Для него

Я снова слышу голос твой тоскливый на пустырях - сквозь хриплый лай бульдогов, и след родной ищу в толпе окраин, и вижу вновь рождественскую хвою и огоньки, шипящие в сугробах. Ничто верней твой адрес не укажет, чем этот крик, блуждающий во мраке прозрачною, хрустальной каплей яда. Теперь и я встречаю новый год на пустыре, в бесшумном хороводе, и гаснут свечи старые во мне, а по устам бежит вино Тристана, я в первый раз на зов не отвечаю. С недавних пор я вижу и во мраке. - Иосиф Бродский, Сонет, 1962

Потертые ботинки из коричневой кожи, определенно злясь на противящегося неподходящему для них сезону хозяина, разбивали сантиметровые холмики серого, не желающего прекращаться уже несколько часов декабрьского снега под собой. Легкими, бесшумными шагами преодолев последнюю ступень выхода из подземки, над которой гудел бесконечный поток медленных машин, молодой человек быстро пересек улицу, огибая прохожих, стремясь к находящемуся слева широкому переулку. В глубине этого переулка, называющегося довольно просто – Арбат, напротив одного из бесконечности его зданий с кафе уже сидели вечные обитатели вымощенной камнем улицы, к которым, с папкой в одной руке, рюкзаком и художественным планшетом через плечо, направлялся темноволосый молодой мужчина, чтобы занять место у привычного, оставленного здесь неизвестно куда пропавшим художником, мольберта. Привычка приходить по субботам на одну из главных улиц Первопрестольной и Нерезиновой появилась у Глеба Бейбарсова после первого месяца пребывания в официальном статусе прописавшегося в вышеуказанной. Сначала это было связано с исключительным желанием бывшего некромага хоть немного узнать новый для него мир, поймать его «живьем» и привыкнуть, буквально выкинув себя в самый центр жизни. Для Бейбарсова эти действия приравнивались к погружению в соленое море исцарапанного тела: вода смывала кровь и заставляла кожу шипеть от боли. При этом израненное, изуродованное тело из воды могли вытянуть только кисть с мягкой краской, пачкающий уголь или простой, местами всегда погрызенный карандаш. И его это устраивало. Через какое-то время Бейбарсов понял, что из-под его руки выходят куда более эстетически приемлемые, выразительные и, без пафоса, действительно красивые вещи, чем у окружающих его в разы старших людей, боящихся ответственности наличия настоящей работы, которые поняли превосходство юноши еще раньше его самого. И лишь немногим раньше случайных прохожих, туристов и таких же уличных – музыкантов, продавцов, свободных и необремененных имением постоянного места жительства личностей. Регулярно кто-нибудь из вышеуказанных заглядывал через плечо Глеба, изо всех сил пытавшегося не замечать и лишь сильнее нажимая пишущим предметом на лист, старался обратить на себя его внимание, выторговать по дешевке портрет или городскую зарисовку, а девушки периодически оставляли номера, которые, к слову, бывший некромаг не всегда выкидывал. Всё это привело к тому, что вокруг Бейбарсова не только сложилась своеобразная аудитория, за неплохие цены покупающая его работы, но и начали поступать дополнительные заказы, выполняемые им в качестве свободного мастера. Выведение тонких, аккуратных или порывистых и смешанных линий стало для Бейбарсова некой отдушиной, тем, что, ко всему прочему, всё еще связывало его с покинутым миром, намного лучше принявшего в свои сухие и грубые объятия нового, который, он был уверен, останется с ним до самого конца. Нужно было заново учиться жить. И раны в море, пока не затягиваясь, хотя бы переставали кровоточить. Сегодняшняя суббота ничем не отличалась от десятка предыдущих. Всё те же, до крайней нелепости идеально одетые и веявшие пустотой, девушки, проходя мимо, хихикали и бросали многозначительные взгляды, продавец старых книг – каждая за 50 рублей - Василий приветливо махнул рукой, улыбаясь добрым ртом, которому не хватало пары передних зубов, молодые