***
Сбоку, у самого окна, висел на щите небольшой рекламный лист. Выведенное от руки каллиграфическим почерком, там значилось:ПАНОПТИКУМ АДСКИЙ ЦИРК ЧУДЕС АКАШИ СЕЙДЖУРО ВАШ ТРАДИЦИОННЫЙ КАРНАВАЛ! ПРИХОДИТЕ 23 ОКТЯБРЯ!
«Кар-на-вал», — Тайга прокатил его по языку, пробуя и щурясь от приросшего к зубам вкуса лимонного льда, дынных леденцов и сладкой кукурузы. — Ты только глянь, — Рета оживленно вертелся возле листа и тыкал пальцем по всем именам подряд. — Повелитель молний! Мадмуазель Таро! Железное сердце! — Пожиратель лавы! Мрачный жнец! Человек-бестиарий! — Тайга выкрикивал имена одно за другим. — Человек-В-Картинках! Огненный рыцарь! Ого. — Ох, мы должны побывать там. Должны, Кагами-ччи! Это ведь уже завтра. — Только денег у нас шиш, — Тайга демонстративно вывернул карманы. — Оцубо вряд ли даст нам мелочь на такое. — И то верно, — Рета поник. — Но, может, у кого и найдется для нас полтинник? Вдруг у Имаеши есть отложенное. — Вот дурачина. Нашел, с кем связываться. Они оба жадно вдохнули запах чернил и нехотя двинулись прочь от Повелителя молний, Человека-бестиария и остальных сквозь толпу зевак и утренних лентяев. Их обоих ждала скучная жизнь приюта, которую в отсутствие денег им который год подряд не удалось бы разбавить одним единственным днем на настоящем карнавале со странными и пугающими циркачами, с запахом пропахшего мочой сена, с яркими огнями, подвешенными словно спелые апельсины над плотными шатрами, с ангельским звоном каллиопы, с завораживающими аттракционами и сладкой душистой лакрицей. Скучающие и выпотрошенные, они почти дошли до угла улицы, когда сбили своими крепкими телами невесть откуда взявшегося паренька. — Эй, — Тайга испуганно дернулся и отскочил назад. — Ты откуда взялся? Парень потер ушибленную руку, посмотрел на них обоих снизу вверх и уставился огромными пустыми глазами в лицо Тайги. — Я был здесь еще до того, как вы пришли. — Прости, мы тебя не заметили, — Рета улыбнулся во весь рот и помог парню подняться. — Сильно ударился? — Вроде цел. И бывают на свете такие, подумалось Тайге. Ростом не вышел, худой и нескладный, как жеребенок, глазища огромные, будто тарелки для пирога, а сам весь бледный и едва живой — в чем только душа держится? Да и волосы эти…странные. Что за невозможный голубой цвет? Парень отряхнулся, поправил сюртук и было двинулся, но Тайга — не будь он Тайгой — схватил его за плечо и выпалил: — Я тебя не видел раньше, переехал недавно? Меня Кагами Тайга зовут. А этот, — он кивком указал на друга, — Кисе Рета. — Куроко Тецуя. И нет, не переехал. Я член труппы. Мы остановились здесь сегодня ночью. — Ого, — вырвалось у Реты. Он весь вытянулся в струну — чистое любопытство — и с глубоким и неподдельным уважением произнес: — И что показываешь? — Пусть это останется секретом, — в голосе раздалась улыбка, но лицо Куроко осталось неподвижно. — Приходите на наше представление. — Да мы рады бы… — Денег нет, — закончил Тайга. — О, ну разве может быть такое, чтобы мальчики остались без праздника из-за какого-то пустяка? — произнес новый властный голос. Они обернулись и нос к носу столкнулись с вновь прибывшим. Он был не высок, едва одного роста с Тайгой, и бледен, как лунный свет. Брови, волосы, костюм и цилиндр — киноварь с вином, а глаза — о, эти глаза! — две разноцветные двери в ад. Человек стоял абсолютно невозмутимый и спокойным львиным взглядом рассматривал Рету. На Тайгу он даже не посмотрел. — Для вас господин Акаши, — человек улыбнулся колкой противной улыбкой и протянул в зажатых пальцах белую визитку. Она тут же почернела. Касание. В руках Реты карточка стала желтой и выступила алой надписью: «АДСКИЙ ЦИРК ЧУДЕС АКАШИ СЕЙДЖУРО». — Вот, — господин Акаши вытянулся, как кот на мартовском солнце, — это проходной билет для тебя и, — он перевел унижающий взгляд на Тайгу, — твоего друга. И все аттракционы с ним бесплатны. Приходите завтра, в семь утра карнавал начнет работу. — Спасибо, сэр! — крикнули мальчишки. Вот оно — наивное детское чудо — спустилось им на головы. Погладило их тыльной стороной ладони, посмотрело нежно и с рыком впилось в горло смутным предчувствием. Тайга подавился опасениями и презрением к Акаши. Рета заворожено улыбнулся и с обожанием посмотрел на хозяина цирка. Оба уже были в плену у этого странного лунного человека. — Простите нас, — господин Акаши учтиво стукнул тростью. — Пойдем, Тецуя. Пора репетировать. Человек в красном костюме больше не произнес ни слова: он кивнул, махнул рукой, и Куроко как по мановению поплыл за ним уставшей тенью. — Вот уж действительно чертовщина, — протянул Тайга, когда два силуэта скрылись из виду. — С чего вдруг такая щедрость? — Он просто хороший человек, — Рета фыркнул и убрал визитку в карман. — Завтра прямо с утра пойдем на представление! В тот день они на радостях обежали весь город, украли по яблоку из лавки, запустили с младшими детьми воздушных змеев, со старшими помогли накрыть столы для всех, просидели ненавистные четыре часа за уроками и бросились спать среди рыцарей и динозавров, миллионами лет ждавшими своей участи оказаться на страницах пыльных библиотечных книг. В преддверии лучшего дня в жизни Рета так и не смог уснуть. Он в ожидании вытянулся на кровати, как стебель тростника, и слушал, как с ним тенями говорит ночь сквозь плотно закрытое окно. Она вежливо постучалась веткой, ухнула птицей и пробежалась холодком по затылку. Кисе Рета не спал. Под глазами его на спелой тонкой коже залегли тени, в лисьих глазах — тьма из самых недр. На подушке россыпь янтарного меда и чистого шелка, вены на руках — графитовые стержни. Он бы вырезал свою тень из ночи и водрузил как знамя над своей головой. Весь он — свет, по жилам которого течет древняя темнота, весь — пустые разговоры и пустой смех, весь — едва четырнадцать в жизни и почти двадцать в душе. Кагами Тайга — другой. Вот он мирно спит на соседней кровати, дышит большой грудью, ведь на него не давит тяжестью сиротства — ему не нужна ни семья, ни близкие, потому что его и так много. Он один — как целая бейсбольная команда. Огонь рвется из его рук и сердца, а Тайге только дай возможность обдать других жаром и побежать, куда глаза глядят. Вот и бежит он всю жизнь, не смотрит по сторонам, а от того в свои едва четырнадцать думает и действует как шестилетний несмышленый пацаненок. «Кагами-ччи — моя единственная семья, — думает Рета. — Никому больше я во всем мире не нужен. И в этом чертовом приюте тоже. Все ругаются только и не замечают ничего дальше своего носа, а он всегда рядом, думает обо мне, разделяет все затеи и приключения. И никуда я без него, совсем никуда». А Тайге снится спелое солнце и запах лета.***
Они пронеслись по красной листве, подняв пыль, и бросились на последний холм — метр за метром, и вот уже под их взором вырос карнавал. — Что за дьявольщина? — Тайга осунулся и недоверчиво посмотрел на Рету. — Тогда ведь шатры были черные. Все было черное! — Самая обычная дьявольщина, — передразнил Рета. Шатры стояли в поле, словно раскиданные на траве разноцветные леденцы: вот лимонные, апельсиновые, наливные зеленые — прям настоящие яблоки, только подойди и попробуй кончиком языка, — а самый большой шатер — один огромный гранат, готовый вот-вот лопнуть. Флаги и фонари манили яркостью и рвались над приторно-сахарными палатками, из которых воскресенье тянуло ветчиной, оладьями и кленовым сиропом. Повсюду носилась ребятня, таща заспанных и недовольных родителей. Мальчишки спустились с холма и вошли в этот странный яркий мир, который окружил их звуками начинающихся представлений и запахами еды и животных. Чем дальше они проходили, тем меньше карнавал казался им жутким порождением ночных видений. Тут и там сновали люди с реквизитом, кто-то кормил в клетках тигров, готовили к выступлению обмазанного черной краской слона. Вблизи карнавал оказался узлом полусгнивших веревок, изношенных на солнце парусин и треснувших от времени досок; все вывески давно облупились и покосились унылыми висельниками, а оборванные пологи палаток и шатров на миг открывали самые обычные чудеса. Даже поезд оказался не драконом, а мирно дремавшим среди золотой травы котом, которому после долгого пути ничего и не надо было, кроме пары дней отдыха. Но все же посмотреть было на что, потому что карнавал напоминал самый настоящий калейдоскоп, витраж из разноцветного стекла — в одних осколках жили артисты и обслуга, в других выступали, а в третьем — большом зеленом шатре — готовили еду. А люди и вовсе как муравьи бегали между палатками, и все жило и кипело, как в дьявольском чане: танцовщицы в перьях, гулящие девицы в одних только платках поверх голых тел, посредственные клоуны, развлекавшие публику до основного представления, жонглеры, тренировавшие ловкость рук и ног, китообразные толстухи, репетировавшие старые песни пухлыми намалеванными губами. — И чего только не увидишь в темноте, — сказал за них обоих Рета. Они рассмеялись над собственным страхом. — Тогда начнем! — бойко подхватил Тайга. И они было закружились юлами через весь карнавал от шатра к шатру, но неизведанной силой их поманило в один единственный, за которым скрывалась старая пыльная цыганка с беззубым ртом. Мадмуазель Таро сидела среди подушек в накуренном дурманом воздухе и внимательно следила за искрящимся на полу шаром; заметив мальчиков, она улыбнулась самой нежной на свете улыбкой, тряхнула волосами из чистой ночи и протянула руку, указывая на место перед собой. — Рета, Тайга, садитесь. — Ого, — они оба плюхнулись на подушки и пораженно уставились на гадалку. Или скорее… на предсказателя. И никакой старой и пыльной цыганки, только прекрасный молодой юноша с мягким лицом матери, которой у Реты никогда не было. Его красивое пышущее жизнью тело было укрыто перламутровыми облаками шафрана, а пухлые губы-розы сладким медом капали на сердце. «Мама, — подумал Рета. — Если ты есть, мама, то у тебя должны быть такие теплые и родные глаза. И губы, мама, губы из тысячи сплетенных в одну улыбок». А Мадмуазель Таро добродушно разглядывал их, не опуская руки, и улыбнулся, когда Тайга охнул: — А почему «Мадмуазель», если Вы — мужчина? — Потому что каждый видит то, что он хочет видеть, дитя мое, — предсказатель все-таки опустил руку и поднял шар на уровень глаз. — Называйте меня Лео. Что вы хотите