Медвежья услуга

Сегодня папа был в удивительно хорошем настроении. На самом деле, он почти всегда был в хорошем настроении. Нередко Алан замечал, что уголки его губ опущены и вгрызаются в подбородок, будто хотят разгрызть маску и дать волю истинным эмоциям, но стоило папе наткнуться зелено-голубыми глазами на его тихий, серый взгляд, как он тут же оживлялся, обнимал его за плечи и ерошил волосы. И на лице вспыхивал полумесяц веселой и искренней полуулыбки. В конце концов, Алану было всего лишь шесть, и это определенно не тот возраст, в котором его нужно посвящать в какие-то там взрослые проблемы. Не в это время, не в этом месте. Успеет еще нанюхаться взрослой жизни, а пока — пусть лучше пытается читать свои любимые рассказы, пока машина несет их дальше и дальше по широкой, пыльной дороге. Изредка мальчик поднимал уставшие глаза и косился на отца. Тот ласково улыбался, ловя его взгляд, и приобнимал его за плечи. Жесткая ткань темной униформы вкусно пахла дорогим одеколоном и домашней выпечкой: бабушка накормила их перед дорогой до отвала, и Алан смешливо улыбнулся, почуяв этот сладкий, уютный аромат на такой неуютной форме. Ткань и металл нашивок горчит, он уже пробовал их на вкус. А какой ребенок не пробовал? Читать ему больше не хотелось. Машина подпрыгивала на ухабах дороги, буквы в такт прыгали перед глазами, слоги упорно не желали складываться в слова... поэтому Алан отложил книжку и уютно прижался к отцовскому боку. Папа легонько взъерошил ему волосы теплой рукой, на солнце ярко сверкнули часы. Алан помнил, каким радостным папа пришел домой с этими часами, сказал, что их ему подарил сам начальник лагеря. Алан не совсем понял, кто это, но папа объяснил, что это его начальник, и что часы ему подарили в знак расположения и за хорошую службу. — Что, устал, малыш? — ласково спросил папа. Алан осоловело кивнул. — Ничего, скоро уже. — А нам обязательно ехать? — чуть заплетающимся (его всегда укачивало в машине) языком спросил Алан и уткнулся носом в складку его мундира. Он, конечно, мальчик, ему не пристало так нежничать, но ведь никто не увидит, верно? Шофер смотрит на дорогу, а маме папа не разболтает. Папа добрый и умный, он умеет хранить секреты. — Ну не возвращаться же, — негромко рассмеялся он. — Мы почти приехали. Не волнуйся, малыш, тебе там понравится. Там будут еще дети, почти у всех моих сослуживцев есть дети, многие твоих лет. И наш повар готовит отменный фруктовый пирог. Ты ведь любишь пирог с вишнями? — Люблю, — оживился Алан. — А что еще будет? Папа охотно принялся перечислять, размахивая руками и смеясь над собственными шутками. От его рассказов Алан немного ожил, даже стряхнув оцепенение, навеянное долгой дорогой, и стал с нетерпением вглядываться вдаль. Вскоре там, в клубах пыли, показались высокие ворота. Когда машина подъехала поближе, Алан увидел наверху какую-то надпись, но не смог разобрать: ворота уже начали открываться, чтобы впустить их. — Па-ап, что там написано? — с любопытством спросил мальчик, едва оказавшись на твердой земле. Папа вышел из машины и первым делом принялся отряхивать слегка помявшуюся фуражку и осматривать стальные орлиные крылья, ярко блестящие на темной ткани. Он всегда был очень опрятным и приучал к этому сына, поэтому Алан, спохватившись, принялся охорашиваться сам, прежде чем папа его отругает. — Где? — он бросил взгляд на ворота. — Ах, там. «Каждому свое». Это означает, малыш, — отец приобнял его за плечи, и Алан тут же почувствовал себя солидным и взрослым: обычно отец обнимал его так, когда хотел начать какой-нибудь серьезный разговор. — Это означает, что каждый получает по заслугам. Вот, например, я. Я хорошо выполняю свою работу: присматриваю за заключенными этого лагеря. Меня никто не может упрекнуть в лени или чем-то похожем. Вот, видишь эти часы? Герр Мейер сказал, вручая мне их: «Вы, Кристиан, такой же точный и аккуратный, как эти часы, на вас можно положиться», и клянусь богом, это правда, малыш! А за это я получаю свое: меня ценят, мне хорошо платят, и потому мы с тобой каждое воскресенье идем в парк и едим два куска лимонного торта каждый. Правильно? Алан облизнулся от упоминания о лимонном — его любимом — пироге и кивнул: конечно, что же тут может быть неправильного? — Вот так-то, малыш, — улыбнулся папа. — А есть другие люди. Они свою работу не выполняют, проще говоря, отлынивают, вот как ты, когда бабушка пытается научить тебя пришивать пуговицы, — он добродушно рассмеялся, давая понять, что вовсе не сердится, и щелкнул мальчонку по носу. — Но это девчачье дело! — возмутился Алан, отпихивая его руку. — Пускай сама пришивает. — Она пришивать не хочет, а хочет научить тебя, — снова засмеялся папа. — А ты, дружок, отлыниваешь. И за это получаешь подзатыльники и часы стояния в углу. То есть — свое. То, что заслужил. И все люди здесь тоже свое заслужили. Понял? Алан понятливо кивнул и проводил задумчивым взглядом удаляющуюся от них фигуру. Это был очень высокий и очень худой мужчина с бритой головой. Кости его лица были обтянуты кожей, глаза казались огромными и черными, а зубы во рту, кажется, крошились. Он что, не чистит их? Разве бабушка или мама не объяснили ему в детстве, что зубы нужно чистить обязательно? Алан раньше тоже не хотел их чистить, но потом папа объяснил ему, что зубы — это его армия, и она каждый день сражается с едой, а чтобы солдаты всегда были в полной боевой готовности, ему нужно каждый день приводить их в порядок зубной щеткой. Наверное, этому мужчине этого просто никто не объяснил, и теперь его солдаты ни с чем не справятся, даже с хлебом. Наверное, поэтому он и не ест, и от голода двигается медленно-медленно, даже немного жутко... — А, это ты, маленький книгочей! — в его мысли ворвался громовой голос герра Фаула, огромного, широкоплечего мужчины с круглой светловолосой коротко стриженной головой и крупными, белыми зубами. Он широко улыбался и уже поднял его обеими огромными руками под мышки над головой — Алан едва удержал визг (он же не девчонка, чтобы визжать!), но удержать свои руки, вцепившиеся в широкие запястья герра Фаула, не смог. — Ну-с, как ты себя ощущаешь, м-м-м? Р-рад, очень р-рад тебя видеть, дружок! Какой ты стал! А ну, встань рядом, — он опустил мальчика на землю, — мне кажется, или ты скоро меня перегонишь? Ну точно, точно, вот-вот перегонишь, куда гонишься-то? Скоро будешь таким же высоким, как наш фюрер! Отец засмеялся, будто герр Фаул сказал что-то смешное, и с улыбкой пожал ему руку. — Ну, как тут у вас дела? — спросил, глядя на сослуживца светло и весело. — Да как у нас тут дела! Крематории дымят, свиньи дохнут, все как обычно, — засмеялся Фаул. — Вчера такая оказия вышла, ты представляешь: вышел я на улицу, а у меня прямо перед порогом бревно лежит, воняет. Другого места найти не смог, чтоб подохнуть? — он поморщился, словно снова видел его перед собой, но тут же встряхнул головой, выбивая из нее дурные мысли. — Ну да хрен с ним, не он первый, не он последний! За вчера сожгли всего лишь... Продолжения фразы Алан уже не слышал. Он уже приучился не слушать такие разговоры, все равно из них ничего непонятно, а от голоса, каким говорил герр Фаул, ему почему-то становилось плохо, во рту даже ощущался кислый, противный привкус, будто его вот-вот стошнит. Странное дело: герр Фаул очень добрый, на тот день рождения он подарил ему красивую железную дорогу с блестящим ярко-красным паровозом, но слушать его все равно отчего-то жутко неприятно — и потому мальчик, пока взрослые не видели, потихоньку отошел прочь. Вокруг было очень просторно и светло, день выдался на удивление веселым и солнечным. Откуда-то доносился странный, жирный запах, будто жарили очень жирную баранину, а из открытых