтому Алва так хотела видеть Эмилию с собой в Варасте. А Эмилия? Как она могла?! Пусть Савиньяки и склонились перед Олларом, они не навозники, у них должны быть какие-то представления о морали, о границах дозволенного! Она была так приветлива с Дайаной, а сама по ночам практиковалась в любви по-гайифски, и могла спокойно глядеть людям в глаза после этого? Но Алва... Права была эрэа Августа, Алве всё равно, с кем, лишь бы унизить человека, растоптать его! Вот она и унизила — унизила Дайану, сперва отослав от себя, а потом заставив подслушивать; спутала все её мысли, навеки поссорила с Эмилией Савиньяк, и теперь, вероятно, наслаждается своим триумфом. Дайана заставила себя сесть прямо и приложила ладони к щекам. Руки были ледяными, лицо горело. Нет уж, она не позволит Алве торжествовать. Вся эта крысиная возня ниже достоинства герцогини Окделл. За стеной было подозрительно тихо. Дайана напрягла слух; в самом ли деле кто-то стонал, или ей показалось? Нет, гостиница спит, укутанная тишиной, как пуховым одеялом. Это не стон, это кровь гудит в ушах. Дайана прошлась по комнате из угла в угол, распахнула окно; осенний воздух, морозный и хрусткий, наполнил комнату, остужая и заставляя опомниться. Действительно ли эрэа пыталась её унизить? Полно, стала бы она так стараться ради оруженосца, дав, к тому же, перед этим понять, как мало для неё значит Дайана. Вряд ли Алва даже помнила о ней, оставшись наедине со своей жертвой. Или не жертвой? Всё-таки генерал Савиньяк была не из тех людей, которых просто унизить или смутить. Да и не смеётся униженный человек так довольно, и не стонет так... Воодушевленно. Конечно, эрэа Августа не может ошибиться, но... Её ли дело, чем и кем занимает свои ночи герцогиня Алва? Не проще ли, не пристойнее ли закрыть глаза, зажать уши и заставить себя забыть вовсе эту ночь, а вместе с ней сгрести и сжечь все воспоминания, как жгут листья дома. Дом далеко, а осень близ Олларии так похожа на надорский август: увядание, холодные сквозняки и замерзшие руки. Вырвать бы с корнем глупые, стыдные, будоражащие мысли. Забыть спасение в день святой Терезы, когда унаров выбирали, как скот на базарной площади. Забыть, как эрэа, к негодованию и тайному трепету Дайаны, самым бесстыдным и бессовестным образом сорвала дуэль с Эстефанией Колиньяр, выпоров навозницу шпагой в ножнах. Навсегда забыть, какой неподъемной, свинцовой тяжестью налилось сердце, когда эрэа, отходя положенные тридцать шагов, вскинула голову и подмигнула Дайане; как долго не сходили с ладоней окровавленные полумесяцы, следы ногтей, потому что, казалось, никто не ранен — или ранены обе. Как упала на колени Катарина ур Ломбах, завалилась на бок и осталась лежать, как сломанная марионетка. Как сухо и зло бросила эрэа, отмахиваясь от Лионеллы Савиньяк: «Эта достойная эрэа хотела купить себе раба. Кто-то должен был, наконец, вычистить дерьмо с улиц Олларии». А главное, забыть, как предательски задрожали колени, когда упала она, она, Человек Чести, подруга эрэа Августы, преданная слуга Его Величества, а Алва осталась стоять, цела и невредима. Дайана вздохнула и с силой надавила на разбухшую от сырости створку, силясь закрыть окно. Решено. Она вернётся в столицу, а оттуда уедет домой. Это долг, а Долг и Честь — много больше, чем звучные слова, что бы ни говорила надменная кэналлийка. Ледяная струйка сквозняка обвила шею Дайаны, как петля. Полночь — Что случилось, Ди? — участливо спросила эрэа Августа. Она, как добрый дух, всегда появлялась именно в том месте и именно в то время, когда это было особенно