Sieh, der Tag verlangsamt sich, entgegen jenem Raum, der ihn nach Abend nimmt: Aufstehn wurde Stehn. und Stehn wird Legen, und das willig Liegende verschwimmt... Rilke*
Его никто не встречал, но калитка была приоткрыта, и он, поколебавшись минуту, вступил на дорожку, ведущую к дому. Белый гравий легко шуршал под ногами, когда он шёл по саду. На первый взгляд сад казался запущенным. К веткам густо разросшегося кустарника, выполнявшего роль живой изгороди, давно не прикасался секатор, и полевые цветы и травы росли привольно, точно не у человеческого жилища, а на лесной опушке. Присутствие хозяев выдавали выбеленные стволы яблонь и цветочные клумбы, тщательно очищенные от сорняков. Георгины, чьи тяжёлые головы — белые и тёмно-бордовые — слегка покачивались на толстых, сочных стеблях, распространяли по всему саду терпкое, дурманящее благоухание, смешивающееся с тонким запахом увядания, характерным для начала осени. У крыльца Виктор остановился. Он уже очень давно не выезжал к пациентам на дом, принимая больных в собственном кабинете. Но обещанный гонорар и, главное, крупный благотворительный взнос, авансом переведённый на счёт клиники, заставил его забыть о собственном статусе и репутации. И вот сейчас он стоял на пороге, с саквояжем в руках, невольно вспоминая о первых годах своей врачебной практики. Дверь распахнулась раньше, чем Виктор успел позвонить. В тёмном проёме — мужская фигура. - Мистер Берч? Мы ждали вас позже, - мужчина отодвинулся, освобождая проход. Тон — безукоризненно вежлив, на губах — улыбка, которую можно было бы назвать приветливой, но и от голоса, и от взгляда — веет холодом. Виктор прошёл в дом, по профессиональной привычке оценивая хозяина, его невысокую, поджарую, но ладную фигуру, безупречную осанку — бывший военный? - несмотря на мягкий кашемировый свитер и несколько растрёпанный вид — кажется, Виктор и впрямь застал его врасплох — мужчина держался очень прямо. Смуглое, покрытое бронзовым загаром лицо изрезано глубокими морщинами. Возраст где-то между сорока и пятьюдесятью. Виктор задумывается, зачем понадобились его услуги, и не находит во внешности клиента ничего, указывающего на болезни почек или печени, на сердечника мужчина тоже не походит и двигается слишком легко для человека, страдающего болями в суставах. Возможно, гипертония? - обращает он внимание на проступившую у виска венку. Бред какой-то, жертвовать четырёхзначную сумму и вызывать на дом именитого врача из-за банальных скачков давления. - Где я могу помыть руки? - произносит Виктор вслух. - Ванная на втором этаже, мистер Берч. Но, - мужчина снова растягивает губы, и его улыбка могла бы показаться даже застенчивой, если бы взгляд не был настолько ледяным, - могу ли я вас попросить подождать меня внизу несколько минут? - он кивает на кресло. - Я должен подготовить больную. Ну, конечно, он только заказчик. Не пациент. - Разумеется, - какая же фамилия была указана на присланном чеке, Бакс? Виктор садится в обитое дорогой тканью, но несколько продавленное кресло, достаёт из внутреннего кармана органайзер и ещё раз уточняет имя клиента: мистер Голд... Бакс. Хорошо, что он не произнёс это вслух. Хотя, пожалуй, хозяевам дома подошли бы обе фамилии — Виктор осматривает гостиную — антикварная мебель, стены затянуты шёлком, по стенам висят картины, но воздух чистый и свежий, никакой затхлости и пыли, ожидаемой от такого количества старинных предметов. Только тот же пьянящий аромат, что и в саду — в тяжёлой вазе на небольшом столике у окна стоят срезанные цветы. Обстановка довольно занятная, почти музей, но вещи всегда увлекали Виктора куда меньше, чем