дверей длинных деревянных зданий плохо пахло. Бабушка бы сказала, что там, должно быть, не убирались «сто тысяч миллионов лет!» и пошла бы внутрь, воинственно помахивая веником, и уже через несколько часов оттуда пахло бы свежестью и мокрыми полами. По дороге сюда папа строго-настрого велел ему не ходить в бараки — так назывались здания — и Алан всегда был послушным мальчиком. Не зная, чем ему еще заняться, он принялся бесцельно блуждать по двору, пиная перед собой камешек. Скорей бы уже обед, на который они приехали, папа ему такого наобещал! Курицу в медовом соусе, вкусную творожную запеканку, вишневый пирог и соки: апельсиновый, яблочный и персиковый. А потом им дадут целых десять килограммов винограда! От мыслей об этом во рту тут же набралась слюна. Пошарив по карманам, Алан отыскал аккуратно завернутую в вышитую салфетку домашнюю булочку с творогом, которую ему дала с собой бабушка. Булочка уже остыла и была не такой уж вкусной, но Алан все равно откусил кусочек. И услышал очень тихий, на грани слышимости, но упрямый голос: — Простите, герр мальчик! — по-немецки он говорил очень плохо, Алан едва-едва разбирал слова, но не это главное. Голос явно был детским... но Алан никогда не слышал, чтобы так говорили дети, его сверстники. — Простите! Можно мне эту... — он замялся, видимо, не мог вспомнить слово; так и не вспомнил и сказал: — этот хлеб? Алан огляделся, ища глазами своего собеседника, и вскоре увидел маленькую, худенькую фигурку, чуть различимую в тени от барака. Мальчик был настолько маленьким и тощим, что Алан почувствовал себя рядом с ним сильным, как будто боксер. Одетый в какое-то тряпье, еще больше подчеркивающее худобу, он смотрел на него огромными — такими же, как у того мужчины — глазами и казался запуганным зверьком, желающим, но не решающимся приблизиться. Обуянный жалостью, Алан сам шагнул к нему ближе и с широкой улыбкой протянул ему булочку: ему было совсем не жалко, но оттого, с какой жадностью мальчик вцепился руками и зубами в остывшую булочку с прилипшими сверху ниточками от салфетки, на мгновение сделалось жутко. — Тебя наказали? — сочувственно спросил Алан. — Тебе нельзя есть? Мальчик не отвечал, пока не съел все и не облизал грязные ладони от крошек. Только потом он поднял на Алана взгляд, в котором закостеневшее выражение затравленности странно мешалось с недоумением. — Тут нет еды. — Как это нет? — удивился Алан. — Она всегда есть. У них дома все было именно так. Бабушка очень любила готовить, и на столе его всегда ждали домашние печенья, пирожки, булочки; если попросить, можно было получить все — от яичницы до вкусного, ароматного супа, а по выходным папа привозил целые пакеты разнообразных фруктов. Представить, как это — совсем без еды — Алан не мог, и даже сначала не поверил... но, когда он посмотрел на мальчика еще раз, неверие ушло. — Хочешь, я тебя накормлю? — Алан широко улыбнулся, озаренный своей идеей. — Мы на обед с папой приехали, там будет курица, и пироги, и чай, и запеканка, и фрукты... целых десять килограмм винограда! Он говорил быстро, и едва ли мальчик понял хотя бы половину... но он понял главное: предложение накормить. И потому в одно мгновение оказался рядом, вцепился в его одежду костлявыми пальцами. Они были настолько слабыми, что Алан сначала даже их не почувствовал, только увидел рядом огромные, черные глаза и странно заостренные скулы, услышал шепот, говорящий по-немецки вперемешку с каким-то другим языком: — Есть... пожалуйста, я очень хочу... герр мальчик, пожалуйста... — Пошли! — вновь улыбнулся Алан и решительно схватил его ручонку, похожую на одну только кость, обтянутую кожей, но тут же вдруг подумал, что мальчику будет больно, и ослабил хватку. — Прямо сейчас, папа не откажет, он добрый! Идем скорей! — Я могу взять с собой? — наполовину жестами, наполовину словами спросил