знать? — Как Вы узнали, кто мы? — Я знал, что вы придете ко мне, еще до того, как вы сами решили прийти. Я же Мадмуазель Таро. Еще вопросы? — Это Имаеши забрал мою рогатку, да? — щеки Тайги зарделись, а глаза наполнились блеском мести. — Нет, — Лео качнул головой. — Ты оставил ее на чердаке городской башни. — Вот это да! — Твой вопрос, — предсказатель перевел взгляд на Рету. — Не стесняйся, спрашивай. — Нас когда-нибудь усыновят?! — выпалив это, Рета смущенно сжался и опустил голову на грудь. — Или…или хотя бы мои настоящие родители — они найдутся? Лео разом сник вместе с Ретой. Он посмотрел на мальчиков, убрал шар в сторону и придвинулся ближе, обняв их обоих и прижав к своей теплой груди, в которой тяжело трепыхалось большое сердце. Он — огромная зимняя жемчужина на самом дне моря. Он — тепло, которое манит мотыльков в ночи. Тайге стало невыносимо стыдно и неуютно, а Рета, как от него и ожидалось, заплакал горькими крупными слезами. Не бывает таких людей, думалось Тайге. Не бывает настолько мягких, как первый снег, настолько нежных, как шляпка одуванчика, настолько теплых, как апрельское солнце. Не бывает таких, к которым тянет с первой встречи так, будто дружите уже миллион лет! — Вы оба обретете семью, — Лео принялся гладить их по волосам и поцеловал Рету в макушку. — Ну, тише. Ветра всегда приносят благие вести после гроз и штормов. Я вижу вас и ваше будущее. Оно будет замечательным у обоих. Ты, Тайга, обретешь того, кто станет тебе и отцом, и другом. А ты, Рета, станешь частью большой и дружной семьи. Главное — не сбиваться и верить в это. Рета успокоился, вытер слезы и вздохнул так свободно, как вздыхает после дождя опаленная солнцем зелень. В его шумной голове повеяло ноябрьской стужей, от которой мурашки побежали даже у Тайги. «Что же ты творишь, Кисе? — спросил он про себя. — Неужели тебе так больно?» Мадмуазель Таро убрал руки, юркнул ими куда-то в окопы из подушек, порылся тщательно, хитро щуря глаза, и выудил из самых дальних сундуков с сокровищами два черных мотка лакрицы с большую гирю каждый. Они блеснули в слабом звездном свете шатра и отразились в глазах мальчишек отчаянной тоской по хорошим сладостям. — Эй, сестренка, — мимо них метнулось что-то яркое: Тайга готов был поклясться, что в шатер ударила молния. — Хватит обольщать детей, представление скоро начнется. — Что за манеры? — возмутился Лео и обратился уже к мальчикам: — Бегите, сладкие, только лакрицу не забудьте, я ее сам сделал! И приходите потом, Мадмуазель Таро будет вас ждать.***
— Дамы и господа, — на песок капнуло алым: господин Акаши стукнул тростью, — мы рады приветствовать вас в нашем Паноптикуме, адском цирке чудес! Приготовьтесь испытать весь страх и ужас человеческого рода, познать истинное чудо и потерять разум от увиденного. Рета и Тайга сидели в первом ряду, покусывая лакрицу и запивая ее шипучкой: вокруг них журчали зрители с серыми лицами, дети пищали от возбуждения и накатывающего восторга, но они вдвоем только смотрели на господина Акаши, который, поклонившись публике, представил первый номер. Хозяин цирка внимательно посмотрел на них в ответ, исчезая с манежа в красном облаке. Из-за кулис появился тот самый слон в иссиня-черной краске и ярких, словно огромная цирковая афиша, ленточках, тянувшихся от мощных бивней к задним ногам. Он шел неповоротливо, как истинный исполин, встав на которого можно дотянуться до свежего и вкусного неба, задирал хобот, осыпая публику фонтаном из конфетти, и неожиданно остановился, согнув левую ногу, как ступеньку и как приглашение. Его приняла прекрасная дева с волосами из цветков персика; вольной ланью проскочив по песку, она метнулась по ноге на спину слона и устроилась там, помахав самым маленьким зрителям в знак приветствия. Слон под ней двинулся. Сделал круг, второй, выгнулся на бортике манежа, встал на задние ноги, покрутился на месте, поцеловал деву хоботом. Она спрыгнула обратно на песок и бросила слону большой мяч, похожий на спелый томат, а исполин принялся играть с ним, как маленький котенок, поочередно трогая то ногами, то хоботом. «Надо же, — подумалось недовольному Тайге. — Такой большой, а подчиняется какой-то девке». «Надо же, — подумалось восхищенному Рете. — Такая хрупкая, а управляется с таким монстром». Девушка со слоном быстро исчезли, растворившись в розовой пыли. Следующим был длинный, как фонарный столб, метатель кинжалов, вызвавший одобряющий трепет у всех без исключения мальчишек. В его длинных тонких руках ножи становились ядовитыми змеями, с которыми метатель без всякого страха боролся и раскидывал по мишеням. Удар, один, другой. Все мишени повержены. И снова в облаке пыли — на этот раз зеленой — выросло большое колесо. Мальчишки смотрели прямо перед собой, а от верхушки шатра накатывал волнами металлический шелест. На круге, привязанный веревками, замер человек, словно невидимая рука метнула четыре молнии, пригвоздив несчастного к дереву, и он застыл, мучительно выгнувшись, умоляя раскрашенными глазами о прощении и страдальчески оскалив зубы. Колесо само начало свой нарастающий ход. Метатель принялся выбирать ножи. У Реты голова пошла кругом вместе с колесом: он слабо видел, как метатель выбрал сначала маленький кинжал с кривым лезвием и метнул его возле ноги привязанного. Потом — большой длинный нож, угодивший почти в самую руку. Затем — огромный сверкающий десятком выигранных битв меч, остановившийся прямо у жертвы над головой. Колесо остановилось. В зале раздались овации. Пожиратель лавы и Железное сердце выступали вместе. Пока один таскал на спине лошадей, гнул в соленые крендели подковы и поднимал напарника над головой, другой с довольным оскалом поедал горящие палки, мечи, прутья, граненные стаканы, деревянные доски и цепи, словно это были клубничные кексы или овсяные печенья, которые мисс Гарсия приносила мальчишкам на праздники. А следующими были снова прекрасная персиковая дева и хозяин цирка на двух могучих жеребцах: она — на иссиня-черном, словно полуночное небо, он — на белоснежном, как хрустящие шапки на вершинах западных гор. Кони под ними бежали в рваном галопе, вздымали песок стройным испанским шагом, будто солдаты на параде, обернулись шкатулочными лошадками вокруг своей оси, тряхнув длинными гривами, прошлись по краю манежа обратным ходом и поклонились публике, исчезнув среди персиковых лепестков. В зале потемнело. Вдруг в цирке траурно зазвучала каллиопа, а под самым куполом возник эквилибрист в костюме из чистого пламени. Он сделал по канату несколько шагов, вызвав у барышень трепетный ужас и многочисленные ахи, развернулся на пятке и встал на руки, выгнувшись на тончайшей грани тропической, объятой огнем, змеей. «Это еще что за диво? — Рета замер вместе с циркачом. — И канатоходец, и эквилибрист?» Циркач остался на одной руке, разведя конечности, как морская звезда, подпрыгнул на ней и кинулся вниз, уцепившись за канат. Снова резкое движение — и вот он уже горящим волчком крутился вокруг своего хлипкого спасения, рассекая эфир и выписывая телом такие штуковины, что даже Тайга забыл о лакрице и внимательно следил, как циркач вновь оказывается на канате, прокатываясь по нему колесом. И вот он — весь в огнях и петардах, уже крутил на руках горящие кольца и невозмутимо шагал по канату. Петарды рванули одна за другой, слепя и толкая циркача во все стороны, но он дотащил себя сквозь звездную пыль до другого края, остановился и, поклонившись, сиганул падающей звездой в облако выросшего на манеже пепла. — В жизни подобного не видел, — холодным шепотом выдал Тайга. — И не говори, — подхватил Рета. — Но ведь так не бывает! — А то ты не видел! На то он и циркач. Когда на песке появились тигры и львы, зал окончательно сошел с ума — никаких прутьев, даже намека на клетку, — хищники спокойно разбрелись по манежу каждый в свой угол и терпеливо дождались истинного хозяина. «Человек-бестиарий», — догадался Рета. Дрессировщик вышел в одной лишь набедренной повязке поверх крепкого смуглого тела и лениво провел насыщенными страстными глазами по залу — женщины, словно под пулеметной очередью, пали одна за другой. В руках у него ничего, кроме самой настоящей природной силы, и вот уже первый тигр послушно повалился ему в ноги и приластился, как двухмесячный котенок. Животные в трансе одно за другим преклонились перед этим странным человеком, который казался более диким, чем животные в африканской саванне и индийских джунглях, будто все, что так сокровенно прятала природа от человечества с самого начала времен, она решила даровать одному единственному смертному. «Только смертному ли, — думал Тайга, — если он без всякого страха таскает грозных хищников за шкуры, катается на них верхом и вынуждает всех вместе выполнять унизительные трюки с огненными обручами». Но львы и тигры без остерегающего шипения и приносящего ужас рычания послушнее самых преданных солдат исполняли любые беззвучные приказы. Когда хищники скрылись вместе со своим дрессировщиком, публика выдохнула свободно, но не надолго. Настала очередь фокусов. — Дамы и господа, смертельный номер! Впервые в истории циркового искусства! Перед вами — электрический стул, точная копия того, что установлен в центральной тюрьме штата Огайо, — хозяин цирка появился вновь и указал тростью на уродливую черную конструкцию. — У вас на глазах этот смелый юноша примет казнь на электрическом стуле! Юркий парнишка с волосами из переспевшей ржи кинулся со всех ног на стул, позволил Акаши пристегнуть себя на все ремни и вцепился в деревянные подлокотники. — Что-то он больно счастливый для того, кого собрались казнить. — Да это же фокус. Дай Бог, что хотя бы электричество пустят. Акаши быстро подошел к трансформатору, выждал, когда публика окончательно переключит свое внимание на Повелителя молний, и дернул рубильник с током. Ржаной стог на электрическом стуле пронзило белым пламенем. Парень улыбался сквозь сияние, не замечая простреленных электричеством вен и не чувствуя, как дымится под ним сиденье. Он незримо дернул пальцем, и молния — самая настоящая молния — метнулась сквозь публику, блуждая между рядами и оставляя за собой красочный мерцающий след Млечного пути. И вот еще палец — еще молния. Теперь вдвоем, как сестры-близнецы, они бегали наперегонки по всему шатру, кусая щеки мурашками и