Will Driving West — Painkillers
У Сехуна все тело в маленьких пунктирах, как на старых картах, где пропитые пираты отмечали свои победы жирным черным крестиком, а не удачи обозначались, разъетой солью, точкой. Так и Чонин рисует не замысловатые линии короткими черточками, чтобы не забыть по какому, в следующий раз, маршруту начать упиваться своим Сехуном. У него родинки перемешиваются с чернильными крестиками, а Чонин на щиколотке рисует незамысловатую чайку, значит, где-то рядом земля, и можно не волноваться о подступающей тошноте, от постоянной качки. У Чонина свой собственный мир, легко уместившийся на теле Сехуна, состоящей из острых ключиц, впалых скул, бледной кожи, слишком острых коленок, и глубоких впадин там, где грудина заканчивается, и еще много всего умопомрачительно важного располагается между нарисованных материков и островов. Чонин очень старается, вырисовывая влажным от слюны карандашом, вызывая бурю мурашек на коже и трепет внутри все под теми же ребрами. Чонин привык вот так забвенно путешествовать поцелуями по чуть сладковатой коже под неоновыми пластиковыми звездами, что на двухстороннем скотче под самым потолком, приятно перемигиваются с Сехуном и обещают сохранить в тайне, то, как до одури он красив с раскинутыми руками и почти что ручным Чонином между ног. Сехун — это целый мир для Чонина, такой прекрасный и таинственный, что за порог выходить не нужно, Чонину всей жизни не хватит, чтобы изучить своего мальчика. Просто протяни взглядом от мочки уха и вниз к вздернутому подбородку, и вот ты уже на богемских островах. Так приятно нежишься на пляже, а пальцы сразу зарываются в мягкие волосы цвета песка, а губы жгутся от морской пены. Поцелуй выходит жарким, как и климат на этих чертовых островах, а Чонина сразу тянет освежиться в каком-нибудь бездонном океане, что тоже совсем рядом дергается под кадыком от набегающих волн. Горячий воздух развеивает не нужные мысли, а Сехун благодарно улыбается уголками губ. Встреча с Сехуном является тем самым большим приключением всей жизни, что каждый так жаждет найти. Сехун для Чонина больше, чем просто мир, — целая вселенная. Он все так же надолго зависает, рассматривая родные черты, запоминая движения, улыбки. Словно не было этих насыщенных лет, словно нет между ними той надоедливой обыденности, что рушат все отношения. Каждая встреча волнительная, каждый поцелуй как первый: до боли неожиданный, но такой желанный. В глазах надежда на взаимность, а на языке потаенное желание. Они все так же влюблены, все с тем же восхищением ловят улыбки. По вечерам только Чонин с опаской заглядывает в полуприкрытые глаза Сехуна, с надеждой, что все еще нужен, что его ждут. Каждый раз, боясь увидеть в них скуку или еще чего хуже — разочарование. А Сехун только признательно улыбается, совсем по-дружески, не так как хотелось бы, и позволяет рукам Чонина скользнуть под давно выгоревшую на солнце футболку. Ребра остро режут по пальцам, а вены все интенсивнее проявляется на пергаментной коже, растекаясь по созданному для Чонина миру, словно горные реки, которые только и успевают обходить стороной острые хребты позвонков на спине. Чонин, сперва, чувствует пальцами, как мышцы любимого сжимаются, а только потом следует немного грубый, но такой привычный рывок на себя и тугое тело подается каждому движению напротив. Тела желанно отзываются друг на друга, и вовремя появившаяся кровать, удовлетворенно ухает, принимая их в свои объятья. Сехун уже на грани: готов раствориться в поцелуе, придавливая легкие Чонина руками, что ребра хрустят как-то даже привычно. Позволяет себе расслабиться, а тонкий язычок проникает все глубже, вызывая приступ эйфории у Чонина. Он не сдерживается, перехватывает Сехуна за талию, до побелевших костяшек, провоцируя тем самым химическую реакцию, двух разгоряченных тел. Губы касаются губ, и яркая вспышка чувств накрывает их радиационным грибом, а внутри все замирает на секунд пять, чтобы отдышаться и насладиться производимым эффектом. Сехун хмыкает в поцелуи и прокусывает нижнюю губу Чонина, тому бы возмутиться, но кроме спертого хрипа не выходит ничего. Разум как-то помутнел, и только руки Сехуна, сползшие на бедра, и целая вселенная в душе, в которую хочется, как в наркотик, окунутся с головой. Там больше смысла, чем во всем этом мире. В Сехуне больше смысла, чем нужно вселенной. Он впервые со встречи заглядывает в коньячные глаза Сехуна, а там снова отражение ночного неба с сотней непознанных Чонином созвездий. Одно из них горит ярче всего и название созвучное с «Обидой» или что-то похожее на «Ненависть». И это немного пугает, они знакомы давно и вроде бы уже все закорючки известны, но с Сехуном, как на минном поле, — всегда есть шанс оступиться и взлететь