В последний путь

— Не прощаюсь, ведь я… Обязательно вернусь снова! Гилберт любил жить, любил чувствовать себя живым, пить пиво в пабах в компании таких же веселых выпивох, как он сам, любил доводить Лиз до белого каления, смеяться над неуклюжестью-немужественностью Австрии и слушать рассказы-легенды Ирландии под хруст пересоленных орешков у барной стойки. Все это было его жизнью, ее неотъемлемой частью. А по вечерам (уже ближе к рассвету), вываливаясь из очередного заведения, Гил запрокидывал голову к небу и подолгу смотрел на тающие в предрассветной дымке звезды. В такие моменты Гилберт чувствовал себя где-то в самой глубине души таким же неизлечимым романтиком, как чертов Родерих, и было немного жаль даже, что эту черту в нем не видел никто другой. А если бы увидел, то поверил бы? Он, Великий Пруссия, несравненный, единственный, беспощадный — и жалкий романтик, мечтающий о… О чем мечтает, Гил понял, наверное, все же слишком поздно: когда времени на осуществление одной большой мечты уже катастрофически не оставалось, и поэтому приходилось мечтать о чем-то не таком далеком, более будничном и обыкновенном, чтобы у Людвига оставался хоть какой-то шанс эту его мечту осуществить. — Я хочу увидеть звезды. Напоследок, — сглотнув, с трудом выдавил из себя Гил, чередуя слова с приступами кровавого кашля и отчаянно думая: «На кой-черт мне сдались эти звезды?». — В городе их уже не видно… слишком светло. Но помнишь, мы в детстве… В горах лучше всего смотреть на звезды. Людвиг нахмурился, вслушиваясь в невнятное бормотание брата. — В детстве? — переспросил он. — Ты про тот парк в горах?  Слабая улыбка Гилберта послужила для него ответом: да, тот самый парк в горах, где ночью можно было лежать на траве и любоваться звездами, не замечая, как утром одежда становится влажной и неприятно-холодной от утренней росы. Тот парк, где остались приятные воспоминания их общего детства: с весельем, смехом, звездами над головой и росой под ногами. «Парк в горах», как братья-немцы привыкли называть его между собой. Парк в горах. Конечно, он помнил. Разве он мог забыть? Когда Людвиг вышел из палаты брата, его кулак со всей силы врезался в стену, и по разбитым костяшкам потекли алые струйки крови. Парк! Его брат умирает у него на глазах, а единственное желание — вновь увидеть старый парк, где никто из них не бывал уже лет сто. Гил мог попросить что угодно, и Людвиг, не задумываясь, исполнил бы теперь его любое, даже самое безумное желание. Но парк… Парк не был безумным желанием, он и на желание-то походил с трудом, так, обычная просьба. Обычная. Просьба. Перед смертью снова увидеть парк из детских воспоминаний. — Этого достаточно? Просто отвести его парк? .. — Зная, что из парка в этот раз вернется только один из братьев, и совсем не тот, кто действительно хотел бы возвращаться. — Парк — это идеально! — Италия стоял рядом, прислонившись спиной к стене больничного коридора, и улыбался, при этом умудряясь выглядеть донельзя серьезным и сосредоточенным. Его таким редко когда увидишь, но сегодня… В самом деле, не день для веселья. — Думаешь? — переспросил Людвиг, не ожидая, что в такое сложное время обратится за помощью именно к Италии, легкомысленному любителю пасты и… своему лучшему другу. — Исполни последнее желание брата так, как он хочет. Увидеть звезды там, где провел счастливые дни детства — не так уж и плохо. Разве нет? Если это сделает его хоть немного счастливее, если позволит уйти с легким сердцем, то… — Ит запнулся, но Людвиг его понял и без слов: то о большем и мечтать не стоит. Нужно исполнить последнее желание Гила перед тем, как он окончательно… пропадет. Оба брата всегда догадывались, что Пруссия исчезнет с лица земли намного раньше своего младшего родственника, но одно дело — предполагать, догадываться и шутить об этом за совместно распитой пинтой пива, и совсем другое — действительно провожать единственного брата в последний путь. Оттуда не возвращаются. Никто и никогда. Страны умирают — за свою слишком долгую жизнь Людвиг не раз сталкивался с этим и наблюдал их смерть собственными глазами, не в силах что-либо изменить. Он боялся думать о том, что Гил уйдет, не хотел этого признавать, все надеялся — тщетно, — что что-нибудь произойдет, и Гил вдруг встанет с кровати, выйдет из больничной палаты со своей извечно-нахальной усмешкой на губах, похлопает брата по плечу и хохотнет: «Повелся, что ли, Людвиг? Я же просто пошутил». Надеялся, всей душой желал. Но понимал, что все это — пустое. Гилберт уходил. И этого уже никак не исправить; остается только сделать так, чтобы Гил ушел со светлой, безмятежной улыбкой на лице — без боли, страха и сомнений. Если он