люди. Пациенткой оказывается рыхлая старуха с пушистыми седыми кудрями, на редкость осмысленным взглядом выцветших голубых глаз, вялой улыбкой обнажающей зубы — Виктор мельком удивляется тому, что ей удалось сохранить их в столь преклонные годы. Её комната обставлена с избыточной роскошью, на стенах фотографии и снова — картины. На этот раз без рамок. Пришпиленные к обоям карандашные рисунки на плотной бумаге. Виктор почти сразу отметает мысль о детях — несмотря на кажущуюся простоту, в набросках видна твёрдая рука настоящего художника. Мистер Голд стоит у окна, повернувшись к ним спиной и опираясь о подоконник ладонями. Виктор задаёт стандартные вопросы, заносит ответы в блокнот, с профессиональной ловкостью засучивает рукав и защёлкивает манжету тонометра на дряблой, исчерченной голубыми венами руке. Прохладный кружочек стетоскопа быстро отыскивает пульс. Но Виктор никак не может отделаться от ощущения некой неправильности происходящего. Сто сорок на девяносто. - У вас бывают мигрени? Темнеет в глазах? Старуха отрицательно мотает головой, и Виктор внезапно понимает, что не так. В её комнате должно было бы пахнуть лекарствами, старостью, и, возможно, мочой. Но его обоняние не может уловить ни одного из этих запахов. Когда Виктор упаковывает блестящие пробирки со свежезабранной кровью в контейнер, Голд наконец перестаёт созерцать пейзаж за окном, и, резко развернувшись, обращается к нему: - Ну, что, доктор Берч, каков ваш вердикт? - Точнее я смогу сказать, когда будут готовы результаты анализов. Но я не вижу поводов для тревоги. Голд прячет руки за спину и слегка покачивается, мягко перекатываясь с носка на пятку. - Осмелюсь предложить чай. Или, может быть, бренди? Если вы никуда не спешите... У Виктора нет привычки тратить время на пустые разговоры, но что-то заставляет согласиться. Может быть, деньги, которые этот сдержанный человек перевёл на счёт клиники? Голд переводит взгляд на пациентку, сидящую на краю застеленной постели, и глаза его заметно теплеют: - Милая, составишь нам компанию или подождёшь меня здесь? Прежде чем ответить старуха с полминуты жующе двигает нижней челюстью. - Я бы хотела чая, - голос звучит надтреснуто. Мужчина улыбается, подставляет согнутую в локте руку. До лестницы они идут в тишине, нарушаемой только звуком шагов и скрипом рассохшихся половиц, а когда достигают ступенек, Голд подхватывает старуху на руки. Он несёт её легко, как ребёнка, и седая голова привычно припадает к выемке на мужском плече. - Ох, - говорит она тоненько, - давно пора обустроить спальню внизу. - Ты мне не в тягость. Но если хочешь, я займусь... Потом они молча сидят в залитой светом гостиной, мужчины потягивают бренди из прохладных тяжёлых стаканов, а миссис Голд сидит на подушках в плетёном кресле и маленькими глоточками отхлёбывает травяной чай. За визит ему платят наличными. Голд провожает врача к выходу, и когда Виктор уже открывает рот, чтобы произнести последнее «до свидания», Голд тяжело опирается о калитку и спрашивает хрипло: - Что с ней, доктор Берч?.. Теперь-то вы можете мне сказать? - Мне трудно однозначно утверждать что-либо до получения результатов анализов, - повторяет Виктор уже сказанную ранее фразу и продолжает: - Но, насколько я могу судить, миссис Голд совершенно здорова, если это вообще возможно в её годы. Сердечно-сосудистая система в норме, желудок функционирует нормально, и я не знаю каким образом ей удалось избежать артрита в таком сыром климате, но... - Почему тогда... Эта слабость, плохой аппетит, и усталость — она жалуется на усталость. Виктор внутренне усмехается и надеется, что эта усмешка