***
Острей всего на отличия из общей массы реагируют дети. Самые жестокие из людей. Отличающегося, выделяющегося из толпы – они готовы той же толпой клевать. Не всегда даже до конца понимая что и зачем они делают. И тогда отличающийся – становится изгоем.***
У Джона в школе не было проблем. Его все любили. Буквально. От учителей до учеников. От самого распоследнего хулигана-двоечника до самого первого ботана-отличника. Он не был писаным красавцем или научным гением, да и спортом почти не занимался и всё же – был самым популярным в школе. Причина была довольна проста. Джон был цельным внутри. И все, оказавшиеся рядом с этой цельностью, пусть ненадолго, на чуть-чуть – но чувствовали себя не одинокими. Джон легко брал ответственность за других и так же легко отступал, если это было нужно. Он всегда знал, что нужно сказать чтобы поддержать кого-то, помочь. Безотчётно или сознательно – но к нему тянулись. Потому что он казался – и был – чуть мудрее чем остальные. «Прирождённый лидер» – как написала после в характеристике его классный руководитель. «Вожак» – хихикала Гарри. Что ж… они обе были правы.***
Первый раз это случилось, когда Джону было десять. Отец семейства – Хемиш Лайонел Ватсон – будучи отставным военным, любил вытаскивать семью на природу. Всякие там пикники, пешие походы, палатки, рыбалка, мясо на гриле… Лето, солнце, природа… полнолуние. И дурацкая идея старшей дочери рассказывать страшилки на ночь. Про оборотней, ага. Вот как раз на самом драматическом моменте – превращении главгероя – Джон тоже… превратился. Только вот это не сопровождалось ни киношными судорогами, ни хрустом выламываемых суставов, ни треском лезущей шерсти… Просто раз – и мальчика буквально подсвечивает лунный свет. Два – на мгновение вокруг фигуры сгущается туман. Три – и вместо растерянного ребёнка у костра сидит столь же растерянный волчонок. Волчонок с глубокими синими глазами и светло-каштановой – под природный цвет волос Джона – шерстью.***
Новое состояние не стало шоком. Ни ещё больше усилившееся зрение, ни улучшившийся слух, ни обострившееся обоняние – даже чётко ощущаемый в глубине сознания Джон-волк – всё это было принято Джоном-человеком с детским восторгом. В основном потому, что он и был ребёнком. Десять лет – есть десять лет.***
Вопреки разным – и весьма сомнительным – источникам информации союз человека и зверя был весьма стабилен. Не было никаких… перегибов, описанных в ужастиках или показанных в фильмах. Ни кровожадности, ни шизофрении, ни прочих… сомнительных радостей оборотничества. Волк всегда точно знал, куда надо идти. Он мог почувствовать, какие из продуктов нанесут вред. Он чувствовал людей так, как они сами себя не чувствовали. Он помогал разобраться в том, что они чувствуют. Человек помогал волку мимикрировать под других – ибо социальные условности зачастую противоречат не только инстинктам, но и здравому смыслу. Он знал, когда, в какие моменты можно быть собой, а когда следует максимально задавить собственную суть. Гармоничность взаимодействия почти поражала. Наверное поэтому Джон-волк и Джон-человек очень быстро начали… не сливаться, нет. Объединяться. И всё сильнее в человеке проступали черты волка. И всё меньше волк был похож на зверя.***
Оборотни живучи. Гораздо более живучи, чем люди. Джон всегда это знал. Чувствовал. Правда на практике проверять как-то не хотел. Впрочем – когда это судьбу интересовало наше мнение?***
Они ехали на машине. Хэмиш, его жена Эмма и Джон. Гарри осталась дома – у неё было воспаление. То ли зуба, то ли хитрости – а то ли и того и другого сразу. Поди её пойми, загадочную женскую душу. Ночь, гроза, скользкая от дождя незнакомая дорога и усталый водитель. Джон даже не понял, что произошло – ему уже потом в больнице рассказали, что из-за скользкой дороги водитель не справился с управлением и машина вылетела с обрыва. А сам он помнит только визг тормозов и секунду свободного падения. Дальше – темнота. Он не видел как от удара умер отец, как ещё почти полминуты после – умирала мать. Как прибывшие – с опозданием на полчаса – спасатели вырезали из превратившейся в бесформенный кусок железа машины её пассажиров. Два окровавленных, обезображенных трупа – и Джон. На котором к тому моменту не было ни царапинки.***