запахом электричества. Две рожденные волей обычного юноши смертельные пули. Два идеальных среза небесного бога. А Повелитель молний словно искусный кукловод дергал пальцами за электрические ниточки и вынуждал их плясать польку. К концу молний стало пять, и теперь как единая и слаженная команда они рисовали в воздухе сцены из летних ночей, когда видны только звезды, а четырнадцать — самый подходящий возраст. После такого впечатляющего выступления номер Человека-В-Картинках казался просто клоунским фарсом. Хотя на то, видимо, и было рассчитано: вызвавшиеся добровольцы один за другим принимались ходить павлинами и кричать петухами, пока довольный собой гипнотизер раздавал указания новым жертвам: — Тебе пять лет, — он ткнул в женщину разукрашенным синими, зелеными и красными глазами пальцем. — А тебе, — тысяча глаз обратила взор на мужчину, — придется стать мумией. Смех огромным клубком кошачьей мяты катался по шатру, натягивая парусину, а Человек-В-Картинках, невозмутимый, как Луна, ныряющая промеж облаков, только улыбался страшными паучьими глазами и изводил несчастных добровольцев под одобрительный свист до последнего. — Вот отмочил! — Тайга рассмеялся до слез. — Как он их! — Старику Генте так и надо! А как он эту старую скрягу Масако! И вдруг все стихло. На манеже снова вырос господин Акаши. — Дамы и господа, наш заключительный номер! В исполнении самой Смерти, невинной жертвы и Мефистофеля, вашего покорного слуги, — хозяин цирка поклонился. Из-за его спины показался тот самый высокий человек, что первым сошел с поезда. Все в том же длинном черном балахоне с капюшоном он вышел на середину манежа, взмахнул рукой, и в облаке пунцовой пыли перед ним появился длинный металлический стол на высоких изувеченных ножках. — Доброволец, — только и сказал великан. Тайга мгновенно поднял руку и выкрикнул на весь шатер громогласное: «Я!» — Ты что творишь, Кагами-ччи? — Рета зашипел, хватая друга за руку. — Мало ли, что он с тобой сделает. Смотри, какой жуткий. — Пусть только попробует сделать, — Тайга отмахнулся. — Я ему покажу. Он собрался было вылезти к проходу, но его опередили. Черничный куст непослушных волос уже бежал по песку за миллион миль к тому самому столу, больше подходившему для разделки мяса, а не для фокусов. Великан не шелохнулся. — Да это же тот парень, — Тайга возмущенно насупился и сел на место. Рета сжал его руку в своей на пару атмосфер крепче. Тецуя — волосы другие, но глаза-то не обманешь! — послушно устроился на холодной поверхности: его спину пронзило ледяными иглами. Тайга возмутился еще больше. До чего же он мог быть собой доволен — вот Кисе, и, поди, завидовал бы так, что скоро стал бы зеленее всех лягушек на свете, пока Тайга здесь, в первый же день на манеже и уже участвует в чем-то грандиозном, припасенном на самое сладкое, будто шарик мороженого на яблочном пироге. Великан дернул пальцами, и в руке у него выросли четыре метра тьмы — три в высоту, один — на отливавший антрацитом клинок. Черное древко все время шевелилось, отливало и вспыхивало, а на ощупь оно было, кажется, как самая вязкая нефть. Оно должно было растекаться под пальцами, но великан держал его крепко и, как ни в чем не бывало, рассматривал Куроко из сумерек капюшона. «Господи, спаси его», — взмолился Рета, но тут же осекся. Всего лишь один взмах, и коса разрубила Тецую вместе со столом пополам. Треск. Щелчок. Крик. И ни крови, ни металлических стружек — идеальная работа идеального холодного инструмента. Коса лишь равнодушно блеснула в свете фонариков, устроилась у великана за спиной и обратила свой острый клюв в сторону мальчиков, а те, как два перепуганных замерзших воробья, прижались друг к другу и во все любопытные глаза уставились на манеж. Точно маленькие лисята, а не мальчишки — смотреть и страшно, и все равно интересно — водят носами, ушами дергают и настороженно косятся исподлобья, будто никто им с такого расстояния усы не оторвет. Великан отошел, давая публике рассмотреть дело рук своих, и тряхнул рясой. Обе части Тецуи покоились на остатках стола, а сам он — бледный и бездыханный — сверлил стеклянным взглядом бездонных небесных глаз купол шатра. И тут на манеже вновь появился хозяин цирка: красный костюм стал черной рубахой, вместо цилиндра — два винтовых рога с руку каждый. А следом шли Они. Огромные, непромокаемые, как брезент, трехметровые крылья дернулись и прижались к его ровной худой спине, сложившись красным веером. Акаши сделал шаг, другой, возвел красивую руку над разрубленным телом, прошептал одними губами слова, произнося которые можно было запросто вывихнуть челюсть, и Куроко поднялся — одна часть на ладонях, другая — на худых коротких ногах. Тецуя осмотрел публику, которую прибило шоком, присел ногами, потянулся телом, и вот уже снова единое целое — парнишка из полуденного неба — стоял перед ними, холодно-спокойный, как кусок льда, который на грузовиках привозят каждое утро к воротам больницы. — С ума сойти, — охнул кто-то в зале. Акаши будто только этого и ждал. Крылья за его спиной раскрылись и взметнулись под самый купол извергающейся лавой, а глаза все же разверзнули двери в ад, выпустив в шатер все черные тени и тайные страхи, которые поползли по парусине, вцепились зрителями в волосы и остановились под своим хозяином, превратившись в одно огромное черное пятно. И вдруг в пустом безвоздушном пространстве с новой силой взревела каллиопа. Иногда Рета слышал надрывный стон на краю сна, одинокий, далекий голос мертвецов. Он всегда оставался далеко, как бы близко ни подходить к могилам. Бывало Рета просыпался и с удивлением трогал мокрые щеки. Он снова откидывался на подушку, прислушивался и думал: «Да, это они заставляют меня плакать, те мертвые, что покидают этот мир без всякой причины и они уходят, уходят вдаль». Но этот рев каллиопы! В нем одном были собраны все стенания жизни из всех ночей, из всех сонных лет, там слышался и заунывный вой псов, грезящих о Луне, в нем был посвист зимнего ветра с речной долины, когда он просачивается в щели веранды, и скорбные голоса тысяч огненных сирен. Миллионы клубочков вздохов ушедших людей, уже мертвых, умирающих, не желающих умирать, все их стоны, вздохи и жалобы, разом рванувшиеся над землей. Слезы брызнули. Ему пришлось нагнуться, сделать вид, будто шнурок развязался. А потом он увидел, как Тайга тоже трет глаза, как прячутся мужчины и шуршат по лицам платками женщины. Каллиопа ревела, стонала и вдруг выдала странный оперный звук, будто самая прекрасная женщина на земле вывела ноту иголкой из чистого золота. На манеж один за другим повалили циркачи: Человек-бестиарий, Повелитель молний, Метатель, Человек-В-Картинках, Огненный рыцарь, Пожиратель лавы и Железное сердце — в воздух метнулись петарды и конфетти, прекрасные девушки в перьях неведомых птиц закрутились карусельными лошадками по краям манежа, а каллиопа наконец испустила дух и замолчала. Зал взорвался слезами и аплодисментами.***
— Вот это да, вот это штука! — А какой слон был! А канатоходец! — А молнии! А крылья! Мальчики сидели счастливые, не в силах постичь, что они видели, не понимая, почему так доволен человек рядом с ними. Они грызли овсяное печенье и запивали его горячим молоком. Лео, а вместе с ним все матери на земле, улыбнулся им. — Так понравилось? — Еще бы, сэр! — выдал Тайга и раскусил печенье — вот же божественный кусок плоти! Если Мадмуазель Таро и знал толк в чем-то, кроме нежнейших улыбок и точных предсказаний, так это в сладких чудесах из кремов, теста, клубники и шоколада. — Какой же я сэр, — коротко улыбнулся он, — просто Лео. Я не такая уж древняя мумия. — Просто Лео, — согласно свистнул Рета. — А представление наше нравится всем. Господин Акаши ведь дал вам волшебный билет — можете каждый день приходить и смотреть. — И есть твои печенья. Сейчас как будто Рождество, — Тайга довольно прищурился и положил в рот сразу три штуки. — Это моя работа — приносить всем наслаждение и счастье. Отдыхать на подушках после представления и мечтательно есть печенье и впрямь было счастьем. Преисполненные впечатлениями, как цилиндр фокусника — кроликами, мальчишки допили молоко и откинулись на спины, задремав в сладком тумане этого чудного потустороннего мира. Им снились молнии, огни, крылья, целый зверинец и множество острых длинных кос, а сами они — маленькие лисята с пушистыми хвостами — бродили вокруг и нюхали острый сладкий воздух, полный лакрицы и водопадов из содовой. Проснулись они ближе к вечеру, хотя в темном шатре день легко мог сойти за ночь, но с улицы уже веяло дождливой прохладой и костром. Мадмуазель Таро сидел тут же, разглядывая свой шар и раскладывая по небольшому кофейному столику карты. — Мои милые лисята проснулись, — нежно замурчал он и кивнул на кувшин с водой. — Остудите головы и бегите к господину Акаши в маленький красный шатер. Он хотел поговорить с вами. Вот опять. Прыг-скок, будто никакого сна и не было. «Ох уж эта детская удаль!» — с доброй завистью подумал Лео. А мальчишки уже ополовинили кувшин, попрощались и выскочили в прорезь шатра на улицу — только их и видели! — да полетели вместе с осенними листьями вперед, срывая с палаток вечернюю спесь. Хозяин цирка сидел в кресле, потягивая что-то горячее из крошечной белой чашки. Руки спокойные, плечи ровные, рысьи глаза внимательно смотрят на мальчиков, прижимая их к стеклу и изучая сквозь микроскоп. «Еще немного, — подумал Тайга, — и препарирует, как лягушек». — И как вам наше представление, дети? Голос еще ровнее, чем плечи. Прожигающий, как окурок сигареты, брошенный спящим на полосатый матрас. Холодный, как самая темная январская ночь. — Безумно понравилось, — Рета улыбнулся во весь рот, глаза его загорелись. — Это было что-то невероятное! Никогда ничего такого не видели. Все эти фокусы будто на самом деле случились! Чудеса, да и только! — Ха-ха, — вот уж Тайга ошибся, ненавидя один только голос: смех был в тысячу раз хуже. — Я рад это слышать. Но дело другое. Он встал, подошел к мальчикам и посмотрел в глаза обоим. — Каждый день мы даем представление. И будем давать до самой полуночи тридцать первого октября. Есть у меня к вам, молодые смышленые люди, одно предложение, — он замолк, ожидая заинтересованность. — Приходите каждый день и смотрите, если есть на то желание, но вот что я хочу: зачем вам, полным жизни и мечтаний, этот город и эта жизнь, в которой ничего вас не ждет, кроме вечной тоски и попыток найти себя? Предлагаю вам обоим стать частью моей труппы. Дело это целиком добровольное — принуждать ни к чему не буду. И времени у вас подумать до полуночи тридцать первого, когда наш поезд вновь оживет и двинется дальше. — Вот просто так и возьмете? — удивился Тайга. — Отчего же не взять? Только если надумаете, сначала придется помогать остальным — реквизит таскать, ухаживать за животными, за чистотой следить. Потом выберете, что вам ближе — дрессура, эквилибристика, фокусы или еще что, — а я уж дам наставника. И вперед, к обеспеченной и полной приключений жизни. На первых порах буду платить по пять долларов в неделю. «Да это же несметные богатства! Хватит на все мороженое в мире, да еще на новые туфли останется. Вот и дожили, — подумали мальчики. — Закончилось детство и началась работа. Так уж скоро и жены появятся». — А если… — Рета замялся. — Если мы поработаем эту неделю до тридцать первого? Чтобы присмотреться, что да как. Вдруг и работники из нас не те, что Вам нужны. — Люблю деловой подход, молодец, — господин Акаши легкой обжигающей рукой хлопнул его по плечу. — Так и быть, уступлю. Работайте эту неделю, без пяти полночь дам вам по пять долларов. Решите продолжить — вскочите в последний вагон. Вы уж прыткие лисята, я таких знаю. — Спасибо, сэр, — мальчики благодарно кивнули. Тайга незаметно лягнул Рету. Хлопок. Полы шатра развеялись, и возле входа выросла большая иссиня-черная овчарка. — Пес проводит вас до приюта, — Акаши улыбнулся и сел обратно в кресло. — Бегите, время позднее. Их не надо было просить дважды. За холмами гасли бледные закатные огни, а они брели в город по следам огромного черного пса, который то и дело скалился и смотрел на них сердито и недовольно, будто его оторвали от какого-то важного собачьего дела и вынудили быть нянькой для двух бесполезных двуногих детенышей. — Вот же дернул тебя черт согласиться, — ругался Тайга. — Не иначе как этот Мефистофель и дернул! — Да будет тебе. Словно ты сам не охочий до приключений. — Это вообще другое, Кисе! А тут бросить все. Сбежать от той жизни, что есть сейчас. — А какая жизнь у нас есть? Ни семьи, ни друзей толком. Вот и есть только мы друг у друга, а больше ничего. Ты бороды хочешь брить или чинить ботинки, когда старше станешь? Я вот не хочу. — Я тоже, но это… — Что это? Такой шанс выпадает раз в жизни! Ты же видел представление, видел, что они могут! Да это лучший цирк в мире, Кагами-ччи! И пять долларов в неделю — да за год можно целое состояние скопить. Мы с тобой на стрижке газонов за месяц едва полтора собрали. Брадобреями или обувщиками заработаем не больше. — А ты такой охочий до денег? — Охочий до пирогов с клубникой, которые подают не раз в месяц, охочий до туфель, которые не приходится носить два года подряд, хоть они и жмут на пальцы и пятки, охочий до мягкой теплой постели, а не настила из досок, — Рета замолк, пес внимательно уставился на него. — Я охочий до нормальной жизни, Кагами-ччи. Нам не всегда будет почти четырнадцать, или ты не знал? — Знал, но ведь до взрослой жизни еще куча лет, — Тайга отошел на шаг в сторону и помрачнел. — Поступай, как знаешь. Хочешь — прыгай в этот последний вагон, не хочешь — оставайся. Я эту неделю с тобой поработаю, мне пять долларов тоже лишними не будут. А там уже сам решай. Рета фыркнул. Тайга сложил руки на груди. Лед вечной дружбы под их ногами дрогнул.***
— Слышали? — Мияджи, многорукий, как индийский бог Шива, разделил по тарелкам похлебку, раскидал на каждого приборы, налил по стаканам молоко и посчитал всех по головам. — Утром Харасаву вытащили из петли. А дочь Айды нашли в реке. Уж надо ли мальчишкам больше, чтобы придумать себе занятие на весь оставшийся день? Они едва не подавились пресным супом и посмотрели во все глаза на Мияджи. — Неужели правда? — Буду я вам врать, малышня. Раз сказал, так и есть. Своими глазами видел, как Харасаву тащили на носилках синего. А девица чай тоже сама на себя руки наложила. Все знают, что у нее никогда мужчины не было. Отчаялась, видать, бедняжка. — А зачем же топиться? — недоверчиво протянул Коганей. — Вот появится у тебя женщина и сам все поймешь, — Имаеши зашел в столовую последним — мальчишки поежились от одного его вида. — Давайте завтракать, а потом за уроки. Ели в легком утреннем шуме. То ложку кто уронит, то хлюпнет супом, то вздохнет слишком громко. Начали говорить о прошедшем бейсбольном матче «Лосей» с «Тиграми», обсудили старика Накатани с его ювелирной мастерской, пожаловались на скучные библиотечные книги. «А мы с Кагами-ччи видели такое! — хотелось сказать Рете. — Видели и станем частью этого. Самых настоящих чудес и приключений. Да одни сладости Лео стоят того, чтобы возвращаться на карнавал снова и снова! А вы все — глупые мальчишки, которым и суждено только есть всякую гадость и шугать младших». Но Рета скромно промолчал, отдал суп Морияме и вместе с Тайгой выскочил прочь из приюта под недовольный возглас Мияджи и громко хлопнувшую дверь. На карнавале их уже ждали: Мадмуазель Таро стоял у ворот, снова нежный и мягкий, как начинка пирога, в длинном голубом платье с глухо застегнутым воротником: от него пахло свежей выпечкой и горячим шоколадом. — Какие у нас гости, — он улыбнулся. — Мои любимые лисята вернулись. Печенье? Из-за его спины Луной выплыла большая тарелка, доверху нагроможденная слитками чистого счастья: мальчики набрали сразу по пять штук и еще по две засунули в рот. — Ох, вас будто совсем не кормят! — Мадмуазель Таро покачал головой. — А ну, пойдемте ждать Сей-чана за бутылкой яблочной шипучки и свежим медовым тортом. Им уже, кажется, и никаких пяти долларов не надо было — сидеть бы вот так рядом с Лео всю оставшуюся жизнь и есть, есть эти прекрасные печенья, которыми ангелы угощают Бога по вечерам. И никто никогда не скажет, как у него это выходит — вроде парень с крепким телом и цепким взглядом, но смотришь на него и видишь самую прекрасную на свете мать с самыми вкусными сладостями. «Ох, Боже, — шептал про себя Тайга. — Еще одно печенье и я точно продам душу дьяволу». Дьявола даже звать не пришлось — он пришел по его душу на втором куске торта. Акаши вытащил их из шатра, почти за уши оттянув от тарелок, и повел осматривать лагерь. Они гуськом побрели по пыльным тропам: впереди хозяин цирка, пугающий и красивый, за ним Рета, а последним семенил хмурый Тайга. Вон там, вдруг указал пальцем за главный шатер Акаши, обитают хищники. — Без Дайки к животным не подходите, а то он вас укусит. — Может, они? — поправил было Тайга, но кто-то усмехнулся ему в ответ. — Не они, а я. С крайней клетки свесился Человек-бестиарий, счастливый и удовлетворенный — на теплом лимонном солнце его темная как обжаренный каштан кожа дышала всеми порами, набирая в себя остатки кислорода и закупоривая их до следующего теплого денька. Мышц на нем много — увитые венами мощные руки, статная грудь корабельным носом упирающаяся в небо, — а взгляд атлантических глубин дикий, словно необузданная лошадь. — Не забывай, что они — мои гости, Аомине Дайки, — Акаши, видимо, единственный, кто предпринял хоть какую-то попытку его обуздать. — А с сегодняшнего дня еще и твои помощники. Так что веди себя скромнее. — О, — только и произнес Аомине. Он ловким кувырком спрыгнул с крыши, вырос в глазах мальчиков на целую голову и протянул к ним руки, улыбнувшись и потрепав их по волосам. — И кого из этих шалопаев ты решил отдать мне в рабство? — Обоих, — Акаши едва заметно фыркнул и указал на них тростью. — Кисе Рета, Кагами Тайга. Нужна будет помощь — позовешь. А если начнешь их доставать — сам знаешь. — Заметано, — сказал Аомине, резко охладев, и посмотрел на мальчишек внимательными яркими глазами. — Обращаться ко мне на «ты». К животным без меня не соваться, это верно сказано. За усы и хвосты не дергать, руки в пасти не совать. Кормить только тем, чем скажу. Работа проще не бывает, если не станете дурака валять, но вы оба дурачины еще те, я и так вижу. Особенно ты, — он усмехнулся, ткнув Тайгу в нос длинным пальцем. — На весь лоб написано, что самый редкостный из самых редкостных дураков. Не удивлюсь, если тебе все-таки откусят руку или ногу. «Ох и покажу я тебе, — возмутился про себя Тайга. — Они тебе сами все откусят, обезьяна ты этакая». — Эй, Акаши, — Аомине широко зевнул и почесал щеку. — Собирай на обед, заодно этих покормишь. Я отсюда слышу, как у них в животах бурчит. — Лео уже напичкал их сладостями, как ведьма из пряничного домика, — беззлобно возмутился Акаши. — Но, думаю, мальчикам стоит поесть что-то кроме его стряпни. Он только хлопнул в ладоши, и весь карнавал ожил в одно мгновенье, словно стая испуганных птиц слетела с церковной крыши. К большому зеленому шатру потянулись тени, несущие столы, полетели тарелки с ароматным картофелем, заплескался апельсиновый сок в высоких кувшинах, с костра сняли огромную бесформенную тушу, а все звезды этого яркого небосвода уже уселись за столами, позвякивая посудой, смачно чавкая и разрывая руками мясо. — Чувствуйте себя как дома и ни в чем себе не отказывайте, — господин Акаши улыбнулся им, пододвинул ближе две тарелки и кивнул Аомине. — Теперь вы в руках Дайки. Заодно познакомитесь с остальными. Да прям совсем обычные люди, подумали мальчики, и едят, и дышат, и не смотрят как голодные загнанные звери. «Только вот оно где все, — догадался Рета. — Едят они — сколько влезет, говорят — о чем вздумается, смеются — без повода, а главное — смотрят в глаза друг друга и не отводят взгляда». Эти странные небесные циркачи, дети Луны и древесных теней, в глазах Реты вдруг обрели плоть и кровь, став живее всех тех, кого он до этого знал. Многорукий Мияджи, или жуткий бесформенный Имаеши, молчаливый, как речная гладь, Митобе и глупый остряк Изуки — возьми любого, сдуй с него пыль и не получишь ничего, лишь философское нечто, плюхающееся в глиняном теле. А циркачи — вот истинные порождения лакричного запаха и чистого детского смеха, который все льется по городу с самых крыш и несет за собой привкус летних месяцев. И удивительно, как легко их приняли в этот ясный мир леденцов и настоящих чудес — им не задавали вопросов, только увлекали рассказами о путешествиях и дальних странах, где на развес продают шелка и специи, где бродят зебры и измазанные красной пылью племена, где вечные льды торчат над синим горизонтом неприступными крепостями, которые в своих печальных песнях осаждают киты и насмерть отстаивают одинокие полярные волки. От них не требовали послушания — знай себе, корми львов и тигров, да чисть клетки раз в день, а взамен получай самое небывалое детское счастье, бегай по влажным от вечернего дыма дорогам, смотри представления, общайся с этими разукрашенными созвездиями, слушай по вечерам песни диких ветров и катайся в бесконечном скорбном беге карусельных лошадок. — За новеньких, — подняв чарку виски, сказал кто-то. «Добро пожаловать домой», — услышал Рета.***