люди в строгих дешевых костюмах и с кожаными сумками волной стремятся в кофейни за спасительной чашкой горячего напитка и бесплатным Интернетом, чтобы успеть доделать монотонную работу, завершить которую мешало то же, что и оставило большие синяки под глазами, а поток машин гудел на многие метры вперед. Город жил. Глеб жил. С каждым месяцем, неделей, днем перед Бейбарсовым все больше – вместе с его собственными – прорисовывалась картина бесполезности основной части того, что включает в себя человеческая жизнь. Того, что заботит людей в этом бесконечном городском шуме. Бейбарсов видел, но не понимал, почему столько, гордо носящих имя человек, не о том заботятся, не того хотят, не к тому стремятся, сжигая и разрушая самое важное. Надолго оторванный от мира обычных, проходящих, соседствующих, спешащих, спящих, интересующихся и хамящих, Глеб забыл его низменность, зацикленность, мелочность, забыл и не понимал, почему все вокруг него так заботятся о внешнем, а не о том, что отражают их глаза – пустые, вечно ищущие, сами не зная, что, - когда он их вырисовывает, вглядываясь дальше, чем хотели бы он и тот, что сидит напротив. Не обращая внимания на прохожих, с каменно спокойным и почти не видящим взглядом, Бейбарсов по памяти быстрыми движениями руки в перспективе вырисовывал станцию метро, название которой обзывало ее «Молодежной». В тоннеле виднелся подъезжающий к наполненной людьми платформе поезд, свет фар которого Бейбарсов растушевал выбившимся из под куртки рукавом хлопковой рубашки. Увлеченный Глеб, сломав карандаш, взял его в зубы, одновременно выуживая из валявшейся под деревянной табуреткой сумки дополнительный. В это время на долю секунды взгляд бывшего некромага зацепил слишком знакомое лицо, мелькнувшее в толпе. Карандаш выпал из зубов и покатился, замедляемый снегом. Прошедший мимо стройный силуэт остановился в двух шагах за спиной бывшего некромага, после чего, не оборачиваясь, зашел за мольберт, слегка наклонившись и отрицательно мотая головой. Непослушные растрепанные с неровным пробором теперь темные волосы, не покрытые головным убором и с запутавшимися в них тающими и обновляющимися снежинками, стоящей над низко опущенным мольбертом девушки спускались волнами ниже плеч, спасаясь за ними от бьющего в лицо слабого и не самого холодного зимнего ветра. Глеб медленно поднял голову вверх, очерчивая глазами каждый сантиметр худой кисти руки, черного пальто, серого горла шерстяной водолазки, торчащего из-под него, и, наконец, растерянного, удивленного лица с непонимающе приоткрытым ртом и невидящим взглядом серых глаз, таких, какими они были до того, как старуха передала дар, о котором никто из них не просил. - Ге-б? Э-о ты? – как всегда волнуясь и растягивая гласные, произносит слишком знакомый голос. - Вы ошиблись, – сказал спокойно и тихо. Бейбарсов резко встает, так, что древний деревянный табурет тихо заваливается на бок, хватает пачку бумаг под мольбертом, свободной рукой подцепляя рюкзак и перекидывая через левое плечо, после чего, опустив голову ниже, чем провинившийся русый мальчик с известной картины, рваными широкими шагами растворяется в идущей в противоположную его направлению сторону толпе. - Глеб! – девушка протягивает руку, пытаясь ухватиться за рукав уже подхваченной людским потоком черной куртки, но пальцы впустую бьют воздух. Опустившись на колени, Жанна аккуратно подхватывает валявшуюся в ногах бывшего некромага черную папку с уже не вьющимися перевязывающими ее змейками, до крайнего удивления девушки оставленную Глебом в спешке. Развернувшись в противоположную сторону и продвигаясь к метро, девушка слегка дрожащими пальцами резко раскрыла папку, ожидая увидеть всё, что угодно, кроме того, что в ней в действительности оказалось. И для него – снова метро. В спешке Бейбарсов перепрыгивает через скрывающийся турникет, ведь карточку теперь не заговоришь, а ту, что дал Сарданапал, недавно