не проступает на его лице. - Это всего лишь старость. - Ей только восемьдесят девять! - восклицает мужчина с нажимом. - Кто-то доживает и до девяноста двух, кто-то до ста. Возможно, есть специальные препараты. Гормональные. Виктор поражается неподдельному отчаянию, что звучит в голосе Голда, и на несколько мгновений ему действительно становится жаль этого чудаковатого богача. - В данном случае я бы не рекомендовал, - Виктор вздыхает. - У каждого свой срок и продлить его не всегда в силах медицины. Ваша мать прожила долгую жизнь... - Жена, - поправляет его мужчина и смотрит на врача так, что дальнейшие вопросы намертво примерзают к языку. - Мистер Берч, ваша докторская была посвящена вопросам геронтологии, и я смел надеяться, что вы именно тот, кто нам нужен. Я рассчитываю, что вы продолжите свои исследования в этой области. Ваши расходы, - Голд делает широкий жест рукой, - будут оплачены. - Бл-лагодарю вас, мистер Голд, - с трудом выговаривает Виктор, прощается и направляется к машине так быстро, как только это позволяют приличия. Он вцепляется в руль, резко давит на педаль газа. Может быть, это и похоже на бегство, но Виктору хочет убраться как можно дальше от этой чокнутой семейки, и никакие финансовые вливания не изменят его мнения.***
Надо вернуть бренди в бар и закинуть стаканы в мойку. Но всё же, проходя мимо, он не может удержаться от прикосновения и накрывает руку, покоящуюся на плетёном подлокотнике — своей. Белль смотрит на него взглядом, что год от года становится всё прозрачнее и проницательнее: - Ну и что сказал тебе этот хвалёный доктор? Румпельштильцхен пытается улыбнуться, но мышцы лица словно окаменели, и скорбно опущенные уголки губ никак не желают подниматься вверх. Он опускает голову, надеясь скрыть приросшую к нему угрюмость, склоняется к её руке и долго целует тыльную сторону кисти, вздувшиеся вены, старческие пятна на истончившейся коже. - Не уходи от вопроса, Румпель. Она отлично его изучила за всё то время, что они провели вместе. - Он сказал, что ничем не может помочь. Что твой срок почти вышел. - Румпельштильцхен хотел бы солгать, да не получается. Правда сама срывается с языка. - Что касается комнаты внизу, - он продолжает слишком оживлённо, - я мог бы преобразовать тут всё хоть сейчас. Но, может быть, сначала сделать несколько эскизов... - Магия, - качает Белль головой, и обвисшая кожа на подбородке трясётся в такт движению. - Опять магия. Слишком много магии. - Я ей практически не пользуюсь. Но так вышло бы быстрее, - в голосе мужчины звучит почти детская обида. Да, он действительно прибегает к волшбе редко, но магии от этого меньше не становится, она плещется на дне его бархатных карих глаз, проступает в каждом движении, течёт в его жилах вместо крови. Он сам — воплощённое волшебство. Белль не знает почему, когда они — шестьдесят пять лет назад — пересекли границу Сторибрука, имя Румпельштильцхена сошло с кинжала Тёмного, а магия осталась при нём. По идее, должно было случиться обратное. Но проклятие оказалось более непредсказуемым, чем кто-либо мог ожидать. - Ладно, - она хочет, чтобы её слова прозвучали ободряюще, но богатство интонаций давно ушло из её речи, - ладно, - повторяет она монотонным надтреснутым фальцетом. - Как насчёт обеда? Снова куриный бульон? - Ты же знаешь, - хватается за возможность переменить тему мужчина, - кулинар из меня так себе. Но под твоим руководством... я, может быть, и с омлетом справлюсь. - Куриный бульон, омлет, - бледные мягкие губы изгибаются в улыбке, становятся глубже тонкие морщинки у глаз, округляются дряблые щёки. - А мы не закудахтаем, Румпель? После