Одуванчиковый венок

      День выдался теплый, но свежий, в воздухе не висело серой завесы дорожной пыли, как это часто бывает в жаркие июльские дни, и чистый, напитанный ароматом вереска воздух наполнял собой легкие престарелой Гретель. Полноводная река рвалась вперед, поразительно ровной, будто старательно вычерченной по линейке линией рассекая зеленевшие вплоть до самого горизонта поля и долины, и своими потоками приводила в движение потемневшее дерево лопастей. Со скрипом дергались с места тяжелые жернова, и с глухими стонами старая мельница принималась перетирать в белоснежную пыль крупные пшеничные зерна, напитанные крестьянским потом и живительной силой черноземных полей.       Гретель лежала, запустив пальцы в высокую свежую траву, словно в волосы необъятного великана, и слышала, как в рыхлой земле, упорно пробивая себе путь вперед, в черноту, копошатся слепые черви, как взметается вместе с порывом вольного ветра в воздух почти что невидимая черемуховая пыльца, как в дальней деревне скулит укушенный за любопытство толстым шмелем прямо в нос маленький трехцветный щенок, как стонут столетние вязы, как, вздыхая, крестьянин вытирает выступившие на лбу крупные капли пота широким воротом рубахи, как ворошит река мелкие сизые камни в темной сонной глубине, как рассекает надвое воздух острое крыло стрижа, как молот кузнеца с железным грохотом падает на наковальню, как ребятня, соорудив из старой рыбацкой сети сачок, распугивает лимонно-желтых бабочек за лесом, у неглубокого вечно радостного поющего ручейка, как губы юной златокудрой пастушки прижимаются к сухому дереву флейты, и первый звук, чистый, светлый, будто сама ее юная душа, разливается по безлюдным долинам. Гретель растворилась в этом тихом июньском полдне, и ей казалось, что если приложить ухо к сырой земле, можно услышать даже то, как там, по ту сторону земного шара, кто-то чеканит ровные шаги по мостовой или смеется за кружкой ароматного утреннего кофе, просто так, от счастья. Она могла улететь вместе с ветром и увидеть края, в которых ей никогда не доводилось и уже не доведется побывать, она могла слиться с водным потоком и увидеть, как поют свои бесконечно печальные песни синие киты в черных океанских толщах, она могла превратиться в маленького зеленого кузнечика, и увидеть мир – мир, где тощие травинки становятся могучими деревьями, где можно сидеть, покачиваясь, на желтых головках одуванчиков, где человек – царапающий небосвод своими могучими плечами великан – его крошечными глазами.       Гретель опустила свои сморщенные и потемневшие, словно оставленные на солнце спелые сливы, руки с узловатыми пальцами в прохладную прозрачную воду. Ее потоки скользили промеж ее пальцев, отчаянно стремясь вперед, к огромному спокойному океану, и Гретель сводила и вновь разводила пальцы, чувствуя, как река сопротивляется препятствию на своем пути.       В высоком небе непогрешимой голубизны метались бурые молнии стрижей. Среди темневших у берега камышей что-то мирно покачивалось в такт биению реки. Белая крестьянская рубаха, пузырясь, молоком растекалась по взволнованной водной глади, позволяя солнечным лучам играть и резвиться на побледневшей могучей груди, которая только вчера еще вздымалась так же, как сейчас взволнованно и часто поднималась и опускалась грудь старой Гретель.       Утопленник был ни молод, ни стар. Волосы с легкой проседью, спокойное, грубо высеченное лицо с располагающей к себе простотой в чертах, потемневшая кожа рук, явно повидавших на своем веку немало тяжелой работы, и скромная рабочая одежда. К поясу была крепко привязана холщовая сумка, расшитая цветастым орнаментом. В ней не оказалось ничего, кроме совсем поникшего венка. Венка из одуванчиков.       Одинокая Гретель говорила с ним целыми вечерами, а он все слушал. Слушал внимательно, не перебивая и не останавливая ее речь глупыми вопросами, слушал с одним и тем же нейтрально-холодным выражением лица, о чем бы она ни вела свои долгие рассказы. Она сбривала ему щетину даже тогда, когда она совсем перестала появляться вновь и усердно полировала его посеревшую кожу ароматным лавандовым мылом, укрывала его теплым пледом из овечьей шерсти холодными ночами и читала на ночь сказки, которые, как ей казались, он слушал с большим удовольствием. Гретель стирала его никогда не пачкавшуюся одежду, выносила его безжизненное тело на залитую солнцем поляну в пригожие деньки и каждый раз плела ему венок, который летней золотой короной венчал его почти поседевшие тонкие волосы.       Одним утром Гретель не проснулась. Ее обнаружили соседские мальчишки, которых она обычно встречала, угощая пирогами и сверкавшими на солнце, словно янтарь, карамельными петушками, когда те бежали, гремя большими железными бидонами, за свежим козьим молоком поутру. Она выглядела так спокойно и умиротворенно в своем плетеном кресле, что смерть казалась чем-то совершенно естественным. Губы старушки замерли в мягкой светлой улыбке, а прядь седых волос, выбившись из-под льняного чепца, паутинкой упала на морщинистый лоб. Рядом с ней нашли пропавшего кузнеца, что жил в городке выше по течению. Он славился своим мастерством, и говаривали даже, что кузнеца более искусного не найти на многие и многие мили вокруг. В особенности любил он тонкую работу - обручальные кольца, и надеялся когда-нибудь выковать своей возлюбленной, прелестной пастушке Агнет, самое прекрасное из всех, что он только делал, кольцо, которое в своей красоте стало бы отражением его нежной и трепетной любви. Они виделись в предрассветный час, на росистом лугу у реки, перед тем, как она выводила щипать свежую траву своих овец, когда городок еще был погружен в спокойный вязкий сон, и даже собаки не провожали его своим глухим лаем. Одним утром она не пришла. Когда Агнет сгорела от хвори, от которой никто не знал лекарства, всего за пару свежих и солнечных летних дней, такая юная, такая невинная, он не знал утешения, не смог примириться с мыслью, что столь светлое и ни в чем не повинное создание должно увядать в такую чудесную пору, когда все вокруг поет, щебечет и радуется жизни.       Его седые волосы венчал свежий венок из солнечных цветов.