То, что за ним наблюдает кто-то кроме лениво развалившегося на крыше Аомине, Тайга почувствовал сразу. Это был не пронзающий взгляд господина Акаши, не цепкий взгляд Мидоримы-метателя, прятавшего глаза за толстыми линзами, не ласковые взгляды Момои-наездницы или доброго Лео. Ох, нет, это был взгляд пустой, как у рыбы, и равнодушный, словно гладкая стеклянная поверхность Антарктиды. Он сидел на одном месте, не пугаясь резких движений, следил внимательно, щелкая зрачками-камерами, не дышал и веял на них могильным холодом. — Что тебе нужно, Тецу? — глубокий голос Аомине хлестнул Тайгу по спине мурашками. Он поднял голову, посмотрев на свисающую с крыши темную руку, насторожился и огляделся по сторонам: словно из-под земли прямо перед его носом вырос Куроко, вынудив Тайгу издать истошный визг, от которого даже Аомине дернулся и любопытно уставился вниз. — Черт, как ты так подкрадываешься? — закричал Тайга, бросая лопату. — Ох и знатно ты визжишь, Кагами, — Аомине расхохотался и сел, свесив с края ноги. — И не ругайся, мал еще такие слова говорить. — Я был здесь с самого начала, — невозмутимо поведал Куроко, не давая Тайге ответить. — И зачем же ты здесь «был»? — вскинув бровь спросил Аомине: по одному его взгляду Тайга понял, что эти двое не ладят. — Акаши никакой работы для тебя не нашел? — Господин Акаши велел приглядывать за мальчиками. — Вот уж если и врешь, то хоть ври по делу. Они под моей защитой — это знают все в цирке. У Тайги внутри от этих слов потеплело и похолодело одновременно. Аомине и на вид, и на пробу был редкостной занозой и язвой, но в этих его скупых словах Тайга почувствовал настоящую и неподдельную заботу о себе и Рете. Аомине говорил как строгий, но искренне любящий своих детей отец, которому довелось отчитать соседского хулигана, и это было так неожиданно и чуждо, что Тайга окончательно забыл про свою работу. Он навострил уши, прижался спиной к клетке, сжав кулаки, и внимательно уставился на Куроко. — Так что тебе нужно? Бродишь тут и попрошайничаешь о внимании, как самый последний из нищих, — Аомине нахмурился и дернул рукой. — Проваливай. И к ребятам не смей лезть, понял меня? Тайга и глазом моргнуть не успел, а Куроко уже и след простыл: он растеряно почесал затылок и поднял лопату, внимательно посмотрев на сильные пальцы Аомине, оставившие на краю крыши глубокие вмятины. — Чего ты его так? — Неважно, — рыкнул Аомине. — Держитесь от него подальше. И не говорите с ним. Экая зараза, хуже Ханамии — тот хоть в открытую гадит, а этот всю кровь исподтишка выпьет. Если пристанет, чтоб ко мне сразу шел, ясно? — Да, сэр, — гаркнул Тайга и тут же получил пяткой по макушке. — Эй, за что? — Никаких сэров, Тупогами. Иди лучше за своим белобрысым дружком, больно долго он с костюмами носится. Недалеко заиграл оркестр: приглушенные расстоянием духовые и ударные выводили под сурдинку незнакомый тягучий мотив. Тайга, прислушавшись, все-таки отмер и пустился плутать в лабиринте палаток. Ровно возле шатра Ханамии чья-то ледяная рука зацепила его, как крючок рыбу, и поволокла за собой во тьму холодных стеклянных банок с крошечными слепцами, которые вперились в стекло незрячими глазками, повествующими о том, как жутко быть мертвым. Тайга набрал полную грудь теплого воздуха, отдающего смертью, и крепко зажмурился. У него так и стояли перед глазами тумбы, лотки, банки с тягучим раствором, а в этом растворе плавали жутковатые кусочки плоти, непонятные существа из нехоженых краев. Одно походило на цыпленка с половинкой глаза и половинкой лапки, другое смахивало на клок, вырванный из привидения, на сверхъестественный сгусток, вылетевший из окутанного туманом фолианта в ночной библиотеке, третье напоминало мертворожденного щенка бродячей собаки. Тайга попятился от окрашенной лишь скупым блеском свеч полки и ударился спиной о другую: банки жалобно звякнули, а слепые мертвецы в них обиженно пустили формальдегидные пузыри. — Какого черта? — он увидел пустые глаза Куроко прямо перед собой и выдохнул почти с облегчением. — Чего тебе? — Нам нужно поговорить, Кагами-кун. Прости, что в такой обстановке, но у меня не будет другого шанса. — Мне не советовали с тобой говорить. — Вам обоим нужно бежать. Уходите и не возвращайтесь, пока не поздно. — Э? Ты с ума сошел? — Тайга хмыкнул и оттолкнул Куроко. — С чего бы нам убегать? — Они монстры. Все мы — монстры. Не веришь? Просто наблюдайте за ними. Слушайте, чувствуйте, внимайте. Они раскроют вам свои истинные лица… — Так, и что это мы тут забыли? Полы шатра разлетелись, впустив Ханамию, а Куроко — вот предатель! — снова вытек наружу незамеченным ручейком. — Я…я… — Да-да, ты, — Ханамия провел по губам языком, цыкнул, хрустнул разукрашенным пальцем и ткнул Тайгу в лоб, прижав мальчишку к полкам вплотную: по его мертвецкой коже забегали в судорожной пляске чернильные звери и человечки. Тайга против всякой воли заворожено уставился на голый торс Человека-В-Картинках, ходившего обычно в черном костюме и перчатках. Стоило тому чуть шевельнуться или вздохнуть — и вздрагивали крохотные рты, подмигивали крохотные зеленые с золотыми искорками глаза, взмахивали крохотные розовые руки. На его костлявой груди переливались луга, синели реки, вставали горы, тут же словно протянулся Млечный Путь — звезды, солнца, планеты. А человечки теснились в разных местах — на руках, на боках и на животе. Они прятались в чаще волос, выглядывая из пещер подмышек, глаза их так и сверкали. Каждый хлопотал о чем-то своем, каждый был занят своим делом. Но картинки шевелились. Они бегали по телу Ханамии, сменяя одна другую: на руках поспевали сливы, на узкой груди в открытом космосе среди пыли астероидов плавали люди, чуть ниже, под сердцем, красовалась огненная шапка какого-то размытого гриба. От локтей к запястьям ровным строем прошлись черные волны солдат с красными повязками на предплечьях, а на шее мутной рябью ходила карта мира. — Мне тут маленькие шпионы ни к чему, — сказал Ханамия резко: картинки на нем зашипели. — Убить тебя и сказать Акаши, что так и было? — Нет, сэр, — зубы Тайги клацнули. — Больше это не повторится. — Пф, какой скучный, — Ханамия отодвинулся, отвел чернильную армию вместе с пальцем и сложил руки на груди. — Тебя Куроко затащил сюда, ясно. Живи сегодня, у меня нет желания тебя мучить. — Спасибо, сэр, — процедил Тайга сквозь сжатые челюсти. — Иди уже, пока я не передумал. И не суйся сюда больше, иначе посажу в одну из таких банок. — А что в них? — Еще смеешь любопытствовать? — Ханамия ядовито улыбнулся и расхохотался жутким гнилым смехом, запустившим под кожу Тайги тысячу мерзких иголок. — Ишь, какой выискался. А ты сам погляди. Тайга зашарил глазами по настилу, а Ханамия уже взял банку с самой верхней полки и любовно прижался к ней чистой от татуировок щекой: за сверкающим стеклом плавало нечто бесформенное и мягкое, словно медуза-переросток. — Похоже на пролитый суп, — заявил Тайга, но осекся, когда нечто стало приобретать знакомые очертания человеческого эмбриона. — А теперь…как будто ребенок, но какой-то уродливый. — Вот, захотел и увидел. А если я скажу тебе, что в этих банках, — Ханамия обвел рукой шатер, — находятся души всех не рожденных детей этого города? Те, кого не желали, и те, кого не смогли выносить — все они неприкаянные постояльцы Чистилища, недостойные ни Рая, ни Ада. И единственное их пристанище — эти самые банки в моем шатре. А когда мне скучно или хочется перекусить чем-нибудь, кроме людской еды, я достаю их из банок, выкладываю на золотые тарелки и сажусь обедать. — Я отвечу, что это полная чушь, сэр, — сказал Тайга, не моргнув, и попятился к выходу. — Вот именно. Давай, проваливай, — Ханамия одобрительно кивнул, поставил банку на место и сказал в воздух. — Монстры мы, как же. Из нас всех он — худший монстр.***
Пшеница ходила золотыми волнами под теплым ветром до самого горизонта, сколько хватало глаз. Росла она все же странно, участками — вон там переспевшая, только возьми косу да срезай, а чуть поодаль — едва живая, зеленая, наливающаяся жизнью. Рета смотрел на это невесть откуда взявшееся поле, выронив все костюмы, и слушал, как огромная коса Мрачного жнеца делает свою равномерную хирургическую работу. Взмах. Еще один. Только легкий шелест металла и черного балахона, а пшеница все шепчет, зовет и просит о смерти. Вверх, вниз и в сторону. Вверх, вниз и в сторону. Пшеница умирает. И снова — вверх, вниз и в сторону. Сам Мрачный жнец возвышался двухметровой философской горой над этим золотым морем, как огромный черный подсолнух, тянущийся к тыквенному небу: каждое его движение было пронизано тленным спокойствием и неизбежностью. Вот вышел он себе в поле и хоть день, хоть целый век будет косить пшеницу, пока не заберет с опустевшей земли последний колос. — Интересное зрелище? Рета дернулся от неожиданности, подхватив костюмы, и в удивлении уставился на подошедшего хозяина цирка. — Простите, сэр. Я случайно заметил, что здесь растет пшеница, решил посмотреть вблизи. — Бывают и не такие чудеса, — Акаши улыбнулся, отошел и устроился на подножке локомотива. — Эй, Ацуши, отдохни пока и посиди с нами. Коса замерла, Мрачный жнец поскреб подбородок. Он тягуче медленно развернулся на месте и поплыл к ним через забрызганное солнцем желтое доходившее ему до пояса море, как старый военный корабль разрезая стебли и тревожа колосья, которые спело звенели на тугом октябрьском ветру; добравшись до суши, он остановился, нависнув над ними и укрыв своей могучей широкой спиной от светящей на небе тыквы. А коса — это воплощение ночного ужаса — остановилась