нужно. Дайана неловко опустилась в поклоне, расправляя испачканную уличной грязью юбку: — Мне нужна герцогиня Алва. Плохие новости из Гаунау. — Не буду отвлекать тебя вопросами, — быстро и взволнованно ответила эрэа Августа, — однако маршал у Его Высочества, и, полагаю... Впрочем, дело не терпит отлагательств, так? Дайана кивнула, прикусывая губу. Было слишком понятно, на что намекает эрэа Августа. Месяцы в Надоре казались годами, проведенными в гробу. Дом, сад, холмистая заболоченная долина вокруг — всё, полузабытое и будто бы увиденное во сне, напоминало о матери. Отец будто бы сооружал ей гигантское надгробье, превращая замок в склеп и напрочь забывая, как она любила цветы. Около дома Михаэля Окделла никому и в голову бы не пришло искать палисадник, его Создатель, очевидно, одобрял только камни, серый лишайник и зимнюю, померзшую траву. Каждый завтрак, скудный и невкусный, заканчивался угрозами проклясть и выгнать из дома недостойную дочь. Конь, подаренный брату, стал причиной многодневной и отвратительной грызни. Ди пряталась от гнева отца в библиотеке, увозила Ириса на долгие прогулки, но от себя и от своих мыслей не уедешь, даже если пустить Сону во весь опор. Алва не отпускала её даже в своем Кэналлоа, даже после того, что случилось во Фрамбуа. Всё напоминало о ней. Куст шиповника, в один день, как по волшебству, украсивший свой зеленый мундир белыми звездочками орденов, цвел, жалко стараясь догнать южные розы из сада эрэа. Королевы и воительницы из старинных романов, как одна, представлялись статными, черноволосыми и синеглазыми. Робкое послеобеденное солнце казалось приветом из южных краев. Все стихи, все пьесы, все песни и сказки — всюду она, везде её насмешки, её улыбка, её холодный ум и обжигающе жаркий нрав. В пыли и кислом аромате разлагающейся ткани, царивших в материной спальне, Дайане мерещились душные нотки морисских масел, и сердце дрожало, как испуганный зайчонок при виде гончей. — …и всё же, Ди, я советую тебе просто подождать у кабинета — Алва никогда не задерживается у Его Высочества надолго. Даже таинство любви человеческой эта женщина умудряется превратить в нечто вроде случки диких животных, — в голосе эрэа Августы звучала горечь. — Боюсь представить, что испытывает Кеннет Ариго… впрочем, этот мальчик с самого начала знал, на что идёт, — всем бы такое мужество! Пока принц интересен Алве, Дорак не станет умышлять против него, опасаясь гнева своей любимицы, и Его Высочество по-прежнему сможет стоять на защите Людей Чести. Но, Создатель, у меня сердце разрывается, когда я думаю, каково ему сносить причуды столь развратной женщины… впрочем, прости, девочка моя, это не для твоих невинных ушей. Ошеломлённая и разгневанная, Дайана молчала. Ей вдруг вспомнилось Дарамское поле и лицо Росы — яростно блестящие глаза, улыбка, след пороховой копоти на щеке. Развратная женщина… нет, нет, ничего подобного! Эрэа Августа во власти заблуждения, Алва, конечно, не святая, но она никогда бы… Дайана дёрнулась, прикусила губу, чтобы удержать рвущиеся наружу слова, — и этот безмолвный протест, конечно же, не укрылся от взгляда графини Штанцлер. Эрэа Августа помрачнела и сокрушённо покачала головой: — Ди… бедное дитя. Я предчувствовала, что этим кончится. Дайана вскинулась, изумлённо глядя на неё. Госпожа Штанцлер печально улыбнулась. — Ты восхищаешься своей эрэа, думаешь, что она смела и благородна, верно, дорогая? Твоя покойная матушка когда-то думала так же… и что с нею сталось? Ди, Алва играет людьми — это единственное развлечение, которое ещё остаётся