Вы знаете, как седеют волки? Не отдельными прядями, как люди. Нет, волки седеют целиком. Всей шкурой. Их будто припорашивает снегом. Или пеплом.***
Джон от природы был светло-каштановым. Как очень-очень молочный шоколад. Гарри, когда он был маленьким, часто его так и дразнила: «Шоколадкой». А потому впервые навестив его после аварии в больнице – она с трудом удержалась от вскрика. Когда увидела волосы Джона. Золотисто-пшеничного цвета.***
Семнадцатилетнего Джона и двадцатилетнюю Гарри к себе взяла сестра Эммы – их тётушка Лилиан. Впрочем – для Гарри это было чистой фикцией, ей до совершеннолетия оставалось меньше года. И Лилиан, и Гарри это прекрасно понимали. А потому первая – ни на чём особо не настаивала, а вторая меньше лезла на рожон. Учитывая её характер – это было почти подвигом. Но был ещё Джон. И дело было совсем не в том, что ему до совершеннолетия оставалось гораздо больше. Просто бросить его сейчас было бы подлостью. И это тоже понимали обе.***
Когда в двадцать два встал вопрос дальнейшей жизни – Джон почти не сомневался. Он был врачом – диплом оконченного с отличием Бартса приятно грел душу – но он был и зверем. И если врач хотел спасать жизни – то зверь жаждал драк и крови. Борьбы за доминирование и выживание. Достаточно противоречивые желания, которые вполне могли бы свести с ума. Если бы не попавшийся вовремя на глаза агитплакат про войну в Афганистане.***
Война – место, где всегда нужны врачи. Где никогда не хватает рук. Где жизнь измеряется увиденными рассветами и оставшимися в рожке автомата пулями. Где почти выросший зверь наконец смог в полной мере раскрыть все свои таланты. Где человек отступил, появляясь лишь в моменты исполнения врачебного долга. Место, где капитан 40-ого десантно-дивизионного отряда морской пехоты Джон Хэмиш Ватсон слыл самым удачливым и живучим сукиным сыном во всей этой грёбанной пустыне. Ибо ни один человек никогда не сравнится в вопросе выживания с оборотнем.***
Когда его комиссовали из-за травмы – Джон не стал спорить. И пусть пуля прошла очень удачно, ничего особо не повредив… И пусть уже через неделю после выписки от ранения остался только шрам, который Джон специально не стал сводить… И пусть все проблемы психосоматики для него решались простым оборотом и парой дней в волчьей шкуре… …он совсем не хотел оказываться ни в психушке, ни в лаборатории.***
Возвращение домой не принесло ему особой радости. Гарри запила, да так, что и смотреть-то на неё страшно было. Тётушка Лилиан сильно сдала – у неё обнаружился рак. В начальной стадии, как уверяли врачи, а потому ничего непоправимого пока не случилось, но… в её возрасте даже лишний чих – уже может стать трагедией. А тут ещё и он… Джон бродил по Лондону, не зная, куда себя приткнуть. Зверю хотелось огня, взрывов, хоть какого-то движения. Человек искал работу, чтобы хоть куда-то сбежать от пьянчужки-сестры и не напрягать старую тётушку. Но он умел только лечить и убивать. Первым ему не давала заниматься его же собственная медкарта – с указанным в ней диагнозом лицензию хирурга было не восстановить. Вторым – сохранившиеся моральные принципы. Что с этим делать – не знала ни одна из половинок личности Джона Ватсона. А потому он просто плыл по течению, дожидаясь… чего-то. И он дождался.***
Майк Стэмфорд, старый университетский приятель, обзавёдшийся круглым пузом, но не утративший умения улыбаться так приветливо, будто только тебя всю жизнь и ждал. Хороший человек, с которым Джон, тем не менее, за все годы универа так и не сошёлся ближе уровня «неплохого приятеля». Майк Стэмфорд, ставший для Джона подарком судьбы, проводником в Рай и ангелом небесным одновременно.***
– Афганистан или Ирак? – Простите? Этот запах он почуял ещё на подходе к моргу. Странная, невозможная смесь терпкой хвои, горячего кофе без сахара и каких-то жарких восточных пряностей. Волк забился внутри, заскулил, раздирая сердце и душу когтями. Требуя немедленно бежать и искать. А потом Джон увидел его. И одного взгляда было достаточно для… для всего. Для того, чтобы понять что это – ОН. Для того, чтобы провести полную переоценку ценностей, выдвинув на передний план этого высокого и изящного мужчину. Для того, чтобы полностью слиться со своим зверем в едином и единственном желании – оберегать, защищать, принадлежать и владеть. Для того, чтобы в груди рядом с собственным – забилось ещё одно сердце. Ранимое и хрупкое, честное и живое, нематериально-призрачное, но настоящее. Его сердце.***