вместе с ним. — Чего тебе, Ака-чин? Рета впервые увидел лицо, не скрываемое вязкой тьмой капюшона: на него смотрел глубокий старец или слишком юный мальчишка, кожа которого под густыми фиолетовыми прядями дышала всей жизнью на земле, но глаза его перечеркивали всякое желание жить. Они были воплощением безнадежности, разбитых мечтаний и стремлений, лишений, которые приносит за собой война. В этих глазах не отражалось небо, не ревел молодой ветер, не плясали искры всех ночных костров, не цвели розы и не падали звезды — в них лишь гасло солнце, гнила срезанная пшеница и чума пожирала город за городом. «Что же ты видел такого, — подумал Рета, — раз твоими глазами смотрит сама смерть?» — Держи, — господин Акаши достал из-за пазухи сверток: Ацуши тряхнул его и вытащил булку с абрикосами. — Поешь пока, пшеница подождет. — Спасибо, — Мрачный жнец сел рядом с ними, жадно вцепился в мягкое сдобное тесто и положил косу на землю — Рете показалось, что трава под ней в мгновение ока сгнила и сгорела. — Вот ничего ему не надо, лишь бы были сладости, — Акаши усмехнулся и вдруг обратился к нему: — Скажи мне, лисенок, что ты видишь? Рета внимательно посмотрел перед собой: медовое море ходило и сгибалось, шелестело, дергалось рябью, шепталось с ветром, дышало, звало, молило. О чем колосья говорили? Чего хотели они — зрелые, сгнившие, только пробившиеся из-под земли? «Они просят о смерти», — ответил ему внутренний голос. — Я вижу пшеницу. Много пшеницы. Ее всегда заканчивают косить в августе, а в сентябре уже убирают стога. Откуда же она здесь? И почему Мрачный жнец ее косит? — Правда слишком прозаична. Хочешь знать? — Хотелось бы, сэр. — А я расскажу тебе две правды. Какую выберешь, та и настоящая. Вот тебе первая. Все люди — колосья в пшеничном поле. Сколько видишь перед собой, то твои друзья, знакомые и незнакомые. А Мрачный жнец — сама Смерть, которая своей косой срезает людей под корень. И вот вторая: ваши фермеры плохо убрали это поле, а мы просто решили запастись пшеницей в дорогу и на продажу. — Но это же совсем нечестно, — возмутился Рета. — Вы же воруете! — Я плачу людям своими представлениями и настоящим чудом, — господин Акаши покачал головой. — Вот что, лисенок, расскажи мне лучше о себе. Чем ты и как жил, о чем мечтаешь, чего хочешь от жизни? — Вам действительно интересно? — Рета встрепенулся, дернул плечами и сел рядом на пожухшую траву; заметив утвердительный кивок, он опустил голову. — Мы с Кагами-ччи сироты. Я в приюте с самого рождения, родителей своих никогда не знал и не видел. А родители Кагами-ччи умерли, когда ему было пять. Других родственников у него не оказалось, и он тоже попал в приют. Сдружились мы быстро. А жизнь там, сами понимаете, так себе — еды на всех не хватает, одежды тоже. Но я не жалуюсь, в конце концов, Кагами-ччи всегда был рядом, а вдвоем уже легче. Мы учимся, носимся по дворам, срываем яблоки и каштаны, живем как всякие мальчишки. Эх, вот даже и рассказать о себе нечего, настолько здесь смертная скука. — Поэтому ты принял мое предложение? — У вас хорошо, — Рета улыбнулся. — Вы дружные, слаженные, все делаете вместе. Я смотрю на вас и завидую. У нас в приюте совсем не так, все лишь ссорятся, ругаются и требуют неясно чего. — Забавный лисенок. Мы станем твоей новой семьей, но ты должен трудиться на общее благо и стараться усердно, — господин Акаши сложил руки на груди и прикрыл глаза. — А потом я научу тебя цирковому искусству. — А я могу спросить? Рета поднял взгляд на Акаши, который в полном спокойствии улыбнулся и задрал голову, уподобившись мудрому сфинксу. — Конечно. — Расскажите мне о цирке и циркачах. Как вы нашли их, с чего вообще начали? — Ох, это долгая история, Рета. Я сам сын циркача — воздушного гимнаста. Естественно, что судьба моя была предопределена — я стал выступать вместе с ним. А однажды, за непослушание, отец не подал мне во время номера руку, — господин Акаши на мгновение замолчал, сделав глубокий вдох. — Лечили меня долго, а о выступлениях под куполом мне пришлось забыть. Зато у меня было то, чего всегда не хватало моему отцу — предприимчивость. Так что я просто украл все деньги за выступления и сбежал вместе с Ацуши, он единственный поддержал меня в то время. Цирк отца вскоре прогорел, а сам он спился и, видимо, уже умер. А я на украденные деньги нанял несколько человек. Сначала мы давали небольшие представления на ярмарках, потом, подзаработав, купили первый шатер. Так и пошло. В конечном итоге, я позволил себе целый поезд, множество шатров и лучших помощников. Циркачи, правда, менялись часто — они уходили и приходили, под них менялась и программа. Но если тебя интересуют те, что есть сейчас, то с ними все просто. Макото, Экити, Лео, Теппей и Котаро нашли меня сами. Показали, на что способны, а большего и желать не надо. Я принял их, и вместе мы придумали наш цирк таким, каким ты его видишь сегодня. А потом, кажется, в Висконсине, я встретил остальных — Тецую, Дайки, Шинтаро, Сацуки и Шого. Я сделал им то же предложение, что и вам с Тайгой. Они согласились. С ними мой цирк стал по-настоящему чудесным. — Надо же… Ох, я теперь буду только мечтать о том, чтобы стать одним из ваших циркачей! — Обязательно станешь, Рета, — господин Акаши улыбнулся глазами и стукнул тростью. — Время идет. Поговорить всегда приятно, но надо работать. Беги, а то Дайки будет возмущаться. — Конечно, сэр! — Рета подскочил, схватил костюмы и, поклонившись, понесся к шатру Момои.***
Вечером в их честь устроили небольшой праздник. Отсветы костра плясали на спокойных лицах, дрожали оранжевыми всплесками в глубоких колодцах зрачков. Каждый прислушивается к ровному, спокойному дыханию другого и даже слышал, кажется, как медленно, точно у ящерицы, мигали веки. Издали, с голубоватых гор, их костерок выглядел как звезда, что упала на равнину с ясного ночного неба. Еды было много и на каждой тарелке своя кулинарная философия: с одного края несло Индией с ее молочными реками и острым перцем, с другого веяло французским багетом и немецкими колбасками, а с дальнего конца заманчиво переливались причудливого вида фрукты с неизведанных планет. Стол ломился, и на нем смешивались абрикосы с говядиной, водили хороводы баранина и корица, пылала имбирем утка, плескались чаи всех расцветок, горел алкоголь, а в центре, будто императорский дворец, возвышалось пышное облако пирога с малиной. И всем было хорошо, потому что костер горел как надо, еда была вкусной, октябрьская ночь не томила душу приближающейся зимой, а согревала ее остатками нерастраченного дневного тепла. Они сидели таинственным кругом — одиннадцать светил и двое мальчишек, — ели и говорили каждый о чем-то своем, тайном и непривычном для детского уха, а спокойствие и умиротворение расцветали кружевом на вечернем оранжевом небе. — А я ему говорю: парень, десять долларов и я хоть на голову встану, да еще и поцелую тебя в губы, — Хаяма рассмеялся. — А он мне: нет, чего ты, отродясь таких денег не водится. Вот и устраивайся в цирк. Наш господин Акаши хоть строг временами, зато платит как надо! — За отличную работу достойная плата, — с улыбкой сказал хозяин цирка и подлил себе вина. — Я помню, как брал вас пятерых в свой цирк. Ох, и шуму от тебя было, Котаро. — Но взял же! Кто еще так управится с молниями, а? — Больно хвалишь себя, вот что, — вмешался Мидорима: он скромно ел бобы из консервной банки. — Что молнии? Всего лишь голая стихия, природа. Дергаешь ты пальцами, но ведь это ничего — электричество бежит без тебя по рядам, куда ему надо. Другое дело — мои руки. Без них ни один нож не полетит в цель. — Нашли, чем хвастаться оба, — Аомине прихватил гитару удобнее и стукнул по ней пальцами. — Вот уже все знают, что мое дело — самое опасное. А вы бы хоть один решились выйти на манеж с дикими животными. Чай сразу бы без голов остались. — А под куполом бегать пробовал? — стукнув кружкой, возмутился Хайзаки. — Вот уж дурачье. Смешные. А сами высоты-то боитесь, трусы. — Это кто тут трус? — Аомине зашипел и весь ощетинился. — Получить хочешь? — Ну, Дай-чан, успокойся, — Момои ласково взяла его за руку. — У нас тут гости, подумай о них. Тецу-кун, передай вишню. Куроко, не касаясь чужой руки, подал ей тарелку с ягодами: Момои стыдливо отвела взгляд. — Вам с нами наверное скучно, — добродушно поинтересовался у мальчиков Киеши. — Хотя не удивительно. В ваши годы тридцать — это уже глубокая старость. — Что вы! Совсем наоборот, — Рета загорелся как бенгальский огонек, — мы столько интересного узнали. Все ваши рассказы такие живые, вы будто весь мир объездили! — Не весь, но большую его часть, — господин Акаши кивнул. — Особенно люблю поездки в Китай и Индию — людей там много. — И умирают часто, — буркнул Куроко. Акаши благородно сделал вид, что ничего не услышал. Вечер шел, темнело. Аомине все стучал по гитаре — иногда ласково, иногда с раздражением, — а мальчики сидели рядом и во все глаза смотрели на тех, в кого только мечтали превратиться. Циркачи были взрослыми, высокими — Ацуши вообще возвышался до самого неба, — сильными, ловкими и благородными. Рета неотрывно наблюдал за каждым их движением, ловил малейшее сокращение мышц или рвущееся сорваться с губ слово, вдыхал запах истинной жизни и приключений и все пытался разгадать, почему же именно эти люди так манят его за собой. Но циркачи как истинные мастера не выдавали секретов: они беззаботно хохотали, препирались и страстно спорили, пьяно обнимались, шутили развязно, пока на фоне мелодично волновалась гитара. Иногда, казалось, в пшеничном поле пробегал кто-то мелкий и шустрый, но никто не тревожился и не придавал этому значения, потому что каждый был поглощен костром и друг другом и сидел, не нарушая этого священного таинства октябрьской встречи под закатным небом. — Спой нам, Сацуки, — вдруг непринужденно попросил господин Акаши. — Барбару Аллен. Момои вмиг отпустила улыбку и обмерла: руки ее сделались восковыми, а красивое нежное лицо осунулось и пошло могильной белизной. Аомине бросил на Акаши недовольный взгляд, нехотя навострил гитару, затянул струны и сыграл первый ничего не значащий аккорд — лишь легкое движение грубых пальцев, — но гитара отозвалась как любимая женщина и приглушенным мельничным звуком смешалась с катающимися по костру искрами: Момои села ровно, положила