кровавым фейерверком под самый потолок. — Ты опять ездил к нему, — табачным дымом между слов. А это уже «Ревность». И с этим недугом Чонин хорошо знаком, поэтому, немного расслабляется и довольно улыбается, позволяет Сехуну почувствовать себя сильным. Это «ревность обыкновенная», как лечить от нее он тоже уже знает и ни к каким докторам идти не надо. Сам в доктора готов переодеться и попрактиковать свой личный комплекс оздоровительных процедур, для такого запутывавшегося Сехуна. Ничего удивительного нет, что Сехун впадает в меланхолию пару раз в месяц и страдает от хронической неуверенности в себе. Все по вине Чонина, и он это прекрасно осознает, но все так же продолжает доводить своего мальчика, чтобы самому потом его и лечить. Коварный двоякий план: заставить Сехуна нуждаться в себе, привязать к себе хоть чем-то. Сделать так, чтобы ему казалось, что только с Чонином он сможет почувствовать себя здоровым. Нечестно. Эгоистично. Подло. Отчаянно. Но Чонин уверен, что сможет его вылечить так же легко, как и от пресловутой ревность. Сехун злится и Чонину это нравится. Керамические пальцы сжимаются плотным кольцом на запястьях Чонина, что до сих пор больно сжимали угловатые бедра младшего, проникая пальцами до самого нутра, и это они еще в одежде. Между ними всегда так, поцелуи глубже, чем предполагалось, а в касания вложено больше смысла, чем можно высказать словами. Между ними слишком много таких обычных, но по-особенному трепетных и волнующих моментов. Каждый миг выделяется чем-то особенным, а отношения, словно на первых годах знакомства. Загадочные, жутко притягательные, ненасытные, томящиеся. Чонин сразу тушит улыбку об острые ледяные верхушки айсбергов в глазах напротив, что беспощадно режут Чонину душу. — Поедешь в следующий раз со мной? — не теряя надежды, роет себе могилу все глубже Чонин. Сехун резко выдергивает руки Чонина из-под своей одежды и тянет вверх, смыкая над головой. Чонин щурится от неприятных действий, а ногти Сехуна впиваются в кожу, задевая вены. Ему можно, Сехуну можно все, только он этого еще не осознал, слишком не уверен в себе, от того все и проблемы. — Отвечай, — толкаясь острым коленом между ног Чонина, и все так же сверлит холодом, а на загривке, кажется, волосы встают дыбом, и коньяк в глазах такой густой и тягучий, что липнет к пальцам. Чонин увязает в этом коктейле глубокой ночи и вязкого алкоголя, что, не щадя градусов, выбивает почву из-под ног, как и сам Сехун — режет без ножа, одним только языком. Но за эту дерзость он и любит своего мальчика, как услышал его шепелявый мат, так и влюбился. Чонин жмурится от тупой боли, что сразу растеклась по всему телу, а пальцы на руках стали покалывать искрами. Но согласный на контакт кивок и мягкая одобрительная улыбка, позволяет Сехуну в очередной раз устроить еще одну бесплатную сцену. Ему, честно говоря, давно плевать на все то дерьмо, что польется в его сторону. Просто Чонин не любит, когда Сехун начинает поливать грязью себя. Он не любит, когда его мальчик выставляет себя дураком. — Признайся честно, ты соскучился по нему? — а слава даются сегодня сложнее, Сехун почти верит в это сам. И Чонину становится так же горько, как и Се. Его мальчик такой беззащитный сейчас, ранимый, хоть и задирает высоко нос и режет одним взглядом по самым венам. Но это показное, как всегда. Не зря руки Чонина за головой, он знает, что сразу сломается, стоит Чонину коснуться его. Он предусмотрительно заранее обезвредил Чонина, ведь так хочется выговориться, ведь так давно не принимал грязевые ванны. Только Чонин не верит, что это помогает хоть как-то для любимой кожи. И ставит в уме галочку перед следующим «пиздецом», съездить, наконец-то, на грязевые источники, куда-нибудь в Японию. Подальше от этого города и надоедливых друзей, что так и грезят довести его мальчика. А сейчас приходится покрепче сжать зубы и впитывать в себя всю боль Сехуна. — Хотя знаешь, меня это уже достало. Просто признайся, ты все еще хочешь его? — и снова соль на губах и еще немного просыпалось на грудь, от того тяжелее дышать и «недоверие» выжигается на небе у Чонина. Чонин не умеет лгать Сехуну, просто даже не видит в этом причин. Но Сехун слепец он просто ее не отличает от своих фантазий. Он не замечает Чонина, не знает о его истинных чувствах. А Чонин и сам не готов о них рассказывать. Он боится, что Сехун узнает, насколько важен ему и уйдет. Даже не оглянувшись, уйдет и это будет самым крупным и последним в жизни Чонина «пиздецом». Сехун для Чонина не просто лучший друг или любовник, с которым хорошо проводить дни, Сехуну нельзя просто взять и приписать статус. Он особенный с первой секунды и до последнего вздоха. Сехун для Чонина — вселенная с пометкой на вечность. И Чонин боится