Memory

      Он тихо закроет за собой дверь. Небрежно бросит плащ на стул. Ослабит галстук и легким движением руки уберет мешающие пряди со лба. Медленно подойдет к окну, прищурившись, всмотрится вдаль и, тяжело вздохнув, отойдет. Легко и быстро работая пальцами, расстегнёт рубашку и отправит ее куда-то в сторону. Даже не посмотрит, где искать ее утром, опаздывая на работу. Не спеша зайдет в ванную, не включив свет. Опустит голову под прохладные струи, бегущие из слегка гудящего крана. Посмотрит в зеркало, различит свой силуэт, а воображение нарисует рядом еще один – пониже ростом, с слегка вскинутой головой и подрагивающими от смеха плечами. На миг покажется, что в отражении блеснут два красных, задорно блестящих глаза. И только когда радость окатит с ног до головы, реальность грубо отдернет в сторону и взмахом руки рассеет мираж. А он всего лишь грустно улыбнется, заглянет на кухню, чтобы достать из подвесного шкафчика крепкий коньяк и бокал. Уже сидя на диване, тихо, едва ли не одними губами скажет подлетевшему, заспанному птенцу: - Привет, пернатый, скучал? – и погладит по голове, взъерошив желтые перья. Он медленно выпьет пару бокалов и, поджав губы, возьмет в руки рамку, лежащую вниз фотографией весь день. Дрожащими губами мягко улыбнется и, легко касаясь, ласково проведет пальцем по тонкому стеклу. - А помнишь, как мы с тобой впервые встретились? – и, не дожидаясь ответа, добавит – Я вот помню…       «Тогда снег тихо шуршал под ногами, а на нем оставались небольшие следы. Это бежал маленький белокурый парнишка. Он еще не так давно только появился на этой земле. Еще совсем недавно взял в руки меч, а уже пытался нарваться на неприятности. Его это забавляло. Он считал это больше игрой, чем реальностью. Ему было весело, легко. Хотя пока он не встретил ни единого противника, с которым мог бы сейчас сразиться. Просто на душе было хорошо. Бегать, прыгать, и порой устраивать взбучку воображаемому сопернику – что еще нужно ребенку, созданному для войны? Мальчик резко остановился, что обеспокоило тайно следивших за ним рыцарей ордена. Меч упал на снег, а маленькие кулачки потянулись к глазкам и принялись их тереть. Парнишка протяжно зевнул, покрутился, поднял меч и присел на ближайший пенек. Он закрыл глаза, и казалось, что сейчас уснет. Но мальчик слушал пение птиц. Это, хоть и не придавало сил, помогало расслабиться.       С лесными звуками смешалось тихое пение. Чей-то слегка грубый, но бархатистый голос. Он завлекал, и малыш соскочил с пенька и медленно, боясь спугнуть певца, пошел на звук. На поляне, усыпанной толстым слоем снега, возле замерзшей реки под одиноким деревцем отдыхал молодой рыцарь. Светлые лохматые пряди, развевавшиеся от легкого ветра, бледно-голубые глаза и легкая улыбка на плавно шевелящихся губах. В руках он сжимал тонкую, аккуратно сделанную флейту. Из доспехов на нем была лишь кольчуга, одетая поверх белой рубахи, и пластины защищающие локти и колени. За спиной красовалась двухсторонняя секира с ручкой из темного дуба. - Тевтонский орден, верно? – голубоглазый парень, заметив малыша, встал с земли и пересек половину расстояния, которое отделяло его от мальчика – Ну, иди сюда, не бойся – он ласково и приветливо улыбнулся, протянув ладонь в сторону маленького рыцаря. - А я и не боюсь тебя! Я Великий Гилберт Байльшмидт! И меня ничто не страшит! – Гил быстро подбежал к рыцарю и направил на него свой меч – Сдавайся и встань на колени перед моим Величием, жалкий… А кто ты? – от недоумения малыш опустил меч и