голову на большую грудь и издала причудливо тонкий звук. — «Это случилось в месяце мае, когда расцветали бутоны». И песня полилась. Тайга слушал и не слышал слов, только голос — горный хрусталь, тысячи пройденных миль и сотни неизведанных дорог. Он шел из ее груди, вырывался с самого дна хрупкого девичьего тела, молился за каждого грешника. Ох, этот голос! Словно разбитое сердце юной девы, дрожащее на открытой ладони, первый рухнувший самолет и последняя выпитая капля в пустыне. Момои пела, ее руки дрожали, дрожали губы. Она напоминала одинокую статую, забытую в самом дальнем уголке кладбища — там, куда никогда не попадает солнце и не забредает редкий посетитель, — а песня все лилась из ее уст густым и горьким вересковым медом, царапала горло и нос при каждом вдохе. И вдруг Тайга все услышал. Все выстраданное и выплаканное этой красивой молодой девушкой, словно Момои не жила вовсе, а лишь плакала каждый день год за годом, пока не очутилась в этом цирке. И сейчас эта песня давалась ей с трудом: она давила из себя ноты, проклиная весь белый свет и собственное существо, но все же строчки порхали вокруг нее и прыгали по платью вместе с отсветами костра, а Момои все пела и пела о невыносимо печальной и глубокой любви, понять которую Тайге было не суждено. Рета сидел рядом с ней и по одному его виду Тайга понял, что тот всю песню пробыл в дивном месяце мае, разделив горе Сацуки и Барбары Аллен. Момои притихла, Аомине отпустил гитару и пропел бархатным шепотом: -«Мама, расстели мне постель. Пусть будет она мягка». Сацуки закончила дрогнувшим голосом: — «Завтра мне пора умереть, ведь любимый умер вчера». Она расплакалась. Аомине отложил гитару и обнял ее с непривычной для него нежностью, будто желал забрать все ее слезы: он гладил Сацуки по голове и смотрел в бесконечную мглу горизонта, пока Момои обессилено рыдала ему в плечо, сжимая на широких плечах тонкие руки. Тайга заметил, как дернулся к ней Куроко, но что-то незримое и жуткое остановило его: он смотрел на обнимающихся мужчину и женщину, а в ледяных глазах заметались горящие искры. — Зачем ты заставил ее? — тихо спросил Аомине. — Чтобы не забывала, — спокойно ответил Акаши. Сацуки разревелась окончательно: Тайга почувствовал себя неудобно, отвел взгляд, выпятив губы, и отложил свою тарелку. Карри встало ему поперек горла. «Черт бы побрал этих девушек! — воскликнул он про себя. — Ревут и ревут без всякого повода. Со слоном даже управилась, а тут давай слезами всех заливать без причины». Но Момои никакого дела не было до окружающих. Она все плакала, стихала на миг, давилась комом в горле и продолжала плакать, и Аомине, не выдержав, обнял ее крепче, поднялся на твердых ногах и унес ее куда-то меж мандариновых отсветов фонарей. — Зачем ты довел бедняжку? — Мидорима укоризненно посмотрел на Акаши. — В чем она виновата? — За ней тоже есть грех, вы все это знаете. Больше циркачи ничего не сказали и как ни в чем не бывало продолжили ужин. Рета и Тайга сидели на холодной траве, переглядываясь: им обоим хотелось узнать, о чем же шла речь и как мог этот прекрасный цветок персика быть повинен в чем-то, но спрашивать не решились. Когда на небе показалась Луна, к костру вынырнул огромный черный пес; попрощавшись с циркачами, мальчики в сопровождении своего нового хранителя отправились в приют.***
Время действительно пошло. Часы шли, перерастая в дни. Дни спокойной и размеренной работы, безумных сладостей от Лео, подзатыльников от Аомине, рычания львов и тигров, теплых бесед с господином Акаши и общего смеха на карнавале. Животные были странно спокойными, словно и не живыми вовсе: пока Аомине был рядом, они тихо спали, не открывая ярких янтарных глаз, и мальчики без всякой опаски орудовали лопатами и выкладывали в большие чаши мясо. Кошек было девять: крупный белый лев, двое рыжих помельче, три белых тигра, двое обычных и один большой леопард по кличке Желтый — любимец Дайки. И Кисе Рета был безоговорочно счастлив на своей новой работе, словно вся жизнь его была преддверием этого круговорота беспечной цирковой жизни. Они с Тайгой совершенно забыли про школу, уроки вечером делали из-под палки, завираясь перед Мияджи, спали едва по шесть часов, утром со всех ног бросаясь через весь город к леденцовому лагерю, а вечерами без всякой охоты в сопровождении огромной черной овчарки возвращались самой длинной дорогой в приют. Но, как и все хорошее, воскресным вечером эта жизнь закончилась у обоих: до полуночи оставалось от силы часа два, когда на востоке шарахнуло молнией. И всех громоотводов в мире не хватило, чтобы спасти карнавал от разразившейся бури. А циркачи, как всякий устоявшийся в своем состоянии народец, почувствовали ее приближение сразу, будто только и ждали, когда небеса разверзнуться и ударят по земле плетями молний. Сухой воздух под тяжестью туч прилип к шатрам, потрескивая при любом движении, пока циркачи прятались каждый в своей норе, не показывая ни хвоста, ни носа. То был уже поздний вечер, когда мальчишки по обыкновению убрали лопаты, помыли руки и уже двинулись к воротам, где их ждал верный черный пес, но Рета, будто почувствовав неладное, схватил Тайгу за руку. — Кажется, кто-то кричит. — Нам-то какое дело? — Кагами-ччи, не будь чурбаном! — Ой, да отстань ты. Пошли, проверим, раз неймется. Они нырнули в лабиринт палаток, где уже бродил сизый дым, запах костров и позднего ужина, скользнули незамеченными под главным шатром и приблизились к обители господина Акаши. Внутри перед Огненным рыцарем открылась дверь в ад. — Знаешь ли ты, Шого, мое главное условие? Напомню: не трогать невинных. Мы убиваем грешников, самых отчаянных и злостных. Выбираем из толпы и отдаем на растерзание Ацуши. А что сделал ты? Убил невинную учительницу моих новых циркачей… «Учительница…мисс Гарсия?» — мальчики охнули. — Она вела себя как гулящая девка. Одной больше, одной меньше, какая разница? — Она была чиста и безгрешна. Мне не нужна ее душа, бесполезное ты создание. Вот что, Шого, хватит с меня твоих ошибок. Я уже прощал тебя и не раз. Довольно. Раздираемые любопытством, мальчики заглянули под полу палатки и тут же отпрянули, когда их обдало жаром огненного шторма. Они стояли вдвоем посередь шатра — крылатый хозяин цирка и бесстрашный объятый пламенем канатоходец, и воздух вокруг них пылал и сочился малиновой росой. И вдруг все пришло в движение: крылья господина Акаши дернулись, лицо побелело, а изящная трость со скоростью света пришлась Хайзаки прямо по лицу. Под самый потолок брызнул фонтан зубов и крови — Шого упал на колени и схватился за разбитую вдребезги челюсть. Рета было охнул, но Тайга зажал ему рот рукой. — И в какой круг мне тебя отправить? — господин Акаши в задумчивости постучал тростью по ладони. — Сделать тебя новой жертвой для ножей Шинтаро? Превратить в одного из хищников для Дайки? А может, отправить тебя в мир теней и навеки оставить заложником этого цирка? — И кого ты поставишь выступать вместо меня? — сказал Хайзаки уже зажившим ртом. — Где найдешь другого Огненного рыцаря? — Им станет Рета. Этот мальчик, даже будучи смертным, намного способнее, чем ты. «Неужели он так верит в меня? — Рета заплакал. — Что же ты творишь со мной, Господи». — Не оттягивай свою участь, Шого. Ты исчерпал мое терпение и доверие. Ты должен понести наказание. — Да иди ты к черту! — зарычал Хайзаки и огонь вокруг него распалился, обжигая немногую мебель. — К черту тебя, к черту весь твой адский цирк! Лучше бы я сдох тогда, а не тратил две сотни лет здесь, развлекая уродов еще больших, чем ты. Зачем ты оставил меня?! Я просил, а? Просил?! И не надо мне никаких угроз, я сам уйду, а ты варись здесь вместе со своими чудовищами дальше. Он вдруг неестественно дернулся и поднялся в воздух: изо рта и ушей его полезли черные скользкие змеи. — Смеешь упрекать меня, мальчишка? Я — тьма. Я — само зло. Я — все страдания и боль этой планеты. И ни одна душа, ни одно божественное создание не вправе перечить мне, — крылья распахнулись и обняли Хайзаки, прижав его к телу господина Акаши. — Я знаю, каким будет твое наказание. Ты станешь парусиной, самой тонкой и дешевой, и будешь ежедневно выгорать на солнце, пока не сгоришь окончательно. Крылья загорелись, воздух взорвался, наполнившись искрами, будто бахнуло где-то в котельной, мебель задрожала, а Хайзаки, объятый тысячами горячих языков, закричал не своим голосом: кожа его пошла яркими трещинами, обугливаясь и отлетая от плоти, одежда сгорела, и вот уже крылья распахнулись, а на пол среди хлопьев пепла упала потертая дымчатая парусина для шатра. Мальчики сидели, затаившись и не дыша, не в силах двинуться и убежать как можно дальше от увиденного. Любопытство и ужас связали их, бросив в самое сердце бури, ноги остекленели, а крохотные лисьи сердца заколотились в гортани — раненные, простреленные болью. «Да разве бывает такое? — взвыл про себя Тайга. — Что же это? Что?! Неужто Куроко сказал правду?» — Эй, малые, вы чего тут ошиваетесь? — Аомине подошел к ним и усмехнулся. — Дуйте-ка домой. Мальчишки хотели замахать руками, закричать и попросить о помощи, но так и остались сидеть на жухлой траве возле шатра. Они задержали дыхание, силясь успокоить расшумевшиеся сердца, дали себе команду встать на ноги и двинуться прочь, но некогда крепкие и сильные тела их больше не слушались. Господин Акаши показался перед ними как всегда невозмутимый, с рогами и крыльями, будто это был его обычный вид: только теперь мальчики заметили, что рога — вовсе не бутафория, а порождение всех их ночных кошмаров. Акаши сделал всего лишь шаг, посмотрел бесчувственно на обоих, как смотрел бы палач на любого, кто склонил голову над плахой, возвел трость, как дуло пистолета, и произнес отстранено: — Вы для себя все уяснили? Сердца у мальчишек ушли в пятки. И тут — вот оно, снова — наивное детское чудо, нашедшее к ним путь посередь осени. Аомине загородил их собой, выпятил грудь и уставился на господина Акаши сверху вниз. — Ты их не тронешь. — Хочешь разделить участь Шого, Дайки? — Ты их не тронешь, Акаши. — Оставь пустые угрозы. Акаши было двинулся, но Аомине вдруг вытянулся еще на метр и в один миг покрылся густой черной шерстью: его короткие косые лапы сделали уверенный шаг и вот уже из длинной клыкастой пасти раздался оглушающий рык дикого медведя. — Ох, боже, — всхлипнул Рета. Медведь бросился вперед, сгребая господина Акаши толстыми лапами: оба упали на землю, и хозяин цирка завозился под неподъемной тушей, шипя и извиваясь змеей. Аомине — чистое воплощение животной мощи и призраков древних племен — клацал зубами над его лицом, вцепился в шею и разорвал когтями плечи, но Акаши, будто истинный дьявол, не произносил ни звука, только шипел и пытался поддеть медведя рогами. Бескровные раны на нем затягивались мгновенно, и Аомине продолжал терзать тело под собой, наконец порвав Акаши одно из крыльев. — Бегите, что же вы! — кто-то подхватил мальчишек под руки и потащил прочь от развернувшегося боя: уже издалека они увидели, что господин Акаши загорелся и опалил Аомине шкуру.***