отобрали, посчитав вид Глеба, тогда возвращавшегося с работы с черным пакетом вместо рюкзака, чрезвычайно подозрительным. Для него и бесконечности таких же - 25 минут по синей прямой среди толкающихся, опаздывающих, с озабоченными лицами, с тяжелыми сумками. Каждый раз одинаково. Он так же ездит на основную работу – нелюбимую, бестолковую, выполняемую ради денег, связанную с поставкой товаров и логистикой: материальное и бесполезное, выходя с пунктов прибытия, становится единственным счастьем лопухоидов, провалившихся в бездну потребления. Каждый раз одинаково прислоняется к двери, откидывая голову назад и сверху вниз смотря на разномастную толпу. Только сегодня, в отличие от любого такого же дня, среди тут же забывающихся профилей, спровоцированное сознанием, волнением, страхом, мелькает удивленное и побледневшее лицо с приподнятыми бровями и расширенными зрачками серых глаз. «Ге-б? Э-о ты?» Дверь квартиры рыком открывается и тут же захлопывается изнутри, и бывший некромаг глубоко дышит, медленно прислонившись к ней лбом и стараясь успокоиться, а позже – забыть эту секундную всепоглощающую слабость, совершенно ему не свойственную. Бейбарсов, аккуратно повесив куртку у двери, прошел в зал, служивший и спальной, и гостиной – разве что как таковых гостей никогда у него не было, - где в углу лежали стопки с книгами, среди которых всё еще были некромагические, из категории «легких», потому что остальные уже не подпускали, старые холсты и обломки деревянного мольберта, так и не выброшенного. Всё это слишком напоминало о том, что было и с чем не хотелось расставаться. До сих пор. В следующую минуту Глеб стоял у плиты и перебирал пальцами первым обнаружившийся лист со старым рисунком, сделанным – год назад, два? Только этот лист. Да, господин бывший некромаг, слишком много напоминаний за прошедший день, но раз уж начал терзать себя, то добивай до конца. На слегка пожелтевшей и внушительно помятой бумаге в руке Бейбарсова вычерчивался силуэт сидящей на зависшем в воздухе (способность, которой инструмент мог обладать только как статичное изображение на бумаге) контрабасе девушки, лицо которой было обращено к летящему чуть выше дракону, а в свободной от смычка руке зажат – перцовый? – мяч. Не надо было знать изображенного человека: даже не нарисовав лица, Бейбарсов смог передать окутавшие силуэт и сопутствующие ему всегда невероятную смелость, безрассудство, азарт и непоколебимую увлеченность происходящим на поле. Летает ли она сейчас? Рассекает ли напряженный воздух драконбольного поля мгновенным перевертоном, неистово стремясь к пасти дракона? Глеб не мог знать. Хмыкнув и легко дернув худым плечом, Бейбарсов включил газовую плиту, щелкнул спичкой и, нахмурив лоб, размышляя, медленно поднес рисунок, который и не должен был находиться, к синему огню. Казалось, что это пламя дракона, распространяясь по странице, съедает силуэт Тани Гроттер. Пепел к пеплу. Остатки листа быстро полетел в раковину, хотя бывший некромаг уже не видел их догорания, быстрыми шагами пересекая коридор и зал. Вдыхая морозный воздух и выдыхая сероватый дым, Бейбарсов курил, облокотившись о раму окна с треснувшим стеклом, на которое он, усмехаясь, прикрепил лейкопластырь еще осенью. Привычка тянуться к сигаретам при любых стрессовых ситуациях появилась у него с того момента, как Сарданапал вручил ему вырванный из тетради в клетку лист с адресом коммунальной квартиры и кое-какие лопухоидные деньги. Тогда бывший некромаг, находившийся где-то под Великим Новгородом, до которого доехал на маршрутках, всего за несколько недель до относимых им к разряду «бешеных коробок», имел при себе рюкзак с минимумом вещей, черную папку и торчащую из рюкзака бамбуковую трость, которую, совершенно не задумываясь, прихватил с собой. Только позже, добравшись до Москвы на двух электричках, по аудитории которых Глеб понял, что иметь что-то общее с лопухоидами, кроме