Ромашка

      Он держал на прицеле молодого парнишку, совсем ещё сопляка, лет двадцати двух, из тех, кто даже на войне в силу своей молодости считают себя счастливчиками и даже не допускают мысли о том, что пуля может настичь и их. Нажать на курок. Это же так просто. Сколько раз он уже делал это, не задумываясь? И отчего в этот раз засомневался?       Вокруг вовсю шел бой. Его товарищи, как могли, отстреливались от вражеского взвода. А он стоял решаясь, вдыхая полной грудью задымленный воздух. Ну, ей-богу, сколько можно тянуть? Он задержал дыхание, слегка прищурился, чтобы попасть наверняка одиночным и, тем самым, сэкономить патроны.       Но сквозь боевую дымку, прямо между двух воюющих сторон, он заметил девочку. Вся в белом, слегка изорванном, запачканном сырой землей, сарафанчике, заканчивающемся чуть ниже колен, она горестно, с нескрываемым ужасом и страхом озиралась, смотря с мольбой на каждого, кто выпускал смертельную пулю из ствола своего оружия. Её запачканные худые ножки терялись где-то в политой кровью солдат траве, в окружении трупов врагов и товарищей, а слабый ветерок развевал, взлохмачивая, длинную русую косу, начинающуюся под белым, словно легкие летние облака, ромашковым венком.       Он перехватил её взгляд и сию же секунду опустил ствол оружия. Глядя на одинокую фигурку, расплывающуюся в серой пелене, он почувствовал, как сердце защемила тоска, сковавшая все тело. Время, казалось, замедлило свой ход, и звуки скрались, становясь неотчетливо-приглушенными. Он с болью в сердце наблюдал, как девочка крупно, как от ударов, вздрагивала и озиралась каждый раз, как безжизненное тело солдата падало наземь. Ей было не важно, тело ли это «своих» или «чужих», для нее все они были равны — все были одинаково невиновны в том, что война постучалась в их дом.       И ради чего она, эта война? Кто-то там, наверху, решил, стало, так тому и быть? И ничего простому солдату не поделать, никак не доказать, что он здесь не при чем?       Повинуясь наивному порыву остановить бойню, защитить это хрупкое существо, он, даже не задумавшись, резко привстал. Сильный толчок в плечо откинул тело назад. Каким-то образом, он понял: выстрелил тот самый «сопляк».       Все звуки вернулись разом, разорвав пелену забытья. Грохот, крики командиров и стоны раненных — все это мгновенно заполнило мир вокруг и даже, в какой-то мере, оглушило. А там, где только что стояла девочка, прямо в центре поля, между двух вражеских огней, среди трупов, на окрашенной местами в ярко-алый цвет земле, рос не раздавленный, хоть и слегка помятый, кустик полевой ромашки. Как только уцелел?       Плечо отдавало отстраненной ноющей болью, какая бывает всякий раз, когда еще не донца осознаешь, что именно произошло. Он скосил глаза вниз и увидел, как быстро расползается багрянец по запачканной окопной землей форме. Упав, он начал задыхаться, боль электрическим разрядом прострелила всю левую сторону груди, парализуя страхом перед неизвестностью. Сквозь гаснущее сознание он смутно видел ползущую к нему сестричку, лицо которой было вымазано смесью солдатской крови и грязи, но последним, что он навсегда запомнил, были её глаза, большие и голубые, как небо, такие же, как у той девочки.