Бежать пришлось долго. Еле выбравшись из паутины карнавала, они ворвались в закатный город вслед за Куроко, который не дыша несся впереди них по известной каждому горожанину дороге. Церковь оказалась закрыта. Куроко вдруг сделался прозрачным, просунул сквозь тяжелую дубовую дверь руку и открыл замок изнутри: у мальчиков уже не нашлось сил задавать вопросы или сомневаться. Они с шумом вбежали внутрь, ближе к алтарю, и спрятались под самым божьим ликом среди ладана и погасших свечей. — Что это все было?! — закричал Тайга. — Он что, правда, дьявол? — Да, — невозмутимо ответил Куроко. — Дьявол. А его цирк — это сам ад. Я же говорил тебе, чтобы вы бежали и не возвращались. А теперь поздно. — Он придет по наши души? — Придет. Остается верить, что сила божья нас убережет от него. — Я не верю в то, что господин Акаши плохой, — Рета нахмурился. — Он был так добр с нами. — Господи, да очнись же ты, Кисе! У него эти рога, крылья! А с Хайзаки он, видел, что сделал? И нас с тобой зажарит или отдаст Ханамии на растерзание. Я видел у него детей в банках, думал, это шутки такие. А выходит, что они там настоящие! — А мне он говорил, что Мурасакибара — сама Смерть. Значит… — В этом цирке каждый — нечисть, — вмешался Куроко. — Господин Акаши — дьявол, Мурасакибара-кун — Смерть. А еще там есть оборотень, вампир, и целая пятерка разномастных демонов. Знаете, почему вам так Мадмуазель Таро нравился? Потому что он демон соблазна. Вся его суть — нравиться другим. — А ты тогда кто? — Тайга отодвинулся подальше, прихватив Рету, и скрестил пальцы. — Тоже демон? — Я всего лишь привидение. Он не дал мне никакую силу. — Привидение? Ох, во имя всего святого! Что это значит? — Чтобы попасть к нему в цирк — надо умереть, быть грешным и при жизни получить его приглашение работать. Когда умрешь — он наградит тебя силой на свой выбор, как он дал ее каждому в цирке. Либо отправит к теням — бесчисленному числу душ всех живших на земле. Внезапно все вокруг задрожало, воздух нагрелся. Мальчишки прижались друг к другу, а Куроко без всякого выражения на лице выпрямился и уставился на дверь: она вмиг распахнулась и впустила внутрь Ханамию. — За мной, — только и сказал он. Картинки на его тощем теле судорожно засуетились, крохотные человечки обнажили сабли и воинственно оскалились в проступающем лунном свете. Они манили и звали за собой, дергали ручками и шептали на языке старых песчаных ветров страшную черную магию. И мальчики поплыли — тела их больше не слушались. Завороженные, они смотрели на картинки и рассекали пол церкви на пути к костлявой разукрашенной руке. — Не надо, — взмолился Рета. Церковь выпустила их из своего безопасного лона в самый центр грешного мира и вместе с Куроко бросила прямо к ногам господина Акаши: его порванное крыло и горло уже были целыми. — Вы действительно надеялись сбежать от меня? И где вздумали прятаться — в церкви! Ужели дело рук человеческих может мне внушить по-вашему трепетный ужас? — Не трогай их, — Куроко выступил вперед и посмотрел в глаза господина Акаши, не моргая. — Они лишь дети, позволь им жить. — Да разве я когда-то принуждал кого-то идти ко мне? — он улыбнулся спокойно и мягко посмотрел на Рету и Тайгу. — Он вам все рассказал, ведь так? Вот вы и повстречали дьявола, милые дети. Но вам не меня следует страшиться. Я хоть и воплощение зла, но слово свое держу и невинных не трогаю. Правда, за воровство вас бы следовало сделать тенями на пару десятков лет. — Мы никогда больше не будем! — Тайга насупился, пытаясь сдержать слезы. — Только не трогайте Кисе! Можете забрать меня, если так надо. — Мне не нужна твоя душа, Кагами Тайга, от нее не будет никакой пользы. Рета — другое дело. И я хочу, чтобы он работал у меня, — господин Акаши качнул головой из стороны в сторону, как китайский болванчик, и сказал в воздух: — Тебе, Тецуя, даже надеяться не стоит. Я никогда не дам тебе силу. — Сделайте его новым Огненным рыцарем, — вмешался Рета: он вдруг стал взрослее лет на десять, серьезный и готовый ко всему. Тайга смотрел на него и не верил глазам — с этим ли Кисе он прожил бок о бок девять лет? — но нет, это был все тот же Рета, но взгляд его красивых медовых глаз стал окончательно принадлежать погрязшему в бытии взрослому. — Пусть Куроко им станет. — Вот уж придумал, — Акаши расхохотался. — Спросили бы хоть раз у Тецуи, почему же его все избегают. Почему из всех только его я оставил привидением. Почему? Да потому что Тецуя — самый страшный грешник в моем цирке. Помнишь, Рета, я сказал, что они вместе пришли ко мне? Так это Тецуя их привел. Я, конечно, всем сделал предложение. Кроме него. А он — посмотрите-ка — от зависти всех перерезал! Убил Шинтаро, Шого и Дайки. И хватило такому тщедушному сил. Но это еще не самое страшное, потому что у Тецуи была невеста — Сацуки. И что бы вы думали? Бедняжка не выдержала, что ее жених такое чудовище, и бросилась с моста, но Тецуя и в этот раз повел себя как истинный грешник! Он пришел в мой цирк и потребовал, чтобы я принял его за все содеянное в труппу. Как я мог отказать такому отравленному завистью и собственными слабостями человеку? И главное — Тецуя мой единственный вечный пленник. Другие по прошествии лет могут быть свободны и отправиться в рай, но Тецуе за его дерзость суждено гнить в моем цирке до скончания времен. Ибо такие поступки не прощает даже сам дьявол. А ты, Тецуя, экая свинья, даже ни словом мальчикам не обмолвился о своих заслугах при жизни. Куроко выслушал все сказанное молча и лишь сел на землю, скрыв от мальчиков лицо под голубыми волосами. Маленький ничтожный человек — вот кто был теперь перед ними — и Тайга больше ни в чем не был уверен. Дьявол, смерть, привидения — за что ему это все? Что с этим делать? Он спрашивал себя и не находил ответа, мокрыми глазами смотря то на побледневшего Рету, то на довольного господина Акаши. — Скоро полночь, — вдруг напомнил хозяин цирка. — С последним ударом часов мой поезд исчезнет. — Тогда возьмите меня вместо Куроко, — Рета сел ровно и сердито прищурился. — Раз я Вам так нужен. Даруйте ему свободу и заберите меня. И это — мое последнее слово. — Торгуешься, мальчишка? — Скоро полночь, господин Акаши. Тот лишь усмехнулся в ответ, взмахнул крыльями, и вот они уже впятером стояли возле поезда — вокруг тишина, только ночной ветер бродил среди фонарей и шатров. Из тьмы к ним вышел Мрачный жнец с косой наперевес; приблизившись, он остановился возле Акаши и равнодушно уставился на мальчиков. — Будь по-твоему, Кисе Рета, — сказал господин Акаши. — Убей своего друга и ты принят. Тайга не верящим взглядом посмотрел на Рету. — Кисе, не делай этого! Но Рета уже не чувствовал страха. Он вспомнил все — свое скупое и грубое детство, издевательства Имаеши и других старших ребят; вспомнил первое падение с яблони и первую встречу с Тайгой; вспомнил веселые девять лет их дружбы, полные дождей, лета и приключений, тех самых, от которых хотелось жить им обоим; вспомнил пророчество Мадмуазель Таро; вспомнил, как орудовал косой Мрачный жнец; вспомнил все совместные вечера и мгновенно увидел будущее — то самое, где его окружает большая дружная семья циркачей, сладости Лео и, как знать, быть может та самая любовь, о которой пела Момои? Часы на городской башне пробили полночь. Он посмотрел на Тайгу и улыбнулся ему самой светлой из своих улыбок: тело повиновалось легко, и шаги не были трудными. Один, другой. И больше никакого страха, никакой трусости. Потому что Тайга смотрит на него, потому что нет никакой другой истины для сироты без радужного будущего. Он бросился на косу Мрачного жнеца грудью и впустил ее по самое древко, оставляя ледяной металл сочиться кровью. Мир вокруг него завертелся, помутнел и скрылся в проступившей алой тьме. — Кисе! — не своим голосом закричал Тайга и бросился к бездыханному телу, но Рета уже был холоден: коса Смерти сделала свое дело одним прикосновением. Само небо, колыхнувшись, начало беспорядочно свертывать и комкать вздыхающие шатры. Веревки взвивались с шипением, гневно хлестали по траве. Как темный испанский веер, сложился главный шатер. Мгновение он помедлил в нерешительности, плавно взмахнул кожистыми, как у птеродактиля, крыльями, и Ниагарой хлынул вниз. Три сотни пеньковых змей взвились в воздух. Вокруг качались и падали шатры поменьше. Черные шесты с треском подломились. Они стали выпадать, как гнилые зубы из огромной челюсти; пыльные полотнища хлопотливо забились, пытаясь взлететь и опадая, умирая от самой обычной силы тяжести, задыхаясь под собственным весом. — Еще один наглец в моем цирке, — устало вздохнул господин Акаши и стукнул тростью. Рета в руках Тайги остался холоден, как вскопанная земля, но из его тела вышел статный юноша с прекрасными медовыми глазами: вышедший из самых давних времен, взрослый душой и повстречавшийся с Богом, он улыбнулся Тайге родной и такой близкой улыбкой, кивнул господину Акаши и благодарно принял из его рук светлый балахон. — Кисе? — позвал его Тайга. — Все будет хорошо, Кагами-ччи, — Рета наклонился к нему и потрепал по волосам. — Цирк еще вернется и мы снова встретимся. — А Тецуя теперь — твоя забота, — сказал господин Акаши и в последний раз стукнул тростью. Двенадцатый удар прозвучал раскаленным молотом по наковальне. Все исчезло в один миг — шатры, тени и сам поезд, словно и не было цирка, не было этой странной мрачной недели на темной карнавале. Не осталось ничего, лишь бездыханное тело Реты, шелестевшие пять долларов в кармане и Куроко — из плоти и крови — пустым взглядом проводивший октябрь за горизонт.