для нее притягательным, и все вокруг — что её так называемые друзья, что бедняжка принц — все для неё лишь фигуры на шахматной доске. Даже и ты, девочка… — эрэа Августа обессиленно вздохнула. — Впрочем, что это я? В глазах юности и невинности мир много лучше, чем есть на самом деле, и ты вовсе не заслужила моих упреков... Ступай, Ди. У тебя могут быть неприятности, если вести из Гаунау не дойдут до Первого маршала как можно скорее. Но надеюсь, ты навестишь меня на этой неделе. — Обязательно, эрэа Августа! – Дайана, стараясь не думать об её ужасных словах, торопливо присела в реверансе, и графиня ласково погладила её по плечу. — Спасибо, девочка моя, что не забываешь старуху… беги, Ди, я передам тебе весточку через виконтессу Ларак. Дайана кивнула. Она повернулась на каблуках и со всех ног понеслась по коридорам к покоям принца. В приёмной было пусто — пажи Его Высочества, должно быть, соблазнились хорошей погодой и улизнули, оставив своего господина в одиночестве… вопиющее неприличие, но что ждать от сыновей навозников? Дверь в кабинет оказалась приоткрытой — и Дайана шагнула внутрь, забыв постучаться, зачарованная и обезволенная теми тихими, едва слышными звуками, что доносились изнутри. Роса, сдвинув бёдра, сидела на коленях Кеннета. Она наклонилась вперёд, будто смиряя норовистого жеребца, роскошный синий атлас юбки был задран, и Дайана, замерев от ужаса, заметила, что ладонь принца безвольно и покорно лежит на молочно-белом бедре эрэа. Над коленом Росы синел давнишний след ушиба, бедро перечёркивал розовый рубец, почти непристойно смотревшийся на гладкой светлой коже. Волосы Алвы были перекинуты через плечо, темная прядь на затылке извивалась кольцом, впитав в себя влагу. Кеннет вздрогнул всем телом, увидев Дайану, и прикусил нижнюю губу. Краснота пятнами растеклась по его щекам. — Ну, проходите, раз пришли, — бросила эрэа и встала, грациозным жестом приподнимая подол. Кеннет дернулся, пытаясь отвернуться, но не сумел: спущенные до колен штаны лишили принца возможности стратегического отступления. Дайана в ужасе смотрела на худые, узкие бедра Кеннета, на впалый живот, на тонкий, длинный, алый орган. Зрелище это отчего-то вызвало приступ тошноты. — Отвернитесь, барышня. Уверяю, это не лучший клинок Талига… Прошу прощения, Ваше Высочество, — зло и резко заметила Алва, бросая Кеннету подушку, которой он немедленно прикрылся. Дайана неловко поклонилась консорту, не решаясь поднять глаза, и вышла из будуара. Ноги казались ватными, во рту было кисло, как после рвоты. — Где пожар? — спросила Алва, быстро закалывая волосы. — Эрэа Роса, к вам... Вас... Известия из Гаунау! Отчего именно ей посчастливилось столкнуться со злосчастным гонцом? И почему, почему, только раз забыв о правилах приличия, пытаясь, как эрэа, соизмерить цену промедления и нарушения протокола, и поставив на скорость, она немедленно ошиблась, да ещё и с такими ужасными последствиями? Если бы только ей сбавить шаг, замешкаться, избавив этим себя от этой мучительной сцены, от краски на щеках бедного Кеннета, и от его... О Создатель! Как отвратительно выглядит этот предмет! Неужели он всегда... Неужели это и называется любовью? — Прелестно, — сказала Алва. — Вижу, сегодня не день для скуки. Прошу Ваше Высочество извинить нас. Она закрыла дверь, ведущую в будуар, и слегка подтолкнула замешкавшуюся на пороге Дайану. — Любопытство губит унаров и кошек. Засиделись в девичестве, барышня? Надо бы выписать вам гвардейца покрепче для завершения образования. Где гонец, где депеша? Если бы Дайана могла, она вызвала