озвучить это. Словно признавшись в этом вслух, вся магия закончится, и чувства заржавеют, перестанут так же мощно течь по венам, и он не сможет больше на него взглянуть все с той же жаждой и восхищением, и это страшно. Пиздец как страшно. Самый большой страх Чонина — это разлюбить О Сехуна. Он уже знает, как это бывает. Первая любовь до сих пор обожженными осколками застряла где-то между ребер, и навсегда отпечаталось ноющей тату по самой мякоти легких. — Мне нужен только ты, все остальное твоя больная фантазия. Попробуй начать писать книги, хоть какой-то толк будет. Я потом прочту, обещаю, — и тонкая ядовитая улыбка на пол лица, но в ответ сжатые губы в тонкую полоску и еще один толчок коленом. Не так уж и приятно, но Чонин заслужил. Чонин забыл, что он безоружный и расстрелять его могут в любую секунду. Поэтому тянется корпусом к холодному, как всегда, носу Сехуна губами. Выходит смазано и слишком нежно. Как в смазливых романах, на что Сехун морщит нос. Потому что щекотно и безбожно хочется почесаться им об легкую щетину Чонина, настолько хочется, что он, забываясь, подается рефлексам и уже наклоняется носом к щеке, как обычно делает, но тут же отдергивает себя обратно. Он же сейчас как бы в бешенстве и не до этих нежностей. Он должен сохранить свою холодность, потому что его уже давно достала вся это история с До Кенсу и все эти нескончаемые пьянки, в которых Сехун никогда не может найти себе место. А Чонин выглядит всегда таким счастливым и расслабленным, рядом с ним, совсем другим, и от этого дикая обида, и всезнающий взгляд До Кенсу прямо в душу. Сехуну нужна его кровь, желательно даже голова на блюдечке. Сехун слишком часто его видит и не просто на фото, а вживую и рядом с Чонином. И от той идиллии, что повисает между ними двумя, его до сих пор тошнит. Они никогда не будут чужими, чтобы не говорил Чонин, чтобы не было между Кенсу и его новым парнем, они с Чонином никогда не будут чужими друг другу. Первая любовь не забывается, она навсегда в наших сердцах. Только ревность Сехуна не перестанет поедать изнутри. Он ненавидит До Кенсу в той же степени, что и безумно завидует. И от этого его начинает тошнить в два раза сильнее. Чонин привлекает внимание Сехуна, медленно смакуя свои губы, розовым язычком вырисовывает уголки, и Сехун уже не такой озлобленный. Сехун теперь тоже готов слушать. — Кенсу нужен был новый проект и собутыльник. Но, как видишь, я снова под тобой и совершенно трезв, — хотя все это вранье. С Сехуном не получается быть трезвым. Он опьяняет Чонина одним голосом, а какие свойства выполняет язык лучше сейчас не думать и так в штанах неприятно тянет. Сехун хоть и не злится больше, но по-доброму отступать не намерен. Разговор по тону похож на переговоры. А Сехун на террориста-смертника. У Чонина важная миссия, он подходит вплотную к очагу поражения, и, глядя в глаза смерти, старается аккуратно обезвредить такую родную и уже изученную бомбу с таймером, у которого дисплей сломался и не видно сколько осталось. Механизм все тот же, только правильный провод меняет свою расцветку, чем сбивает Чонина в первые полминуты и заставляет действовать вслепую, как настоящему профи. И так каждый раз, рискуя жизнью, он лезет в самое пекло, лишь бы только спасти. А все просто: он слишком сильно любит Сехуна. Не так, как когда-то Кенсу, более глубже, с полной отдачей, совсем не жалея себя. Просто с Сехуном он наслаждается каждым мгновением, и готов добровольно сдаться в плен и болеть им всю оставшуюся жизнь. Лишь бы был рядом. Наверное, поэтому так боится всех этих бомб и гранат со стороны Сехуна, каждая может оказаться последней. И все, на этом жизнь просто оборвется. Сехун — его жизнь, такая неправильная и не идеальная, но самая лучшая. Он ни о чем не жалеет. С каждым днем отмечает про себя, что лучше не будет, чем рядом с ним. А Сехун не видит всей этой преданности и десятка своих маленьких отражений на сетчатке Чонина. Все так же упрямо продолжает гнуть только ему известную правду. — Ты знаешь, что он до сих пор тебя не трахнул, лишь от того, что я рядом. Вот исчезну из твоей жизни, и сразу прибежит извиняться, — грозится Сехун, опускаясь чуть ниже. У него на висках россыпь из звезд и очередной крестик, что сейчас больше похож на спусковой механизм, чем очередное приключение. Чонину на эти слова хочется шипеть гадюкой и извиваться в конвульсиях, потому что эти ядовитые мысли об уходе проскакивают не в первый раз и от этого Чонину становится страшно не по-детски. Плохие мысли из песчаной головы Сехуна надо выжигать сразу и на корню, выжигать до самого основания, пусть будет больно, но зато наверняка.inS — loveheadshot