Когда-то, когда семья ещё пыталась что-то понять, Гарри приволокла целую стопку разных фэнтезийных сказочек об оборотнях, вампирах и прочих… нечистях. И почти во всех из них было то, что Джон приписывал излишнему романтизму авторов. Потому что просто никогда не верил, что бывает нечто такое. Но, тем не менее, когда оно случилось – он сразу и уверенно опознал незнакомое состояние. Привязка.***
Его звали Шерлок Холмс и он стал – или всегда был – для Джона всем. Божеством – и подопечным, судиёй – и возлюбленным, силой – и слабостью. Он – весь, от кончиков ногтей, до каштановых кудряшек – был для Джона воплощённым совершенством. Самым сильным, самым умным, самым красивым. Вот только… Шерлок легко – преступно легко – играл жизнями. И если на все чужие жизни – да и на свою тоже – Джону было плевать с высокой колокольни, то неоправданно рисковать шерлоковой жизнью он не мог позволить никому. Даже самому Шерлоку. Как он боялся каждый, каждый раз, когда ситуация выходила из под контроля! Как ему хотелось каждый раз взять этого… гениального… идиота за шкирку и трясти-трясти-трясти, пока дурь не вытрясется! Но Шерлок был Шерлоком – невозможным, самоуверенным, гениальным, великолепным – и менять его было уже поздно. Всё, что оставалось Джону – это прикрывать ему спину. Впрочем, не сказать, что он был не доволен.***
Совместная жизнь – как звучит-то! – была… фееричной. Да Шерлок и сам больше напоминал зажжённую петарду. С ним никогда не было скучно, тихо или мирно. А ещё он был постоянным испытанием для джоновых нервов. Столько эмоций, сколько с Шерлоком – Ватсон не испытывал никогда, даже на войне. Яростный гнев и искреннее желание вцепиться в глотку всем и каждому – Донованн, Андерсону, тому грёбанному таксисту, вообще любому, кто посмел как-то не так глянуть – загонялось вглубь сознания мощными ударами самоконтроля. Волк был против и тоже жаждал крови всякого, кто посмел неуважительно отнестись к его паре, но пока молчал. Невероятное умиление домашним Шерлоком – сонным, выходящим из душа, ворующим тосты с тарелки Джона – душилось в зародыше, ибо вряд ли Шерлок мог оценить подобные порывы. Волк урчал и желал облизать партнёра, как волчицы облизывают детёнышей. Бешеная, сумасшедшая гордость – первым в мире консультирующим детективом, чёртовым гением, равных которому не было и не будет – демонстрировалась дозированно, чтобы не выглядеть одержимостью. Волк вообще был в перманентном экстазе, от того, какой его партнёр умный, красивый, сильный, талантливый и тэ дэ, и тэ пэ. Сводящее с ума желание – потому как Шерлок просто не признавал личного пространства, не умел стесняться и имел весьма смутные представления о приличиях – с переменным успехом гасилось холодным душем. Волк выл и кряхтел, от недотраха перед глазами иногда мелькали мушки и непроизвольно увеличивались клыки, но спать с кем-то ещё – не с Шерлоком – казалось кощунством, а к нему самому с такими предложениями подкатывать было бесполезно. Вымораживающая, безнадёжная тоска – ибо отношение Шерлока хоть и не было плохим, но чувствующий его как себя Джон всё равно понимал, что полноценной парой им не стать – хоронилась на самом дне души. Потому, что нужно быть благодарным за то, что есть сейчас и не замахиваться на большее, и, уж тем более – не доставать этим Шерлока. Волк тяжко ворочался где-то в глубине, свиваясь вокруг этой тоски в клубок и воя на несуществующую луну. И Джон с удовольствием бы присоединился, вот только Шерлок…***
Этот… Джим Мориарти Джону категорически не понравился. С первого взгляда. Точнее – он не понравился его волку. Настолько, что от оборота Джона удержало только присутствие Шерлока. Вот только почему? Ревность? Да не похоже. Шерлок не заинтересовался им – не больше, чем любым другим человеком во всяком случае. Собственничество? Но Джим не покушался на джоново, а Шерлок… Шерлок не принадлежит Джону, скорее наоборот: это Джон – собственность Шерлока. Ненависть? Да не с чего – они сегодня впервые увиделись. Нет, это было больше похоже на… страх. Точно, именно страх. Волк Джона боялся Мориарти. Того, что Мориарти может сделать. Вот только боялся волк не за себя…***