бы эту мерзавку на дуэль. Если бы только она могла. Рассвет Вечер не принес успокоения, самооправданий тоже не нашлось. Ужин, по просьбе Дайаны, принесли ей в комнату, и бутылка вина, захваченная Пакитой, оказалась как нельзя кстати. «Кровь», горькая и терпкая, заставила по капле вытечь ту отраву, которой Ди поила себя с утра. Да, она виновата; и в том, что доверилась незнакомцу, проглотив наживку, и в том, что подсматривала за своей сеньорой, а ещё больше — в том, что не отвела глаза, узрев наготу Его Высочества. Но что делать теперь? Вино подсказывало ответ, с каждым глотком казавшийся всё лучше. Для того чтобы опьянеть до бесстрашия, Дайане хватило большей части пузатой бутылки. Вяжущий вкус вина напоминал об Алве; каждый шорох, каждый аромат дома связывался с ней, цветочные масла благоухали, как Рассветные Сады. «Любите южные цветы», так она говорила. «Любите» — какое громкое слово, к чему только оно не обязывает. Наверное, стоит попросить прощения; покаяние изгоняет искушение, так учили Дайану. Коридор покачивался, мягкие морисские ковры выгибали спины, как сытые коты. Дайана уперлась спиной в стену, нащупывая опору в опьяневшем мире, пребольно ударилась о железный угол и раздраженно вскинула голову. С парадного портрета, ехидно и чувственно улыбаясь, на неё смотрела Роса Алва. Маршальский жезл она неуловимо грациозно поддерживала ладонью; казалось, что она играет со знаком различия, готовясь подбросить его в воздух или, утомившись позированием, швырнуть в горе-художника. Ошеломлённая Дайана фыркнула — такое восхищение собой было перебором даже для Первого маршала. Почему бы ей сразу не повесить свой портрет в кабинете? И всё же что-то было в ней чужое, незнакомое: она выглядела старше своих лет, несмотря на лесть портретиста, и зрачки отчего-то растеклись чернильным пятном, гася синеву глаз. Дайана прищурилась, пытаясь разглядеть карту за спиной Росы, и только тут обратила внимание на вымпел, поддерживаемый двумя голубками, порхающими в правом верхнем углу полотна. 367 год Круга Скал. Чернота глаз, родинка у виска, постаревшее лицо — всё сложилось, как мозаичная картинка из слюды. Это была легендарная Альба Алва. Стальная Альба, ещё одна из рода предательницы Рамоны. Отец давным-давно рассказывал, что самозванка Оллар не просто так добавила два скрещенных жезла на герб семьи Алва, и не просто так дочь предательницы, Рамона Кровавая, могла стать наследницей престола. Впрочем, гордячка удовольствовалась маршальским жезлом матери. Старшие сыновья и старшие дочери семьи Алва служили Олларам, младшие оставались в Кэналлоа. Роса Алва была четвертым ребёнком в семье. Отец говорил, что сумасшедшая Альба не доверяла мужчинам, что вовсе не серая лихорадка иссушила старшего сына, совсем не случайной была пьяная ссора, унесшая жизнь второго брата Алвы, и третий, Карлос, слишком кстати бросился грудью на шпагу, защищая маркиза Ноймара... Дайана тряхнула головой, вглядываясь в лицо Альбы Алвы. Могла ли она убить своих сыновей ради того, чтобы передать титул, Знак и жезл любимой дочери? Черные глаза блестели насмешкой. Интересно, Роса... эрэа Алва... Любила она своих братьев или нет? А мать? И стоит ли спрашивать её о судьбе портрета? Пожалуй, лучше воздержаться. В конце коридора послышался мелодичный перебор струн, загудела одна нота, трепеща в поисках чистого звука, и настроенная гитара заплакала под пальцами Алвы. Глуховатый, низкий голос эрэа Росы переплетался с простой мелодией, и казалось, не покинь магия Талигойю навсегда, именно так должно было бы звучать