мальчик. — Папа... папе... — он неопределенно мотнул головой в сторону барака. — Конечно! — радостно закивал Алан. Он чувствовал себя совсем как миссионер из книжки, который ведет местного голодающего аборигена к костру, чтобы дать ему вкусной горячей пищи с материка. Сейчас он впервые попробует жареное, а не сырое мясо, специи, вино (так было в книжке; а на самом деле, конечно, другое), и всю жизнь будет ему благодарен. Как в книжке. Папа и герр Фаул почему-то казались удивленными, когда увидели Алана, а мальчик почему-то спрятался ему за спину. Алан не видел его глаз, но чувствовал, как он жжет ему затылок, как крепче сжимаются прежде бессильные пальцы, как напряжена каждая жилка в теле за его плечом. — Это что еще за... — начал было герр Фаул, но папа остановил его решительным жестом. — Малыш, — улыбаясь, он присел перед ним на корточки. Глаза у него были странные. Холодные. — Откуда ты его взял? — Он прятался в тени от солнца, — охотно пояснил Алан. — Папа, его наказали, он очень долго не ел. Я отдал ему свою булочку, ничего? — мальчик виновато ковырнул землю носком ботинка. — Я не знаю, за что его наказали, но можно он сегодня поест с нами? Пожалуйста, — торопливо добавил он, вспомнив о правилах приличия. Папа продолжал смотреть на него странными глазами. Мальчик за спиной сжался еще сильнее, ногти царапнули ткань его одежды. Герр Фаул за спиной у папы хлопнул себя ладонью по ляжке. — Нет, вы видели?! Какая-то наглая свинья решилась укрыть здесь своего сосунка! Чему ты учишь своего... Отец оборвал его коротким и властным жестом. — Зачем нам ждать? — ласково обратился он к Алану. — Если этот... мальчик... хочет есть, мы можем накормить его прямо сейчас. — Правда?! — радостно воскликнул Алан и тут же повернулся к мальчику у себя за спиной. — Вот, я же говорил тебе, он очень добрый! Мальчик продолжал смотреть на него застывшим, холодным взглядом. Кажется, он не верил. Ну ничего, сейчас папа отведет его на кухню и даст столько еды, сколько он пожелает, и тогда он поверит, и будет благодарен ему, как настоящему миссионеру. И папе, конечно, папе даже больше. — Ну конечно, правда, малыш, — папа улыбнулся и слегка потрепал Алана по волосам. — Сейчас я отведу его и накормлю. А ты иди с герром Фаулом, обед вот-вот начнется, ладно? Пауль, будь любезен, воздержись от комментариев, — по спине Алана пробежали мурашки, когда он услышал, каким жестким вдруг сделался папин голос. — С ребенком я сам поговорю. Иди, Алан. С ребенком — это, наверное, с тем мальчиком, подумал Алан. Он ведь ничего не сделал, правильно? Он даже помог ему, это хорошо, папа всегда говорил, что нужно уважать слабых и защищать их. Может быть, он даже его похвалит, хотя считает, что для мужчины такие поступки должны быть естественными. Все хорошо, думал Алан, но почему-то упрямо не желал поворачиваться и смотреть вслед удаляющемуся мальчику и папе. Обед действительно был очень вкусным, а папа — таким же веселым, как и всегда. Герр Фаул еще немного подулся, но потом папа немного поговорил с ним так, что Алан не слышал, и он успокоился. Курица в меду просто таяла во рту, а уж о пироге и говорить нечего — Алан даже крошки слизал. Из граммофона доносились веселые звуки какой-то красивой песни, и все вокруг были веселыми и беззаботными. Нашивки в виде орлиных крыльев сверкали ярче канделябров, и все много смеялись над какими-то своими, непонятными шутками про свиней. После обеда Алана сильно разморило, и в машину отец отнес его на руках. Он ласково погладил его по волосам и даже устроил его у себя на коленях, хотя Алан, конечно, уже взрослый для того, чтобы сидеть у кого-то там на коленях. Вскоре мотор заурчал, и машина тронулась. Алан окончательно погрузился в сон. Над концентрационным лагерем Бухенвальдом плыл жирный дым, пахнущий так, будто где-то жарили очень плохую, жирную баранину.