Терпение у Чонина не железное и характер не такой уж и покладистый. И ему все это резко надоедает, надоедает эта удушающая пустота, непонимания, что снова приводит их к широкому обрыву. Сехун вроде бы стоит рядом, вроде даже осознана смотрит в глаза, вроде бы они вместе даже на одном берегу мира, держатся за руки, но что-то не сходится. Чонин что-то упускает из виду, он ничего невидит кроме Сехуна. Кто-то назойливой мыслью разъедает их. Чтобы в один прекрасный момент просто столкнуть его в пропасть, не позволить Сехуну удержать, спасти его. Мышцы натренированные и сильные. Чонин сильнее Сехуна, он никогда не кичился этим, скорее это был спасительный туз в рукаве, который всегда позволяет держать ситуацию под контролем. Чонин напрягается всем телом и закидывает свои ноги на спину Сехуна, скрещивая и резким движением выбивая опору из-под колена. Сехун ухает и валится на Чонина. Некогда крепкий захват рук сейчас смазывается, превращаясь в мягкое порхание бабочек, и вся острота в Сехуне сменяется детской непосредственностью, той самой, что так любит сцеловывать Чонин с уголков глаз. Сехун испугано охает и, кажется, ударяется зубами о скулу Чонина. Движения резкие, но грациозные и кроме чуть ноющего зуба Сехуна потерь больше не наблюдается. Чонин дергает и переворачивает Сехуна на спину, седлая его бедра. Мышцы ноют от долгого неудобного положения, и легкая обида сверлит где-то внутри. Чонин смотрит на младшего с жалостью, тот явно чувствует себя оскорбленным, ему не хочется продолжать этот разговор, ему невыносимо видеть Сехуна таким униженным, потерянным. Чонин злится от того, что сам загнал своего мальчика в такие дебри, что еще чуть-чуть, и он начнет ненавидеть сам себя. Сехун в легкой панике, готов в любую минуту заплакать от своей никудышности, а Чонин смотрит все также прожигающее, как будто понимает, почему ему так плохо. Как будто может чувствовать всю эту ревность и зависть, что лижет его кислотой изнутри. Руки у Чонина мягкие, теплые не зря он весь такой загорелый, солнце его любит и никогда не скупится на тепло. А вот Сехуна в этом плане обделила природа, у него кожа белая, прозрачная от чего синеватый оттенок придает хитросплетение венозных линий, что словно карта метро, так и норовят запутать случайных проходимцев. Он тихо всхлипывает, когда руки Чонина мягко касаются его скул и движением больших пальцев просят закрыть веки и расслабиться. Сехун практически не испытывает на себе давления, но в тоже время уверен, что Чонин держит его крепко, не позволит никуда уйти. Касание губ еще более невесомое и нежное, он касается его шеи в самую ямочку между ключицами, и Сехун понимает, что снова проваливается в далекую неизвестность, что окружает его рядом с Чонинам. Сехун безумно сладкий и податливый, он жадно, неосознанно тянется за касаниями Чонина, словно ириска. Чонин медленно поднимается вдоль по лебединой шее Сехуна, тянется к мочке уха, где очередной крестик под грифом «совершенно секретно». — С кем ты сегодня был? — голос на минимуме, остаются лишь непристойные хрипы, что автоматически лишают самообладания и последних попыток к бегству. Он дышит томно, касается совсем рядом с ухом и снова спрашивает тем же голосом. — Кто этот человек, что распускает гадости про меня? М-м-м, Хуни… кто он? Сехун не может противостоять ему, горячие пальцы уже давно лишили его опоры и защищаться больше нечем, последние инстинкты самосохранение дают задний ход, когда Чонин дышит с ним одним воздухом. — Чанель… — почти в один слог стонет Сехун, когда Чонин грубо хватает его за ягодицы и разводит в стороны. Чонин знает, как выуживать нужные мысли из головы Сехуна, нет ничего удивительного, что тело как любой механизм поддается на правильно закодированные прикосновения. И только Чонин знает этот шифр. — Он пригласил меня на обед… Но все как обычно. Разговор уперся в тебя… и я так разозлился, — Сехун выдает правду на одном дыхании, снова вспоминая эту обиду, что заволокла разум. Чонин чувствует чужое напряжение, а движения снова становятся плавными и ласковыми. Чонин весь такой контрастный. У него получается хорошо лавировать на грани грубой пошлости и ванильной нежностью. Он поглаживает под тканью штанов долговязые бедра, а сам сверху создает небольшое давление, ерзая своим пахом. — Ну и кто тут должен ревновать? — все так же мягко мурлычит Чонин. Чужое имя неприятно жжется у Чонина на слуху и все встает на свои места. Чонин и сам мог бы догадаться, откуда ноги растут, но рядом с Сехуном соображать совсем не получается. За честность он ласкает языком мочку уха, отчего у Сехуна мурашки по коже и первый отрывистый стон, как отдушина. Он снова весь прогибается, уже не скрывая свое возбуждения, начинает поскуливать, прося не останавливаться. — Я иногда не понимаю, кого он хочет больше, тебя или меня, — шипит Сехун ситцем слов