заклинание, призывающее души из Рассветных Садов, — даже блаженство Рассвета уступало зовущей тоске песни. — Дорита Диана, — Хуана, как всегда, передвигалась практически бесшумно, — вино. Нужно ли соберане что-нибудь ещё? — Нет... Не знаю, — пробормотала Дайана, покосилась на кажущуюся дружелюбной физиономию Хуаны и задала терзающий её вопрос: — А эта песня... Вот, то, что она повторяет... Я не понимаю. Хуана нахмурилась, подбирая слова: — Соберана поет, что молчание — самая красноречивая ложь на свете. *** — Заходи, Хуана, — отозвалась эрэа, и Дайана осторожно вошла, внося тяжелую корзину. Роса оглядела её, задрав красиво очерченную бровь, но воздержалась от ехидной реплики, явственно повисшей где-то на кончике её языка. — В кувшин, барышня. Вину нужно подышать. Роса склонилась над гитарой. По ленивой её позе, по тому, как распущенные волосы дождем обняли плечи, по острому, режущему блеску глаз Дайана догадалась, что эрэа пьяна. Догадку подтверждала батарея пустых бутылок, выстроившихся в ряд у камина. Вино, перелитое в прозрачный кувшин, играло цветами дома Окделлов. Старый, как мир, оттенок, цвет свернувшейся крови. Свечей так много, что кажется — в кабинете светло, как днем. Дайана вспомнила вечный полумрак и холод Надора, и здесь, в присутствии Росы, это воспоминание съежилось, как бумага в огне. Вино в свете свечей, рассветная синь обивки стен, золотые узоры, наследие шадов, южная роскошь. — Налейте мне, барышня. И себе не забудьте. Как говорил великий Веннен, есть лишь орел и решка у монет — ты пьян иль трезв, пути другого нет. Пока вы слишком мало выпили. Винопитие — грех, развращающий плоть и отнимающий разум; кажется, так гнусавил отец Маттео? Но разве может быть грехом охватившая тело приятная истома? — Эрэа Алва, я... Сегодня днём я совсем не думала, что... — Правильно, — Роса снова указала на свой бокал и прищурила левый глаз, будто бы прицеливаясь перед выстрелом. Куда бы полетел снаряд? — Все ваши беды, барышня, от чрезмерных размышлений по пустяковым поводам. Не думайте и впредь. Такой вы мне больше нравитесь. Эрэа потеребила струны, как теребят загривок любимой охотничьей собаки, и спела два куплета легкомысленной и непристойной до крайности песенки про монашку и пастушка. Дайана фыркнула и смущенно уставилась на кончики своих туфель. Правда, сравнение, которого удостоился орган пастушка, с трудом можно было бы приспособить для описания мужества Кеннета... Дайана вспыхнула и передернула плечами. Как могло получиться, что возвышенный, тонко чувствующий, изящный, как статуэтка, консорт мог выглядеть так нелепо? — В сущности, ызаргу ясно, кто вам помог припасть к замочной скважине, — задумчиво проговорила эрэа, — от всей этой истории так и смердит старой гусыней. Дайана вскинула голову, намереваясь защитить честь эрэа Августы, но смешалась. Сказать, что это не она, и не уметь защитить своё мнение? Выплеснуть осадок подозрений, согласиться и оболгать честного, хорошего человека? Лучше, вероятно, промолчать. Хорошо бы научиться так же подпускать холоду во взгляд, как это умеет делать эрэа, и обжечь её безмолвным презрением. Жалко, что пока не особо получается, и репетируемое перед зеркалом выражение лица выглядит глупо и надуто. — Молчите? Это хорошо. Быстро учитесь. Так вот... Не ясно мне только одно — зачем вы, милочка, стояли и сопели, наблюдая? Хотели полюбоваться на Его Высочество? Или убедиться в боеготовности его снаряжения? Или... — Я не нарочно! Правда! Я ведь поверила, он был так убедителен, и новости с севера, а вы... Не знаю, зачем, — выпалила