полудня, когда осеннее солнце прогревает воздух в саду, они собираются на прогулку. Румпельштильцхен подхватывает жену, чтобы спустить с крыльца. Ему нравится ощущать её тёплую тяжесть, и щекочущие дыхание на шее, и лёгкие, как пух волосы. Усаживая Белль в каталку, укрывая ей ноги пледом, он мурлычет под нос песню столь старую, что, пожалуй, даже среди выходцев из Зачарованного Леса не найдется тех, кто помнит её до конца. Он продолжает напевать, толкая перед собой инвалидное кресло, и звуки незатейливой мелодии смешиваются с шорохом гравия под широкими колёсами. У озера они останавливаются, долго любуются на водную гладь, слегка подёрнутую ряской, кормят лебедей. Наглые толстые птицы, выходят на берег, шлёпая перепончатыми лапами по пологому песчаному спуску, тянут изогнутые шеи к кускам булки, издают нечто среднее между шипением и криком. Румпельштильцхен усмехается, стряхивает с ладоней последние крошки угощения и велит «нахальным тварям» убираться. - Они красивые, - замечает он, снимая с брючины белый пух, - но до чего ж бесстыжие. Хотя, - хмыкает мужчина, - это и у людей часто совпадает. Он раскладывает на песке свою замшевую куртку, достаёт папку с листами, окидывает жену беспощадным внимательным взглядом, мусолит карандаш. Белль смотрит на воду, на птиц, скользящих по поверхности, на жёлто-зелёную ряску у берега и проржавевший по краям ольховый листок, одиноко распластавшийся на глади озера. В октябре опавших листьев так много, что озеро кажется рыжим. Белль тихонько вздыхает и думает, что этого она, наверное, уже не увидит. Румпельштильцхен сидит спиной к воде, зажатый в его руке грифель невесомыми штрихами касается бумаги. Тянется к стёртому стержню угля, аккуратно растушёвывает тени. - Готово. Он протягивает ей лист, и Белль видит свой собственный портрет, ветви куста, почти касающиеся её плеч, и Румпеля рядом. На рисунке он выглядит не совсем так, как в жизни — волосы реже, веки тяжелее, под глазами кожа собирается в обвислые мешки, впалые щёки выглядят тёмными провалами на лице, а твёрдая упрямая линия подбородка кажется поплывшей и обрюзгшей. Он нарисовал себя таким, каким стал бы, если бы время было властно над ним, как властно над Белль, если бы им суждено было состариться вместе. - Похоже, похоже, - заключает она. - И как ты научился рисовать? Ты мне никогда не рассказывал. Этот вопрос она уже задавала на прошлой неделе. Но Румпельштильцхен не выказывает нетерпения или недовольства, коротко пожимает плечами: - Когда живёшь так долго, обрастаешь множеством бесполезных навыков. В прошлый раз он ответил так же. Только назвал навык полезным. - Да, - эхом вторит ему Белль. - Долго. Румпельштильцхен опускает глаза, ковыряет влажный песок каблуком ботинка, оттягивая неприятный разговор. Но промолчать он всё-таки не может. Нет. - Этот докторишка сказал, что твоё время на исходе, - Он разглядывает песок, серые камни, трёхпалые следы лебединых лап. - Ты знаешь, я могу повернуть его вспять. Ты можешь вернуться к тому дню, когда мы отправились в Нью-Йорк — и тебе снова будет двадцать четыре — биологически, и мы можем начать нашу жизнь сначала. Может быть, - он чуть слышно фыркает, - на этот раз я наделаю меньше ошибок. - И я всё забуду, все наши годы, все наши ошибки, все наши счастливые дни за эти шестьдесят лет, наших девочек, - утомлённо продолжает Белль. - Я никогда не пойду на это. А без моего согласия... Ты дал мне слово, Румпель. - Я знаю, - сухо кивает мужчина и плотно сжимает губы. Он дал слово — и уже не раз успел пожалеть об этом. - Но, - в его глазах загорается надежда, - я могу не откручивать так далеко. Как