***

      Через четыре месяца его выписали из военного госпиталя. А ещё через полмесяца, оправившись до конца, он снова вернулся на фронт, но уже в качестве разведчика. Там же он познакомился с новыми товарищами, не пытаясь, однако, с ними сблизиться. На войне нет друзей. Ибо стоит только привыкнуть к человеку, узнать его поближе, как после очередного боя выясняется, что тот так и не вернулся. Этот неоднократно преподанный урок твердо въелся в выжженный страданиями мозг и заставил замкнуться в себе.       После двух месяцев пребывания в лагере, он в составе небольшой группы отправился на задание, где снова убедился в том, что у войны множество масок, и ни одна из них не имеет лика милосердия. Мальчишка, не более девятнадцати лет от роду, юный балагур ни разу не бывавший на поле боя и каждый вечер перед отбоем веселивший своих соотечественников заводными частушками, подорвался на мине, когда они только-только начали ползти к вражеским позициям.       В ту ночь он потерял не только товарищей, — он потерял ногу, повредив при этом всю правую сторону тела. Его контузило, он стал глухим на одно ухо, правая рука так до конца жизни и не восстановилась, и, хоть и работала, но уже не так, как раньше, и частенько тряслась.       И снова госпиталь, только теперь уже в прифронтовой. Лежа на своей кушетке, ежедневно сквозь стиснутые зубы борясь с болью, не столько физической, сколько душевной, он навидался многого. Больные и раненные с разной степенью травмированности изо дня в день прибывали под заботливое крыло военных врачей и медсестер. Кто-то, так же как и он, был лишен ноги, кто-то — обеих, у кого-то не было рук, у кого-то — ни рук, ни ног, были и такие, чье тело являлось сплошным ожогом, прочие пластом лежали с перебинтованными головами — всех и не счесть. Болезненные стоны, крики и мольба вперемешку с отчаянными молитвами не утихали ни днем, ни ночью. Все страшились смерти, но все были к ней готовы.       Его выписали оттуда через восемь месяцев. Следующие же семь он много где побывал, пока «поправлял здоровье». Больницы, приюты, госпитали, санатории — на протяжении полутора лет все это слилось в сплошной кошмарный сон. Когда он, окрепший, выходил из стен очередного приюта для инвалидов, где ему подобрали ножной протез, ему было почти тридцать семь лет, и война уже три месяца как была окончена.       По телевизору и по радио говорили о светлом будущем, о том, что страна потихоньку крепчает, собирая себя по крупицам. Но он не особо вслушивался в эти утешения — раньше они так же говорили, что войны не будет, а теперь вокруг, куда ни глянь, только нищета, разруха, да порушенные семьи.       Он вернулся в родную деревню. Из множества шумных, полных когда-то ребятни улиц, уцелели только три-четыре, да и на тех дома по половине были разрушены. Старики, женщины, дети — их почти не сталось. Редко в какой дом возвратился солдат. И редко какой дом уцелел.       Его хата на окраине деревни, прямо между полем и лесом, была сожжена ещё в первый год войны. Сейчас, проходя мимо и смотря на обугленные, местами развалившиеся стены, из-за которых видно, как в некогда жилых комнатах теперь цветет ковыль, он вспоминал о жене и двух дочерях. Война выжгла и забрала все, что было когда-то так важно для него, все, что он раньше признавал смыслом своей жизни.       Он обосновался в доме бывшей соседки, с началом войны уехавшей к дочке в город, да так и не вернувшейся, и приютил ставшего сиротой сынишку пропавшего без вести некогда лучшего друга.       Дни текли, как песок в часах, разравнивая границу между стабильным настоящим и пропитанным болью прошлым. Мальчишка рос самостоятельным, здоровым и смышленым, а он, бывший солдат, воспитывал его, уча справедливости и трудолюбию, не заставляя при этом бояться призраков и отголосков минувшей войны — такое до́лжно уважать, но никак не бояться.       Каждый вечер он выходил на крыльцо, садился на деревянные ступеньки и подолгу смотрел на затухающее небо. Каждую ночь, перед тем, как заснуть, он снова и снова вспоминал глаза девочки, померещившейся ему в том бою. Именно тогда он твердо решил, что больше никогда никого не ранит, не говоря уже об убийстве, и судьба устроила так, что ему ни разу в жизни с того момента не довелось наставить хоть на кого-либо ни автомата, ни любого другого оружия.       А небесные глаза девочки, тем временем, немым укором продолжали мерещиться в предзакатном небе и сниться по ночам всем, кто познал цену слову «война». Не мучили своей болью они только тех, кто ни разу не бывал на поле боя, тех, кто где-то наверху, не ведая ни стыда, ни уколов совести, дергал за ниточки, пуская ни в чем не повинные взводы своих «солдатиков» в бой.