Дайана, запила свой порыв вином и закашлялась. — Верю, — с готовностью согласилась Роса и отложила гитару. — Причуды взросления. У вас, на севере, тяжело заглянуть мужчине в штаны, даже если очень хочется, — дальше либо женись, либо шлюха. И как, понравилось? — Эрэа! — для порядка возмутилась Дайана, и существенно тише добавила: — Если честно, совсем нет. Это... — Не похоже на тяжелую дубинку пастушка? — фыркнула Роса и заправила непослушную прядь за ухо. — В следующий раз воспользуемся услугами милейшего барона Капуль-Гизайля. Его анатомические подробности ласкают даже самый взыскательный взгляд. Дайана расхохоталась и опять закашлялась, из носа потекло вино, что выглядело совсем не куртуазно. — Ценю ваше воодушевление и вашу прозорливость, — проворковала эрэа и развела ладони, будто бы обрисовывая границы невидимого предмета. Ди не сразу поняла, к чему эта пантомима, и, видимо, к лучшему. — Ой, — сказала она, осмысливая увиденное, и отчего-то вместо веселья снова стало тошно. — Нет, эрэа. Не надо. Совсем. Гадость какая-то. Это очень мерзко было... в смысле, когда он, Его Высочество, когда сидел, и... — Гадость? — переспросила Роса и чему-то довольно улыбнулась. — А Августу надо наградить за прилежание. Чисто сработала, раззява. Ну, раз гадость, сменим тему. Расскажите что-нибудь про Лаик. Сколько бутылок принесла Хуана, разве им расправиться с ними со всеми? Дайана потеряла счет бокалам. Мир поплыл. Эрэа пила, не касаясь губами горлышка бутылки, по-шадски. Блики желтого света на её лице, капли вина на батисте рубашки — она снова была в мужском костюме, и Дайана пожалела, что не успела переодеться и снять докучающий хомут, стащить алый бархат с золотым шитьем. Она досадливо и пьяно дернула юбку, шов тихо затрещал, разрываясь. Эрэа посмотрела на неё и засмеялась; смех её был неожиданно тёплым и ласковым, как свет свечей, как привкус «Дурной крови» на языке, как... — Можем избавиться от этой гадости, — предложила Роса, и голос её снова был глух и низок, как будто она все ещё пела. — Я тебе помогу. Одной с себя такую конструкцию не стащить. Эрэа поднялась, приблизилась — само изящество; так, наверное, подкрадываются пантеры, учуявшие дичь. Ди не видела пантер, но была почти уверена в их родстве с эрэа Алва. — Мне только шнуровку, — пьяно и невнятно попросила Дайана, смеясь над неловкостью языка. Роса встала за спиной, её горячее и влажное дыхание ласкало плечо. Тиски корсета ослабели, платье сползло вниз под собственным весом, задерживаясь только на руках, и эрэа помогла ему, мягко и осторожно проводя пальцами вниз по плечам Дайаны. Её пальцы были так горячи. — Ну что, так лучше? — спросила Роса, её ладони, будто запоминая дорогу, вернулись вверх, к шее, и Дайана замерла, часто дыша. Жар разгорелся внизу живота, между ног, там тянуло, пульсировало жадно и требовательно. Она сжала колени и бессильно откинулась назад, затылком на плечо Росы. — Девочка моя, — голос эрэа лился патокой, и Дайана застонала, когда Роса провела языком по её шее. — Тише, хорошая моя. Тише. Пальцы эрэа скользнули по тонкой ткани нижнего платья, легли поверх грудей и легко-легко обвели соски, заставляя Дайану вздрогнуть всем телом, и, наигравшись, опустились ниже, ещё ниже, до предела, до границ допустимого. Невозможно было не свести бедра вместе, между ними — влага; Дайана покраснела, ощутив это. — Нет, не надо, — слабо запротестовала она, когда Роса осторожно задрала край сорочки, но эрэа нашептывала ей на ухо, уверяя, что именно это и нужно сделать, и Дайана поверила ей, послушно раздвигая