собственной выгоды, он не желает, бывший некромаг выбросил трость в Москву-реку стоя за памятником Петру Великому, к слову, огороженному, на Крымской набережной, легко сломав твердый и полый, как кость, бамбук об колено. Единственное, от чего он не избавился – это несколько книг и черная папка, хотя содержимое ее было в большинстве своем безжалостно растеряно во время перемещений по городам необъятной страны. Однако, Глеб не особо удручался потерям. Молодой мужчина только медленно втягивал дым и спокойно и глубоко дышал, чуть запрокинув голову назад, пока морозный воздух играл с волосами, вспоминая всё, что было до его появления на шестом этаже коридорной коммунальной постройки, пространства которой, после ужасных лопухоидных девяностых - впрочем, Бейбарсов знал не так уж и много об этом времени, - были переделаны в полноценные квартиры, чьи кухни и коридоры не приходилось делить с соседями. Опустив голову вниз и следя прищуренными глазами за летящим вниз пеплом, стряхиваемым длинными бледными пальцами, Бейбарсов замер, увидев знакомый силуэт, который порывистыми шагами приближался к его подъезду, постоянно оглядываясь, по-видимому, чтобы свериться с чем-то в руках. Поняв, кому принадлежат чуть сгорбленные плечи и нервно перебирающие бумажный лист в руках пальцы, Глеб тихо выругался в сторону, закрывая окно, пока незваный гость со скрипом открывал старую железную дверь подъезда, домофон которой существовал лишь для самого факта его наличия: дверь с легкостью открывалась от небольшого толчка рукой. Жанна Аббатикова, перепрыгивая через несколько выщербленных бетонных ступенек, быстро поднималась по лестничным пролетам к нужной 221-ой квартире, простучала грубыми кожаными ботинками на шнуровке по узкому длинному коридору, в котором все еще находились старые вещи давно съехавших оттуда людей, и, дернув за железную ручку дверь, поняла, что ее уже ждали. Дверь начала медленно открываться. Заглянув вовнутрь, девушка быстро нашла левой рукой в темноте переключатель, и прихожая загорелась желтым светом лампы на шнуре, - люстры не было. Окинув прищуренными, не успевшими привыкнуть к свету глазами небольшое пространство прихожей, в которой располагались шкаф для обуви, высокое зеркало и прибитые к стене с желтыми обоями лакированные вешалки из темного дерева, Аббатикова обнаружила бывшего некромага, прислонившегося к стене и смотревшего на нее взглядом, с каким Люцифер мог бы оглядываться через плечо за секунду до падения. - Привет, ты, - голос оборвался, и девушка сглотнула, продолжив увереннее, - забыл там, на улице. Я не могла не вернуть. Девушка аккуратно положила на стоявшую у входа высокую тумбу черную папку, по рисункам в которой она и нашла именно эти дом, подъезд, квартиру. Наблюдавший за уже опускавшимися в глубокие карманы черного пальто сжатыми в кулаки руками Глеб слегка поморщился, сам не совсем понимая, от чего. От стоящей перед дверью Жанны исходило буквально окутывающее всего его спокойствие, уверенность,.. свобода. Но вместе с ними и слишком яркое напоминание о мире, который закрыт для него, как и для его сестер по дару, лишившихся некромаги вместе с Глебом. Он видел в глазах Жанны бесконечность эмоций, которые хотели вырваться наружу, но для Бейбарсова значение имело только одна из них – жалость. А бывший некромаг тихо и холодно ненавидел это чувство. - Надеюсь, это всё? – невозмутимо и поддельно вежливо поинтересовался не отходящий от стены молодой человек, медленно наклоняя голову и усмехаясь так же вызывающе, как и в шестнадцать лет. - Серьезно, Бей-а-ов, се-з-но? – девушка глубоко вздохнула, пытаясь успокоиться. Губы предательски дрожали, но долгие годы жестокого обучения самоконтролю дали о себе знать в такой подходяще неподходящей ситуации. - Если тебе так угодно, то это, пожалуй, всё. Совсем всё. Счастливо оставаться! Рука уже легла на дверную ручку, медленно потянув ее вниз, но тут