между пьяных выдохов, а кожа растягивается, и все тело в приятном напряжение. Чувства разгорячены в ожидании приближающегося возбуждения от дурмана, что пробивался через кожу в кровь Сехуна. — Наверное, обоих, — голой правдой и лишними мыслями о долговязом парне, со странным взглядом и излишнем интересе к их личной жизни. Если у Сехуна есть До Кенсу, которого стоит ненавидеть, то у Чонина есть Пак Чанель, который как бы родственник Сехуна, но все же чувствуется угроза. Чонин двигается плавно, обжигающее. Заставляя обоих потерять нить разговора. Дышит томно, как в самых настоящих порно, и заставляет парить лишь только от одного взгляда из полуоткрытых глаз. Мысли затянуло густым дурманящим дымом, и пространство резко сузило свои границы, обостряясь лишь на соприкосновениях кожей. Желание жгло все внутри, заставляя изгибаться и подчиняться желанием Чонина. Плотные губы не щадили кожу, прикусывая чуть разовые соски, а руки покровительственно придерживали за талию, не давая Сехуну утонуть в своих же чувствах, лишь изредка, словно случайно соскользнув, Чонин проглаживал большим пальцем образовавшуюся впадину рядом с выступающими тазобедренными косточками. Сехун шипел как раскаленные угли, позволяя убивать себя с каждым поцелуем. А тонкие липкие линии в полу тьме смывались, оставляя их один на один со своими чувствами отрезая от всего земного мира. Сехун все не мог, да и не хотел привыкать к такому Чонину. Глаза обжигающе черные, а настолько быть привлекательным просто противоестественно. Таинственный взгляд, бешено бьющееся сердце, и томящееся чувство чего –то родного, близкого. Его густые волосы водопадом не смело вырисовывали лицо, обостряя внимание на проникновенных глазах, что жгучей смесью чувств, заставляли Сехуна задыхаться на месте. Чонин всегда для него был и остается большой загадкой. Такая привлекательная и желанная коробочка, а Сехун в растерянности один на один с ней. Вроде хочется проникнуться, узнать каждую деталь, изучить каждый изгиб, но боится повторять судьбу греческой красавицы по имени Пандора. Он знает, что если сделает шаг, если коснется пальцами заржавелого крючка, что каким-то чудом удерживают всю эту бесконечность в Чонине, то между ними больше не будет никаких препятствий, и Сехун просто погибнет в этом водовороте. Он останется один на один с неуемной энергией, которой переполнен Чонин. Честно, Сехун боится не справиться с этим, боится что, столкнувшись с полной отдачей Чонина, он просто не сможет вернуть ему столько же любви. Боится лично убедиться, что не подходит ему от цвета кожи, до противно шипящего имени. Что так робко выдыхалось, когда искры рядом с ними только загорались, словно звезды впервые ночные часы, и где-то рядом стрекочут цикады, заглушая весь мир ради минутной слабости, вызывая что-то схожее на тахикардию у обоих. Сехун боится сломать эту хрупкую уверенность, захлебнуться чужими чувствами. Чонин с первого дня его слабость и в тоже время самая лучшая услада. Чонин завораживающий с первой секунды, в любой позе, в любой момент жизни. Сехун в очередной раз убеждается, утопая в чужом взгляде, что Чонин восхитительный человек, и человек ли? Люди не идеальны, у всех есть свои недостатки, но это не про Чонина. Сехун убежден, что Чонин идеальный во всем и всегда. Чего бы он ни коснулся становиться особенным, а каждый неуклюжий шаг — это танец. Танец жизни, который Чонин танцует как Бог. Он и есть Бог в этих танцах, пленяет своим волшебством, завораживает своей пластикой и чувственностью. Чонин живет этими танцами, он и есть сама жизнь. А Сехун тихий, незаметный, случайный зритель, опьяненный чужой красотой, до сих пор не понимает, что это не сон. Чонин из всей этой толпы заметил именно его, затащил в свою жизнь и держит так крепко, что на фарфоровой коже сразу сине-фиолетовые отпечатки проявляются. В этом вся и проблема, Сехуну до сих пор считает, что это все какая-то ошибка. Их знакомство, неумелый флирт, и мягкие губы Чонина. Все это нелепая ошибка и вместо него должен был быть кто-то другой. Такой же красивый, талантливый и идеальный. Позволять себя целовать, было ошибкой, такой же большой, как безапелляционное, в порыве чувств, признание Чонину, как из легкого восхищения, чувства переросли в обожание. И с этого мгновения что-то уверенно гнило внутри Сехуна. С каждым днем, проведенным с Чонином, что-то важное умирало внутри Сехуна. Сигаретным дымом срывается дыхание с губ Сехуна и это отправная точка. Ненависть, что совсем недавно сносила голову, стушевывается, превращая в горсть пепла некогда здоровых нервов, а под мягкими губами Чонина начинает разрастаться тошнота к самому себя. Что может быть хуже? Это клиника. Все внутри переворачивалось и где-то справа под ребрами неприятно