насчёт последнего года? Разве было что-то о чём стоит помнить?.. - Нет, Румпель, нет. Ни года. Ни дня. Каждый час моей жизни с тобой мне дорог. Оставим это. Я устала. Румпельштильцхен хмурится, углубляя залёгшие над переносицей вертикальные морщинки. «А как же я? Как же я буду жить без тебя, Белль? Кому я буду нужен? Кто будет меня любить, если тебя не станет?» - эти слова просятся ему на язык, но он так и не произносит их. Вместо этого он целует её в мягкие увядшие губы и шепчет: - Я люблю тебя, Белль. - Что? Что ты сказал? - Я — люблю — тебя! Они ещё сидят у воды, он облокачивается на укутанные в плед колени жены, а она задумчиво перебирает его волосы. Ночью Румпельштильцхен долго лежит без сна, вслушиваясь в неглубокое дыхание. Дотрагивается пальцами до впадинки на шее жены, прощупывает бьющуюся жилку. Замирает в неподвижности, не смея шевельнуться, словно, если он уберёт руку — биение прекратится. Ему под силу остановить и собственное сердце, заставить его замолчать на годы, перестать дышать. Но это — не убьёт его, не уничтожит сознания. Единственным способом уничтожить Тёмного был кинжал. Но теперь даже кинжал бессилен отнять у него жизнь. Волшебная шляпа освободила его от власти кинжала, свела с клинка причудливо выгравированное имя и обрекла — на вечность? Ему кажется, что пульс под его пальцами становится слабее и реже. Кажется — или? - Прости меня, Белль, прости, прости, прости! - он думает, что кричит, но губы движутся беззвучно. Румпельштильцхен садится на кровати, отрывает затёкшую, сведённую судорогой кисть от подрагивающей под сухой кожей венки на шее жены. - Прости меня, - повторяет он с тихим отчаяньем.***
Они сидят на берегу озера. Когда последний, самый жадный, лебедь убеждается, что у них не осталось ни крошки корма, и с обиженным шипением возвращается в воду, Румпельштильцхен пристраивается на земле рядом с широкими колёсами инвалидной коляски и достаёт папку с рисунками. На плотном кремовом листе он несколькими резкими росчерками вычерчивает линию горизонта, склонившиеся над озером ивы, капризных птиц, величаво скользящих по водной глади, ольховый листок, закрутившийся в воздушном потоке. Потом он тянется к тонко отточенному твёрдому карандашу и мелкими, аккуратными штришками, придаёт рисунку объём и достоверность. - Покажешь, что у тебя? Он протягивает набросок Белль, и та долго вглядывается в сложившийся из штрихов и линий пейзаж. - Похоже, похоже, - заключает она. - И как ты научился рисовать? Ты мне никогда не рассказывал. - Когда я потерял Бея... - скованно начинает он. - И с того момента прошло уже много лет... Даже десятилетий... Я поймал себя на том, что мне всё труднее вспомнить его черты. И я испугался, что наступит день, когда я вовсе забуду, как выглядел мой мальчик. Румпельштильцхен сглатывает вставший в горле комок, замолкает, рассеянно смотрит на кружащиеся над озером порыжевшие ольховые листья. И когда Белль решает, что продолжения рассказа ей уже не дождаться, внезапно прерывает затянувшуюся паузу. - ...и когда спустя какое-то время один придворный художник попал в... скажем так, весьма щекотливую ситуацию, я, в обмен на свои услуги, попросил его давать мне уроки рисования. Ну, может быть, я оказался не самым способным учеником, но кое-что освоил. - Значит, это была очередная твоя сделка, - надтреснуто замечает Белль. - Заметь, выгодная для всех сторон. - Я устала, - произносит она тихо и тонко. - Холодно. Слишком холодно для начала сентября. - Да... - соглашается Румпельштильцхен рассеянно, легко встаёт и укрывает жену поверх пледа своей замшевой курткой. - В этом году ранняя осень.