задумчиво нахмурился, опустив алые глаза. - Дания я, а по-человечески Хенрик Хансен, – тепло рассмеялся в ответ парень и потрепал Гилберта по белым волосам. – Что же тебя привело сюда? - Я услышал, как ты поешь, – Тевтонский орден поднял глаза на Хенрика и широко улыбнулся, крепче сжав рукоять меча. Заметив это Хансен снова рассмеялся. - Тебе понравилось, как я пою? Тогда давай я спою тебе одну чудесную песню и на флейте своей сыграю, а ты, благородный и сильный рыцарь, пощадишь меня, по рукам? – Дания присел на корточки, что бы поравняться с малышом и заглянул в его алые, как кровь глаза. - Хорошо, но знай, я сделал это из своего великодушия!»       По пустому дому разнесется тихое пение. Гилбёрд, взмахнув крылом, закружится в воздухе над датчанином, а когда закончится первый куплет, сядет ему на плечо и жалобно пропищит. А в ответ птица получит грустную улыбку на губах Хансена, к которым тут же примкнет темный бокал. Алкоголь, конечно, согреет тело, как и всегда, но душу он не успокоит. Даже наоборот, из-за него в голове начнут всплывать картины, дорогие и теплые, но давно откинутые куда-то далеко, чтобы забыть, чтобы не было больно. Хенрик, гонимый воспоминаниями, подойдет к окну, о стекло которого, конечно же, буду разбиваться холодные капли дождя. Устремив взгляд голубых глаз в небо, затянувшееся в тучи, как в теплую серую шаль, Дания положит руку на стекло, игнорируя легкое покалывание от мороза. Безумно захочется открыть это окно, чтобы почувствовать ветер и брызги на своей коже. - В тот день тоже шел дождь…       «Гилберт сидел на подоконнике, смотрел на бушующую погоду и улыбался. В коридоре не было ни души, поэтому Байльшмидт мог спокойно… помечтать? Да, наверное, так.       Дождь лил с неба с самого утра, и дома насквозь пропитывались холодом улиц. Казалось, мир просто окунули в серую краску. Обычно, в такую погоду на душе кошки скребутся. Но грустно почему-то не было. Гилберт только вздохнул спокойно этим влажным воздухом, который он так любил. Правда холод не радовал. Пальцы совсем окоченели, поэтому альбинос медленно их растирал. Он делал это скорее автоматически, чем умышленно. Будучи где-то глубоко в своих мыслях, Гилберт не замечал ни колкого холода, ни тихих раскатов грома где-то вдали. Не заметил он и то, как где-то в глубине коридора скрипнула половица. Из раздумий его вывело чье-то теплое пальто, упавшее на плечи. Байльшмидт тут же в него закутался. - Почему ты один? – Чуть грубый, но бархатный голос. Тихо, над самым ухом. И легкий запах алкоголя. - Люблю одиночество, – так же тихо. Гил медленно повернул голову. Глаза в глаза. - Не понимаю, как можно его любить,- губ датчанина коснулась легкая усмешка. – Знаешь, а пошли-ка в бар – Хенрик весело подмигнул и без каких-либо усилий потянул Бальшмидта за руку. Он ведь знал, что Гилберт не откажется.       Как они попали в бар и что там делали, Хенрик помнит смутно. Это была обычная пьянка, совсем не примечательная. Пиво, шутки, смех. Запомнил только, что пили очень много, особенно Байльшмидт. Поэтому Дания почти потащил прусса к себе. Почему не к нему домой? Кто знает…       Дверь тихо скрипнула, и дом Хансена наполнился хихиканьем прусса, рассказавшего очередную историю о себе Великом. Дания уже совсем неосознанно посмеивался вместе с ним. Ноги отказывали в послушании хозяевам, и все время спотыкались друг о друга, пока парни не повалились на пол. - У тебя глаза красивые, - выдохнул датчанин, лежавший на Гилберте и неотрывно осматривающий его лицо с горящими от