свербит, а к лицу подступает жар. Поцелуев не хватает, как и прикосновений рук. Хочется кожа к коже, хочется, чтобы душа соприкасалось с душой. Чонин раздевает их одновременно, а Сехун просто не сопротивляется, он уже давно сдался. Чонину бесполезно сопротивляться, он высшее всех земных сил притяжение или тяготения. А Сехун слишком хрупкий, чтобы вставать на пути желаний Чонина. Все ссоры и ненужные мысли теряются в одежде, разлетаясь по гладкому полу. О них никто не забыл, и в Сехуне все также плюется ядом ревность, а в Чонине желание спрятать Сехуна от окружающего мира. Касания получаются легкими, случайными, но тело непреднамеренно само ластится навстречу нежности. И так всегда. Слова несопоставимы с действиями, поэтому Чонин решает, что лучше молчать. Так намного безопаснее для них двоих. Сехун словно пластилин плавится от любого воздействия и Чонина это жутко бесит, ему очень хочется, чтобы Сехун плавился только от его касаний, от его взгляда, от его любви. И больше никто не мог так же воздействовать на него. Чонин отрывается от излюбленного тела, зависая бордовым пятном чуть ниже плеча, решает, что останется сегодня в Калифорнии, где бордовое солнце в зените и домашний уют. А до любимой Австралии, что чуть ниже пупка и левее, он как-нибудь в другой раз доберется. Сехун стонет в нетерпении, а холодные пальцы сползают с плеч вниз. Сехун требует свою долю кислорода, потому что от развившейся асфиксии, черные круги перед глазами, а кожа вокруг глаз покраснела и давление на грудную клетку нереальное особенно где-то слева, там, где сердце безумно бьется, тоже ощущает приближение своей кончины. Чонин обсасывает сразу два пальца, а Сехун по инерции уже раздвигает ноги шире и чуть выпячивает попу. Он теряется между «Мой мальчик» сказанной Чонином почти в самые губы и приятной истомой ощущений скользящих между разведенных ягодиц. Чонин бережно поглаживает комочек мышц и проскальзывает одним пальцем, заставляя Сехуна трястись всем телом. Ощущение знакомые, возбуждающие, откровенные. Тут нет подтекстов, или каких-то подводных камней, два совершенно разных человека, объединенные одним желанием. Все предельно четко и ясно. Физика правит миром. Так и Сехун не в силах не подчиняться законам, толкается сам, когда к первому пальцу добавляется второй, и стонет распутно, сладострастно, порочно. Ритм сам собой ускоряется, что сразу становится понятно обоим, этого чертовски мало. Желание быть единым целым обнажало их двоих, что все страхи уходили на второй план. Из-за этого Чонин не скрывая своего обожания смотрит пристально, как Сехун приоткрыв ротик, выгибается в спине и одновременно тянется к его губам, не скрывая, как сам нуждается в Чонине. Пальцы цепляются за плечи, скребут по спине, пытаются добраться до сердца, чтобы присвоить себе, наконец, и не сомневаться больше. Присвоить себе всего Чонина. Сехун касается языком чужих губ, засасывая в очередной умопомрачительный поцелуй, и мурашки по коже чуть выше лопаток. Чонин не в силах больше зависать на орбите очередной планеты и подается бедрами. Сехун обхватывает его член, размазывая выделившуюся смазку и направляя, чтобы одним рывком перерезать себе все пути к нормальной жизни. Чонин видит на дне глаз Сехуна сотни гигантских синих китов, что распевают неповторимые по своей красоте песни и с величественным видом смотрят в душу Чонина. От их пронзительного взгляда никуда не деться, они слишком много знают и готовы в любую минуту открыть свои гигантские пасти, и тогда настанет конец всему. Они пугают своей мощью, и Чонину только и остается, что подчиняться. Он как завороженный в очередной раз убеждается в своей слабости к Сехуну, насколько нужно быть уникальным, чтобы вот так взглядом разделять всю сущность морских гигантов. Чонин думал, что испытывать к Сехуну еще больше чувств, просто не возможно, но в очередной раз растворяется в ощущениях, когда острый язык Сехуна скользит по ушной раковины, вырывая последний воздух. Он толкается, сначала медленно, Сехун шипит, как раскаленные угли, и с блаженством закатывает глаза. Желанное удовольствие с невероятной силой в очередной раз пьянит разум. Каждый вдох давался с трудом, как бы ни старались, но тонули они оба, легкие быстро наполнялись насыщенным феромонами воздухом, заставляя сгорать на месте. Их смешанный запах кружил голову, обостряя чувства, Чонин двигался медленно, но рвано, он держится из последних сил, до крови прикусывая нижнюю губу. Ему не хотелось спешить раньше времени, чем явно причинил бы боль Сехуну. Но требовательный стон в самое ухо срывает все крючки. Ощущения невыносимо яркие и острые, Чонин сказал бы, что даже болезненные от мучительной тесноты. Он зажмуривает глаза, прикусывая нижнюю губу, чтобы сдержать