Синдром Патти Херст

Они знакомятся случайно — так Шон думает сначала. Потом он поймёт, что случайностей не бывает, но до этого еще далеко. Они знакомятся в клубе: в туалете клуба. Шону плохо без дозы, а у его нового знакомого есть кокс, и Шон, не задумываясь, соглашается на всё, что тот предлагает. Хотя этот знакомый далеко не красавчик. Да что там, он откровенно страшный, и даже если бы у него была кожа нормального цвета, всё равно в обычное время Шон обошел бы его за километр. Но сейчас у него всё херово, и ему плевать, кто даст ему дозу, пусть даже за это придется у него отсосать. Уродец представляется Азазелем и спрашивает, как зовут самого Шона. Тот только хохочет. — Раз ты Азазель, я, стало быть, святой Патрик, — он фыркает и опускается на колени, не дожидаясь, пока его заставят это сделать. После Азазель любезно одалживает ему свою кредитку, и Шон не может удержаться — подсматривает на кредитке имя владельца. Длинная славянская фамилия, которую он тут же забывает и идет веселиться. Этот красный урод не стоит того, чтобы запоминать его имя, хватит и прозвища. Вечеринка удаётся на славу, и Шон выходит из клуба, собираясь пойти домой. Продолжать тусовку дома у кого-то из друзей он не хочет. Конечно, тусовка, на которой ты не помнишь никого, кроме отражения в зеркале (хотя и то кажется ужасно чужим), имеет все шансы быть незабываемой, но Шон сейчас хочет только спать. Но его мечтам не суждено сбыться — не в эту ночь. Шон слышит хлопок, оборачивается, но второй хлопок — и его уже кто-то прижимает к себе, кто-то сильный, наглый, воняющий серой. Третий хлопок — и Шон уже оказывается в серой бетонной комнате. Огромная кровать, нет окон, лампочка под потолком, одна дверь и Азазель. Шон икает, и его выворачивает на пол. — Укачало? — сочувственно произносит Азазель, помахивая хвостом. — Бывает. Приляг, — он лениво потягивается и исчезает в клубе дыма. Снова запах серы, и Шона снова тошнит. Вот же влип. У него есть сутки на то, чтобы осмотреться здесь. Две комнаты — спальня и ванная. Никаких окон, никакого выхода — даже намека на выход. Бетонные стены в спальне, кафельные — в ванной, и крик не помогает. Только зеркало разбил, и всё. Даже мобильник не ловит, а вскоре у него садится батарейка, и он превращается в бесполезный кусок пластика. Никакой еды, никакого кокаина, никаких развлечений, только половинка мелка, и Шон от нечего делать разрисовывает стены гирляндами клевера. Увлёкшись, он едва замечает появление Азазеля с подносом. — Какого черта здесь происходит? — тут же спрашивает Шон, пока похититель снова не свалил. Азазель молча поводит плечами. — Ты будешь требовать выкуп? — Шон подбирается к подносу. Полный английский завтрак — неужели уже утро? — Мои родители вряд ли заплатят, даже если ты будешь отрезать мне пальцы. — Отрезать пальцы? Неплохая идея, мне нравится. Шон вздрагивает, чуть не подавившись тостом. — Я же сказал, не надо! Почему ты вообще меня похитил? Азазель снова пожимает плечами. — Хорошо сосёшь, — отвечает он и испаряется. Шон не знает, когда Азазель придёт в следующий раз, поэтому он старается оставить немного еды на потом. Разделить весь огромный поднос на перекусы. Повезло ещё, что его не держат в шкафу, как Патти Хёрст. Может, Азазель коммунист? Или социалист? Или фашист? Черт их знает, чем эти все -исты отличаются друг от друга. Мелок кончается, и Шон от скуки рисует на пустой тарелке рожицу джемом, а потом слизывает её. Он прыгает, пытаясь как-то развлечься, валяется на кровати и вспоминает всех своих прадедов и прабабок. Так, должно быть, умирал от скуки Шерлок Холмс. Неудивительно, что он тоже был кокаинщиком. Или морфинистом? Или кем он там был? Азазель является через два сна — дважды Шон засыпает на неизвестное время и дважды просыпается от липких мутных кошмаров, — и приносит ещё еды. — Я хочу дозу, — важно заявляет Шон. — Я как Шерлок Холмс. Азазель фыркает. — Хер тебе, — беззлобно огрызается он. Шон моргает. — У тебя же есть, - с детской упёртостью говорит он. Азазель молча кивает. — Я хочу, — снова произносит Шон и мотает головой. — Я для того тебя сюда и притащил, — Азазель деловито собирает грязную посуду, оставшуюся от завтрака. Шон недоверчиво косится на него. — Благотворительность, — поясняет Азазель. — Не хочу, чтобы ты сторчался. И снова уходит, засранец. Постепенно в его появлениях обнаруживается какая-то система. Он всегда приносит еду, раз или два за сутки, и всегда помногу. Иногда он остается поболтать, и Шон пытается выведать у него побольше. Узнает, например, что Азазеля никто не нанимал, это его личная инициатива — просто Шон ему настолько понравился. Звучит неправдоподобно, но сойдёт. В тот же день Шон задает другой интересный вопрос: — Я первый здесь? — спрашивает он, поудобнее укладывая ноги на подушке. Азазель качает головой. — Кто-то