хочет напоследок еще раз увидеть звезды, то он, черт побери, их увидит! Людвиг сдержит свое слово и достойно проводит брата в последний путь, как и подобает настоящему мужчине и воину. Как и подобает брату. *** В эту ночь звезды на небе сияли особенно ярко, отражаясь в глазах не отводящего от них печально-задумчивого взгляда Гила. В эту ночь все их друзья собрались в парке, чтобы попрощаться. Даже Лиз пришла и стояла теперь чуть поодаль от остальных, постоянно теребя рукав кофты, а ее прекрасные глаза сегодня казались покрасневшими и опухшими, будто она плакала уже долгое время и сегодня наконец сумела взять себя в руки и перестала лить слезы всего на одну ночь, однако они то и дело снова, против ее воли, набегали на глаза. Гилберт думал о том, что он — последний подлец и мерзавец, раз заставляет любимую девушку так плакать. — Лиз, я… — Он попытался ободряюще улыбнуться ей, но улыбка вышла болезненной и осторожной, а в следующее мгновение Елизавета прижалась к нему всем телом и, спрятав лицо у него на груди, уже ревела и плакала навзрыд. И Гил тоже плакал, перебирая в руках ее светлые локоны и поглаживая по содрогающейся от рыданий спине, успокаивающе шепча: — Ну же, Лиз, все хорошо. Не стоит из-за меня плакать, я тебя не оставлю, я… Потом были тысячи прощальных слов, рукопожатий и объятий со всеми из пришедших в ночной парк друзей, а звезды горели — сгорали — над головой, и Гилберт чувствовал, как земля уходит из-под ног, а его собственное тело становится легким-легким и распадается на миллиарды крошечных звезд. В детстве он очень любил смотреть на звезды и, лежа на траве вместе с Людвигом, восторженно вещал брату о том, где находится какое созвездие, сколько в нем звезд, насколько далеко все они от Земли, почему называются так, а не иначе. Людвиг валялся рядом и, не перебивая, слушал его рассуждения, хотя мало что в действительности понимал в звездах. — Знаешь, — в один из таких вечеров признался Гил, — когда я умру, когда этот день все-таки наступит… Я хотел бы стать звездой. — Да, ты же любишь звезды, — растерянно кивнул в ответ Людвиг, думая в этот момент о чем-то своем, далеком и детском, уже непонятном обычному — взрослому — мальчишке, вроде Гилберта. — Ага! И еще потому что тогда я смогу наблюдать за тобой и за всеми дорогими мне людьми с небес. Звезды ведь все видят, понимаешь? Значит, я смогу присматривать за вами и оберегать от опасности. — Ну а я бы тогда хотел, чтобы ты просто однажды снова смог переступить порог нашего дома, обнять меня и сказать: «Я вернулся». И больше уже никогда не умирать. — Ха-ха-ха! Но мертвые же не возвращаются, Людвиг! — Кто знает, — пожал плечами немец, и Гил, рассмеявшись, потрепал братишку по слишком умной для ребенка голове. — Эй! Я серьезно! Поэтому просто… Постарайся не умирать раньше меня. Гилберт уходил с улыбкой на губах, и его тело окутывало слабое голубоватое сияние. Так бывает всякий раз, когда умирает страна, только мало кто из живых становился этому свидетелем. Людвиг был — видел не раз и слишком хорошо помнил, чтобы не знать… Гил в самом деле умирал. Также, как уходили в последний путь до него десятки других стран. Только на его губах по-прежнему играла странная, прощальная и очень светлая улыбка. Эта ночь — время их прощания, а звезды мерцали где-то там наверху и словно бы звали Гила за собой, в небо. — Знаешь, — говорил Гил, — когда умру… Я хотел бы стать звездой. Может быть, звезды тоже решили исполнить его желание? Напоследок. — Людвиг, ты же знаешь, я никогда не прощаюсь, ведь я… Обязательно вернусь снова! — Тогда буду ждать тебя дома, Гилберт. — Людвиг, ты… — До скорой встречи. … До когда-нибудь. Прощай. Тело рассыпалось на миллиарды частиц-звезд, а мгновение спустя на месте, где до этого стоял Гилберт, осталась лишь примятая трава. Он ушел. Навсегда. — Прощай, Гилберт, — прошептал Людвиг, и его руку сжала худая девичья рука. Венгрия тоже провожала слезами своего друга детства, как и он — родного брата. От этой потери они еще не скоро оправятся, но когда-нибудь Лиз смахнет с уголков глаз остатки слез и вновь будет улыбаться, как раньше, солнечно и счастливо, а Людвиг возьмет себя в руки и с достоинством, как настоящий мужчина и борец, до конца жизни пронесет в сердце воспоминания о покойном старшем брате. И — возможно — научится жить заново. Когда-нибудь, но не сейчас. Сегодня — время для слез и прощаний, единственный день, когда можно быть действительно слабым и беспомощным. День смерти. «Прощай, дорогой брат. Присматривай за нами среди звезд, как и обещал». В ту ночь на небе появилась новая одинокая звезда, слишком яркая и наглая. Великая звезда. Гилберт Байльшмидт. Пруссия.