непрошеные слова. А потом и вовсе утыкается в изгиб шеи, выходя почти на всю длину. Сехуну не потребовалось даже озвучивать свои мысли, Чонин уже снова проникал внутрь, уже не так сдержано и плавно. В такие минуты они и вправду были одним целым, один мозг на двоих, одни легкие и одни и те же чувства. Они не замечали, что именно сейчас всем своим существом выдавали то, что так тщательно скрывалось. У Чонина в каждом движении, в каждом вздохе читалось признание. В нем просто все кричало о любви к Сехуну. Той безграничной и вседозволенной любви, что позволяла из него веревки плести. Сехуна словно выворачивало наизнанку, скручивало в узел, чтобы смуглые пальцы вновь бережно разглаживали, создавая видимость порядка. Сехун наслаждался движениями кожи к коже, их ритмом, что удивлял своей плавностью, но все же с каждым толчком накрывал необузданной волной блаженства. Сехун откровенно и не пристойно тянется в ответку на каждый рваный вздох Чонина. Подталкивая своими бедрами и отзываясь всем телом, чем срывал с губ Чонина сладкие полустоны. Невольно, но движения сами стали более резкими, наполняя комнату непристойными звуками и отрывистыми признаниями. Сехуну нужно было чувствовать Чонина везде, чувствовать его робость и страх, что так некстати проявлялись в родных глазах. Сехуну нужно было знать, что Чонин не идеальный, что он обычный человек. Сейчас так откровенно стонать под Чонином не считалось постыдным. И от этих стонов Чонин терял самого себя, все то, что так нравилось Сехуну, все то, что он успел добиться и чем обычно хвастался в пьяных компаниях, все то, за что его уважали и ценили, все это обесценивалось в доли секунды одним тоненьким и безумно красивым голосом. Чонин не идеальный, у него есть Сехун. Люди, как и корабли, тонут снова и снова. Так и Чонин повяз в этом чертовом треугольнике из острых коленок Сехуна, широких бровей, что придают лицу серьезности и, конечно, этой гибкости, что поражает воображение, при его-то худощавости. И тонет Чонин с каждым днем все глубже и глубже не в силах выплыть из этого сехунского треугольника. Ему казалось, что голос шептал: «Я весь твой», а потом: «Навсегда, только твой», и Чонина это окончательно срывало с оков. Позволяя тому жадно впиваться поцелуями в бледную кожу, оставляя яркие линии вперемешку с бордовым архипелагом вдоль по шее. Облизывая и прикусывая тонкие губы, упиваясь пьянеющим голосом Сехуна. Наслаждение накрывало их обоих, с каждым рваным толчком все ощутимее. А чувства зашкаливали, им явно было мало места в скудных телах, отрываясь и паря, на просторах вселенной вместе. Рвано, громко, запредельно, а самое главное безбожно красиво. Сехун не мог открыть глаз, но если бы увидел, то точно бы не выдержал. Вид стонущего Чонина между его бледных разведенных ног, за гранью доступности. А Сехуну только хватает мыслей об этом, чтобы на очередной рваный толчок по напряженному узелку нервов, все тело сковывало электрическим током, а в воздухе повисло очередное признание в неприличном пошлом стоне. Заставляя сгорать обоих. Чонин двигается с не возможными тягучим полустоном, а Сехун все же открывает глаза, упиваясь чувственными гранями своего Чонина. Это был почти выдох. В конец, переламывая себе кости и подписывая смертный приговор.will driving west — thieves
Останавливаться не хотелось даже после этого, у Чонина на губах появляется мягкая улыбка, а у Сехуна все те же многотонные киты, что кажется, решили хором пропеть серенаду любви для единственного Чонина. Чонин их видит. Сехун все чувствует. В глазах Чонина читается: «Доверься мне». И все те же киты у Сехуна согласно качают массивными хвостами, создавая соленую волну в уголках век. Но язык прилип к небу и, кажется, распух от так не вовремя сказанных слов. Сехун теряется в чувствах, желая снова спрятаться в своих раковинах, немного страшно находиться под открытым солнцем, совсем без защиты. Но Чонин так отчаянно смотрит, и Сехун чувствует, как тот пытается мысленно донести что-то важное. Что-то нужное ему самому. Дыхание все такое же рваное, а кожа горит изнутри, мышцы приятно тянет от напряжения и вроде бы чувства схожие с счастьем, но очередной неопознанный комок, не позволяет расслабиться в чужих объятьях. Чонин мажет носом по острым ключицам, мягко целует в многострадальное плечи, затем подбородок и в самый уголок губ, заваливаясь на бок, притягивая Сехуна как можно ближе, переплетая вместе их руки. И тут же можно ставить точку, теперь все на своих местах. Сехун нервно усмехается, понимая какой на самом деле идиот, что постоянно все портит и закатывает истерики. Чертовски стыдно перед Чонином, а тот как обычно делает вид, что все нормально. Чонин любит пересчитывать позвонки на горных хребтах, что ровным рядом располосывает