другой сосал так же круто? — Шон даже немного обижается. Вторым быть как-то... унизительно, что ли? — Неа. Приёмный сын друга. Барбитураты, — Азазель снова дёргает хвостом. — Поэтому кровать пластиковая. Интересный парень, с головой совсем рассорился, поэтому и подсел. Но две недели в темноте и без еды сделали из него нормального члена общества. Ну, почти нормального, с поправкой на дурной характер и сложное детство. Шон понимающе кивает. — И ты с ним не?.. — спрашивает он словно между делом. Азазель фыркает. — Мне бы Себастьян башку оторвал. Нет, конечно. Я не настолько дебил. Шон немного успокаивается. Он уже успел немного приревновать к этому неизвестному парню. А то как же — его мучитель мучает не только его! Величайшая несправедливость! Название этого всего безобразия вертится у Шона на языке, но вспоминает он его исключительно с помощью ассоциаций. Стокгольмский синдром. Вот как это называется. Совсем как у Патти Хёрст. Ну, условия проживания чуть получше и мозги не промывают, но это абсолютно точно синдром Патти Хёрст, и Шону это очень не нравится. Он уже привязался к Азазелю и даже стал считать его симпатичным. Если так дело пойдет и дальше, ему может понравиться и Ким Кардашьян. Тогда можно будет сразу резать вены тупым пластмассовым ножом. Впрочем, его синдром выворачивает в другую сторону. Ему хочется узнать об Азазеле всё, ну, хотя бы имя и возраст — вдруг Шон незаметно для себя превратился в геронтофила? И расспросы показывают, что да, вполне возможно. Азазель слишком активно увиливает от вопросов о возрасте, а про имя и вовсе ничего не желает говорить. То, что было написано на кредитке, Шон успешно забыл — он был под кайфом, ему было не до чужих имён, свое бы вспомнить, — и теперь он пытается это наверстать. — Какое имя в твоём паспорте? — спрашивает он однажды. Это даже не тянет на намёк, и Азазель ухмыляется. — Оно всё равно фальшивое, — отвечает он. — Одно из. Надо посмотреть, кстати, а то я забываю иногда, как мне следует представляться. Шон кивает, делая вид, что понял. — А как тебя называла мать? — и эта фраза становится его ошибкой. Азазель тут же мрачнеет и встаёт, помахивая хвостом. — Я бы спросил у неё, если бы мы были знакомы, — говорит он и исчезает. Шон прикусывает губу. Придётся ограничиться прозвищем. Через несколько дней — условных дней, промежутков от пробуждения до засыпания, — Шон вспоминает, что его вроде как должны искать. Но Азазель, приносящий иногда новости из внешнего мира, не говорит об этом. Шон спрашивал, но не получил ответа: наверное, родители решили, что он куда-то свалил потусить, так уже было раз или два, но это длилось не больше недели, а он здесь уже... уже много. И чем дольше тянется это "много", тем меньше Шон хочет возвращаться. Во внешнем мире придётся отвечать за себя. А тут ему всё приносят на блюдечке, и здесь есть Азазель. Шон все чаще просыпается не от кошмаров, а от собственных стонов, и это... пугающе ожидаемо. Сначала он привык к Азазелю, потом начал его оправдывать, потом стал считать его другом, а теперь он его хочет, и тот единственный раз в туалете клуба только подстёгивает его воображение. Его терпения хватает ненадолго, и вскоре Шон решается. Когда Азазель является в очередной раз, Шон сам берёт у него поднос, чтобы убрать его подальше, и прижимается к Азазелю всем телом. И Азазель не отказывается. В этот раз они проводят вместе почти сутки, трахаясь во всех возможных позах. Когда Шон просыпается, он едва встаёт с постели, потому что всё тело сладко ноет. Азазель ушел, пока Шон спал, и это немного обидно. Но он возвращается, и это вскоре превращается в новую дурную привычку. Шону начинает нравиться запах серы, ему нравится хвост Азазеля (те, кому он не нравится, должно быть, просто не знают, что Азазель может этим хвостом делать), ему нравится, как Азазель кусает загривок Шона и тут же зализывает место укуса. Меньше всего теперь Шон думает о том, когда это всё кончится. Он не хочет, чтобы это кончалось. Не хочет обратно, в надоевшую обычную жизнь. Ведь ему здесь так хорошо. Лучше, чем в шкафу Патти Хёрст. Но всё хорошее кончается, а конкретно это хорошее — кончается быстро и больно. Шона просто переносят обратно к клубу. Скоро начнется тусовка, и Азазель торопится скорее уйти, пока его не заметили. Он целует Шона в нос и приглаживает его волосы, а потом исчезает в дымной вспышке и оставляет Шона одного. Лучше бы он отрезал ему пальцы и требовал выкуп у его родителей. Это и то было бы не так жестоко. Друзья, имён которых Шон не помнит, предлагают ему дозу — помнят, что он никогда не отказывается, но Шон говорит «нет», и говорит «я домой», и уже по дороге к дому думает, что ошибся. Если бы он снова подсел, может, Азазель спас бы его? А теперь черт знает, где его искать. А потом ветер доносит до него запах серы.