Эта Женщина Джону тоже не понравилась. И вот здесь всё было предельно понятно. Хищник, территорию которого кто-то пытается занять, вряд ли будет сильно рад чужаку. Джон и не был рад, а потому известие о её смерти встретил весьма равнодушно – он не желал ей смерти, но и особой радости от этого факта не получил. Шерлок, которому Эта Женщина как раз понравилась, мог бы расстроиться. Но он, после того, как сорвался с места и исчез на несколько дней, ходил подозрительно довольный. Настолько, что Джон невольно заволновался, предвидя очередную шерлокову «гениальную» идею. Впрочем – это было не важно. Главное, что его пара был в порядке, а он, если что, потерпит.***
За всё время жизни с Шерлоком – а звучит всё так же восхитительно, как и в первый раз – Джон ни разу не обмолвился о своей природе. Почему? Потому, что не знал, как отреагирует Шерлок. Потому, что слишком привык молчать. Потому, что понимал – Шерлоку будет гораздо приятнее и проще вычислить всё самому. А потому Джон собирался молчать и дальше – дожидаясь момента, когда Шерлок сопоставит всё то, на что сейчас почти не обращает внимания. Вот только Дартмур почти поставил крест на всех этих планах. Опасность, угрожающая Шерлоку, галлюциноген, постоянное напряжение, неизжитая до конца иррациональная обида на грубость Холмса, страх того, что он не примет оборотня… Джон почти обернулся в том лесу. Клыки, когти и зубы у него уже были не человеческими. Повезло, что Шерлоку – и всем остальным – было не до того, да и газом он надышался не меньше. Впрочем Ватсон всё же сумел сдержаться – но только чудом.***
Джон никогда не жалел о сделанном однажды выборе – каким бы он ни был и чего бы не касался. Никогда… кроме одного единственного раза. Глядя снизу вверх на стоящего на краю крыши Шерлока, Джон остро, до зубовного скрежета, сожалел, что тогда – до Дартмура, Этой Женщины, взрыва в бассейне – впервые увидев скромного айтишника, парня Молли Хупер, он не вцепился ему в глотку по-звериному острыми и крепкими зубами, вырывая кадык и трахею, вгрызаясь сильнее, с хрустом перекусывая позвонки… и пусть его посадили бы, упекли в дурдом или лабораторию – не важно. Зато Шерлоку не пришлось бы сейчас стоять там, на крыше, убеждая Джона во всяких глупостях. А ещё – он сожалел, что не может сейчас плюнуть на всё и просто взбежать туда, к Шерлоку, прямо по стене, благо он способен, взять этого гордого упрямца за шкирку и оттащить от края. Не может потому, что Шерлок велел стоять на месте…***
Вы умеете не дышать? Вот так просто можете взять и сказать: всё, с этого момента – ни единого вздоха. Ни единого выдоха. И задержать дыхание. Не пропускать кислород ни ртом, ни носом, ни кожей. Не дать этому вездесущему газу ни единой возможности, не оставить ни единой лазейки. Можете? А долго ли? Ну пять минут, ну – при оч-чень серьёзной подготовке и нехилых лёгких – десять. А потом? Потом от недостатка воздуха – от кислородного голодания – погаснет сознание. Просто отключится. Просто случится обморок. И тело снова начнёт дышать. Просто потому, что дыхание для него – нормальный и правильный процесс. Так же, как стук сердца или деление клеток. Естественный. Вы умеете не дышать? Вот то-то же…***
Когда Шерлок шагнул – упал – с крыши – у Джона остановилось сердце. Он ещё дышал, думал, моргал… но сердце больше не билось. Вот просто не билось – и всё. Ти-ши-на. Не шумела кровь в ушах, не было слышно проезжающих машин, людей, звуков улицы… только абсолютное, жуткое безмолвие, в котором Джон падал вместе с Шерлоком целую невозможно длинную вечность. А потом был удар – и темнота.***
Очнулся он уже на Бейкер. Суетящаяся рядом заплаканная миссис Хадсон и всё-понимающий Лестрейд, угощающий виски и пытающийся утешать… всё проходило мимо сознания. Он с трудом и только чудом умудрился выставить их обоих, не слушая и не слыша. В ушах по прежнему стояла тишина – будто он вставил туда беруши и забыл вынуть. Пока он случайно не глянул в зеркало. Пробки в ушах лопнули, оглушая звуками, в сознании будто прорвало стену и туда хлынули слова-запахи-ощущения… Но главное, что он снова – снова! – чувствовал сердце в груди. Неспокойное и непонятное, но совершенно точно живое шерлоковское сердце! А волосы – он подёргал себя за прядь белую как снег, как чистый лист, как медицинский халат – волосы, это не страшно. Главное, чтобы Шерлок не расстроился.