ноги и помогая приподнять подол. Ладони Росы скользнули вверх, встречаясь между бедрами. — Вся мокрая, — с нежностью прошептала Роса, двигая пальцами, и ноги Ди сами подогнулись, предали её. Она сползла вниз, на ковер; эрэа опустилась вслед за ней, властным и уверенным нажимом раздвигая бедра Ди. Значит, вот сейчас это и произойдёт? Дайана посмотрела наверх, в потолок. Гипсовые кружева в мерцающем свете казались морской пеной. — Тише, дурочка, — эрэа легко прикоснулась губами к бедру Дайаны, и Ди испуганно дернулась, смущаясь самой мысли о том, что эрэа могла видеть её в таком некуртуазном, беспомощном виде. — Моя сладкая дурочка. Не бойся. На твой цветок никто не покушается. Жених получит всё по описи. Лежи и расслабься. …Дайана вся — натянутая струна, и язык эрэа, губы эрэа, её пальцы, её дыхание брали бесконечные аккорды, заставляя сперва кусать запястье, потом — шипеть сквозь стиснутые зубы, а потом и стонать в голос, бесстыдно и жалко двигая бедрами, пытаясь получить чуть больше от нежного и влажного касания там, между ног. Роса прикусывала тонкую кожу, вынуждая Дайану вскрикивать и выгибаться, и тут же зализывала укус; она обхватывала бедра Ди, раздвигая их, и скользила языком вглубь, внутрь, с непристойными хлюпающими звуками. Ещё несколько минут беспомощности и томления, мучительно частые движения языка — и все ощущения обострились до предела; как будто от кончиков пальцев до лба прошла череда молний, рожденных там, внизу. — Умница, моя хорошая девочка, — щеки эрэа раскраснелись, губы припухли и влажно блестели. — Ну, ну, иди ко мне. Теперь я имею полное право поцеловать тебя чуть выше. Веки налились свинцом, в глаза забился песок, и Дайана не помнила, как дошла до кушетки, как опустилась головой на заботливо подложенную подушку. Роса легла за спиной, осторожно обнимая, и уже в полусне Дайана прижала её ладонь между своих ног, благодарно поглаживая длинные пальцы. Эрэа что-то шептала ей на ухо, но язык Ди не узнала. А может быть, ей это только снилось — горячая ладонь, ласковое тепло тела, нежные и незнакомые слова, аромат морисских благовоний. Полдень — Ещё вина, барышня. Ну же, наливайте! Дайана вздыхает, косточки лифа впиваются в грудь. — Эрэа, мне нужно... Я должна сказать... В то утро, проснувшись в своей комнате с больной головой и ворохом стыдных, невозможных воспоминаний о прошедшем вечере, Ди была готова к худшему. Но ничего не случилось; раз упомянув за завтраком, что Дайана может быть спокойна, и о случившемся не узнает ни одна живая душа, Алва более не возвращалась к прошедшему, не допуская ни намека. Все те же утренние уроки фехтования, разве что меньше насмешек и осторожнее удары, те же шутки, в которых вдруг не осталось яда. Глаза эрэа посерели, под ними залегли тени, а Ди изводила себя невозможностью шагнуть навстречу и сцеловать бессонную синеву с лица эрэа, закричать, заявить о себе, заставить Алву прекратить эту издевательскую игру в доброту и предупредительность. Письмо от кузины Ларак пришло в конце недели, как раз тогда, когда Дайана всерьёз обдумывала прошение о переводе на север. «Наша общая подруга, — писала кузина, — желает видеть тебя немедленно». Мера этой дружбы была, наконец, отмерена. С чего начать? С заговора, первую роль в котором доверили деревенской дурочке? С перстня, изукрашенного молнией? С того, что у Августы Штанцлер уродливые жабьи губы? С Кеннета Ариго, который совсем не был важен даже тогда, в «Талигойской звезде»? Да чего стоили его бледный профиль и скорбные глаза, чем её могли так подкупить бесконечные