выпитого щеками. Хенрик коснулся губами теплой кожи, мягко сжимая плечи прусса. Сначала легкие невесомые поцелуи. Потом, заметив отсутствие отрицательной реакции, Дания легко провел языком по нижней губе Гилберта, слегка прикусил. В ответ же альбинос притянул к себе датчанина, зарывшись рукой в его волосы, сжимая их. Байльшмидт целовал грубо, требовательно, как должно быть привык целоваться с девушками. Его рука опустилась на плечо датчанина и через ворот забралась под рубашку, поглаживая ключицы. Бледные пальцы не торопясь расстегнули пуговицы, оголяя отдающее жаром тело, и легко пробежались по спине вверх, вновь заплетаясь в волосах, сжимая и оттягивая их. Нехотя Хенрик оторвался от мягких губ, при этом издав приглушенный рык. Ему пришлось приподнять голову, тем самым открыв пруссу шею. Гилберт тут же припал к ней губами, кусая, медленно проводя языком по коже. На Хансена резко нахлынул жар, дыхание сбилось, стало учащенным, иногда замирало. Захотелось заставить альбиноса дышать также. Нет. Еще более рвано. Разгоралось желание сорвать с этих губ, умело терзающих кожу, протяжный, глухой, похотливый стон. В голубых глазах забегали чертики. Сегодня Гил целиком и полностью будет в его власти.»       Он закроет глаза, вспоминая его лицо. Ту нервную усмешку на тонких губах. Задорный блеск в глазах. И, конечно же, вспомнит его голос, который разрезал тем утром звенящую и неловкую тишину. Голос, обещавший, что это будет их маленький секрет. Спустя столько лет он покажется до безумия звонким и еще более хриплым, чем был на самом деле.       Он все-таки откроет окно. Подставит лицо под холодные потоки ветра. По телу пробегут мурашки, и он выставит руки под струи дождя. Долго он так не простоит.       Сердце противно сожмется и заколет. Он закроет окно, медленно отойдет и встанет в центре комнаты, вглядываясь в полумрак. Почувствует чье-то дыхание сзади, но не повернется. Потому что знает, там никого нет. Опустившись на тихо скрипнувший диван и натянув клетчатый плед до замерзшего носа, он прикроет глаза и начнет проваливаться в беспокойный сон.       Тяжелый бег по мертвому городу. Мрак и пыль, наполняющая легкие при каждом вдохе. Ни единой души на улицах. Так ему приснится в этот раз. Он будет падать, вставать и снова падать. И с каждым разом подняться будет все труднее. Но он должен. Он не простит себя, если не успеет.       «Они не могут».       Нужно бежать быстрее.       «Не уходи!»       В легких жар. Глаза покроет мутная пелена. Но ему нужно успеть. Шаг за шагом. Все ближе. Секунда за секундой. Все страшнее. Каждое мгновение ценою в жизнь, которую уже не спасти. Где он? Куда именно нужно бежать? Никто не скажет дороги, но что-то его приведет. Он увидит когда-то белые, перепачканные кровью и пылью волосы. От стен мрачных домов, от земли отразится его голос. «Гил». Он замедлится, пойдет шагом. И замрет, подойдя близко-близко.       «Обернись. Взгляни на меня».       Потускневшие алые глаза. Изнутри что-то ударит в грудь. Он увидит его улыбку. Такую же бледную, потускневшую. Отчаяние резанет в горле, надавит на плечи. Он протянет руку, коснется щеки. В последний раз. Аккуратно обнимет, прижмет к себе и не отпустит до самого конца.       Сознание расплывется. Где сон, где реальность? Лежа на боку в промерзшей комнате, он протянет руку куда-то вперед, в пустоту. Его ладонь сожмет чья-то чужая, теплая. Он знает, что это не правда. Но ему хочется верить. И он поверит. И дрожа, он потянет иллюзию к себе, молясь, чтобы она не растаяла.