худые плечи с шумным выдохом тяжело опустились, гибкая спина напряглась и в следующую секунду девушка с непонятным надрывным вскриком отчаяния и разочарования резко обернулась к уже стоявшему в дверном проеме, ведущем на кухню, бывшему некромагу. Больно ударившись рукой, Жанна скинула с тумбочки принесенную ею незакрытую папку, так, что всё нарисованное разлетелось по старому коридорному линолеуму. Не обращая внимания на то, что наступает на карандашные и угольные рисунки, бесшумно рыдающая девушка в два шага подскочила к вздрогнувшему, но снова стоявшему с непроницаемым лицом Глебу. - Мы не знали ничего о тебе! Ты просто ушел! Лена была бы рядом, я… я всегда… была бы. А ты прогоняешь. Снова! Как типично и до одури банально, Бейбарсов! – взметнувшаяся ладонь со звонким хлопком пролетела по правой щеке, заставив уличного художника лишь слегка нахмурить лоб. Подбородок Глеба с вызовом взметнулся вверх, хотя в темно-зеленых глазах появились – грусть? Сожаление? - Полегчало? – не успев по старой привычке, приобретенной в ответ на любые выступления в его сторону, приподнять рассеченную бровь, Бейбарсов получил вторую пощечину. Третью. Четвертую. Жанна снова начала поднимать горящую и уже дрожащую руку, но Глеб успел перехватить ее своими. Что-то переломилось внутри. Медленно, не выпуская ладони девушки, Бейбарсов сделал шаг вперед, сокращая расстояние. Потянул руку Жаны к губам и тихо, легко прикоснулся ими к пальцам девушки, которые она едва чувствовала. - Ты же знаешь, - тихо начал Глеб, - что я не мог. Какого черта я мог быть вам нужен, если я был не нужен самому себе. Я не хотел искать вас, так как не мог даже найти самого себя. Меня больше не было, ты же понимаешь, Жанна. И я должен был научиться жить с этим другим… человеком. Губы предательски задрожали и тут же сомкнулись, не позволяя большего. Хватит. Всё это можно оставить в прошлом, сейчас уже неважно, что было, неважно, можно ли что-то исправить, да ему и не нужно больше. Глеб медленно опустился на пол, потянув за собой Жанну, всё еще не выпуская ее руки, и прислонился спиной к стене, вытянув ноги, касающиеся раскиданных рисунков. Аббатикова свободной рукой обхватила его голову, медленно поцеловав мокрыми от слез губами висок, после чего прижалась к нему лбом, пока Глеб обхватывал ее колени. На полу были раскиданы выпавшие из папки и отчасти примятые расположившимися на полу бывшими некромагами зарисовки. Вот пожилая женщина продает цветы в ведрах из-под краски рядом с входом в метро. Здесь уличный музыкант весело протягивает шляпу прохожим, а на зарисовке блеск в его глазах намного ярче и искренней. На следующем листе формата 1:1 официант протягивает стакан кофе с именем «Саша» молодому человеку в пальто, держащему за руку длинноволосую девушку одного с ним роста. А еще есть рисунок с улыбающимся ребенком не старше двух лет, крепко ухватившимся за две сильные, крепкие руки, обладатели которых не прорисованы. Всё это не на продажу, всё это только для него, точнее, ставшее чем-то принадлежащим ему, как и новый, теперь не самый чужой и далекий, мир. И Новый год скоро. Ирония в том, что человек, как оказалось, месяцами, годами может сопротивляться чему-то, а потом принять это и поменять отношение за несколько часов, всего лишь найдя то, ради чего стоит смириться. Всего за несколько часов, минут и секунд, в течение которых сжимаются руки, а серые глаза находят темно-зеленые, чтобы помочь им смотреть на мир и привыкнуть к яркому свету. Точно так же, как когда-то, засыпая в печке старой избушки на Алтае, они сжимали руки и смотрели на слепящий и подбирающийся все ближе огонь, помогая друг другу не бояться. Они знали, что станут лучше, что не поддадутся новому миру, что сохранят себя, потому что есть, ради чего. А пока был только холодный линолеум, прижатые к стене спины, успокаивающий шепот в волосах и понимание, что никто из них завтра не проснется один.