печальные излияния, если жизни в принце-консорте меньше, чем в синяке на колене эрэа? И как объяснить эрэа, что Дайана решила раз и навсегда, что теперь она уверена, и ей наплевать на то, что могут сказать и ещё скажут? Пусть двери хороших домов будут для неё закрыты, пусть отец проклянет её, но всё это не так уж важно, если за право быть послушной дочкой и верной защитницей Талигойи, за туманную одобрительную улыбку консорта придётся платить жизнью этой вот ядовитой, неуживчивой злюки. Столько лет желать смерти Первому маршалу Талига — и вот так вот наткнуться на своё же желание, с отвращением разглядывая его в кривом зеркале... Как глупо и смешно. Взгляд у эрэа такой понимающий, между бровями — горькая складка, только что она может понимать, никому не доверяя, вбив в свою дурную кэналлийскую голову привычку не поворачиваться спиной? Сказать нечего. Лучше промолчать и сойти за умную. Дайана сняла с пальца перстень, жестом фокусника покрутила его между пальцами, показывая деланно невозмутимой Алве, и со всей силы швырнула в открытое окно. Вот бы перелететь ему через двор и пробить стеклянную крышу оранжереи мадам Ламбьер! Пусть у неё улитки дохнут от яда. — Говорили мне про суровых северянок, — эрэа насмешлива, как никогда, но сердце Дайаны забилось чаще. Она слышала, как подрагивает глуховатый голос. — Надорское воспитание, одно слово. Вламывается в комнату, сшибает стул, расшвыривает дорогие украшения... В этот раз поцелуй получился гораздо лучше. И хотя эрэа называла Дайану дурой и девчонкой, клялась, что испортит ей жизнь, прочила, что Дайана непременно в скорейшем времени сойдёт с ума от какого-нибудь томного господинчика и произведёт на свет целое поголовье надорских поросят; и хотя эрэа призывала в свидетели Леворукого, объявляя, что ей осталось от силы лет десять, а Дайане ещё жить и цвести, слова её больше не метили в цель, бессильно разлетались в стороны. Так каменная крошка бьёт из-под зубила скульптора. Дайана раз за разом зажимала ей рот — губами, рукой, умоляющим взглядом. Платье соскользнуло с плеч Росы, как кожура соскальзывает с кончика ножа. В этот раз охотник и дичь поменялись местами, и Роса, распростертая на ковре под весом Дайаны, смеялась с непривычной, неуверенной ноткой. Впрочем, охотник был неопытен; Роса придерживала её запястье, направляя пальцы, и, закусив губу, подавалась навстречу, подхватывая бестолковые движения. Дайана склонилась над своей эрэа, наблюдая за сменой сезонов: вот сейчас глаза её удивленно и широко раскрыты, а над верхней губой проступила испарина; и отчего раньше она видела эту точеную ложбинку между носом и губами и не понимала, как она красива? А вот теперь Роса вздрагивает всем телом и стонет, требовательно, громко, как и всегда, не стесняясь ничего и никого. Она обхватила руку Дайаны, крепко удерживала её за плечо, до синяков — и теперь быстрее, ещё быстрее, до самого конца, пока Роса не сжала бедра, вскрикивая почти испуганно. В куртуазном романе, прочитанном Дайаной тайком, в библиотеке, в момент близости дама шепчет имя своего возлюбленного, но что такое роман по сравнению с жизнью, и зачем имена здесь и сейчас, когда взгляд эрэа, пьяный от усталости и удовольствия, звал её громче всех голосов на свете? — Я всё сделала правильно? — прошептала Дайана, пытаясь накрутить непокорный черный локон на палец. — Высшая отметка, унар Окделл. Несите журнал. Следующий зачет — шпаги... Ага, эти самые. — Могли бы и смолчать иной раз! — Нет уж, — Алва приподнялась на локте, подставляя лицо весеннему солнцу. — Больше никогда.