молочную спину изнутри. Им всегда нехватало чуть-чуть времени, чтобы перевести дыхание, вот так в полумраке полежать, сравнить частоту ударов сердца в секунду или проверить у кого губы быстрее опухнут от неспешных поцелуев. Именно столько времени, чтобы хватило запомнить друг друга. Запечатлеть на сломанную камеру эти чувства, чтобы в старости лениво разглядывать и все так же по-глупому улыбаться над всеми этими страхами, что каждый выстраивает вокруг друг друга. Чонин не может скрыть разочарования, что Сехун так и не научился читать его по глазам, от этого говорить что-то совсем расхотелось. Воспринимая это неведение по своему, а пугать Сехуна, своими чувствами он совсем не хочет. Сехун и так трепещет в его руках, словно загнанный зверь. И Чонин чувствует себя каким-то монстром, что самому становится тошно от себя. Он прикусывает нижнюю губу покрепче, чтобы не сболтнуть сейчас лишнего и продолжает изучающее описывать подушечками пальцев нежную кожу, вырисовывая беззвучные слова с признаниями. Стараясь хотя бы так успокоить своего мальчика. — Помнишь, — почти что шепотом. В горле сухо от совсем недавних стонов, а в теле нет сил совершенно. Но Сехун борется, ему нужно обязательно это сказать. Киты не хотят так просто уплывать. Все так же блуждают на просторах сознания. — Когда ты предложил встречаться. Помнишь, что обещал мне? — и Чонин помнил. Он не хотел этого делать, ведь и тогда уже знал, что Сехун особенный и просто так отпускать его, была бы самая большая ошибка. — Мы пообещали друг другу, — продолжает, не громко Сехун. А Чонину не нравится все это, внутри все скручивает от острой боли, а он прибывает в легком шоке, не веря что Сехун будет говорить именно об этом. — Обещали, что будем брать из отношений только самое лучшее и попытаемся насладиться этим. А когда это все начнет нас убивать, мы отпустим друг друга. Чтобы не мучить. И когда придет время, расстанемся безболезненно, без грязи и скандалов. Помнишь? — Чонина уже подташнивает. Он думает, что уснул, но сердце так болезненно не может биться во сне. Он покрепче сжимает его тело и почти невесомо кивает головой, не в силах что-то сказать сам. Сехун набирает в легкие побольше воздуха, а Чонин покрепче зажмуривает от страха глаза. Видимо, сегодня не его день, впервые он запутался во всех этих проводах и перерезал не тот. — Я солгал тогда, — голос у Сехуна глубокий, покрывает кожу мурашками, — сам себе солгал. Я никогда не смогу тебя отпустить, — чуть смущаясь, жмется поближе к груди, пробегаясь пальцами по ребрам и зарываясь в волосах где-то на затылке, отчаянно. Щеки горят от стыда, то ли за свои слабости, то ли от подступающих слов. Но Чонин поражен, до глубины души, теперь понимая к чему все эти знаки и глубоководные монстры. Он мягко отстраняется, как всегда с поцелуями, там, где дотянуться можно и успокаивающе гладит. Ему хочется заглянуть в чужие глаза, но Сехун крепче сжимает его ладонь, поднося к своим губам. — Не знаю на что я надеялся, но ты нужен мне. Прощу не отпускай меня, — умоляюще стонет. У Чонина от дрожащего голоса очередной кульбит внутри и душа уходит по-английски, совсем не заботясь, что нужна здесь, рядом с беззащитным Сехуном. Чонин не чувствует себя, своего тела, не отдает отчет своим действиям. Руки сами тянутся обхватить лицо Сехуна, чтобы, наконец, поймать его взгляд, увидеть свое отражение, затем поцеловать его. Подается вперед и впивается поцелуем в чужие губы, отвечая одним поцелуем на все вопросы, перекрывая кислород и готовит их обоих к неминуемой смерти. Он никогда не забывал про это обещание, без которого Сехун даже не хотел заводить разговоров, его это страшно бесило, но уже тогда чувствовал какую силу в себе несет Сехун. Поцелуй выходит обжигающий, проникновенный, он старается выразить в нем всю глубину своей любви и благодарность. Наконец-то, он сможет вздохнуть спокойно, уверенный что Сехун не уйдет. Чонин мягко толкается на Сехуна, снова повисая над ним. Он забвенно целует, Сехун по началу сбитый с толку, чуть-чуть запаздывает, но потом отвечает на поцелуй с такой же остервенелостью, снова возгорая вокруг пожар, и, кажется, кислород горит в легких. Губы болят, и поцелуй разрывается с легкими смешинками. Чонин все еще не верит, нервно бегает взглядом по лицу Сехуна, а тот, наконец, расплывается в заразительной улыбке, и распахивает свои кристально чистые глаза, живые, влюбленные, цвета крепкого чая. Чонин улыбается так же мягко, и больше не боится смотреть в ответ так же откровенно. Изменение небольшие, но Чонин их уже чувствует. И слова сами рвутся, как борзые щенки с поводков, желая быть наконец-то озвученными. — Я слишком зависим от тебя, О Сехун, чтобы так просто отказываться. Глупец, я еще тогда тебе не поверил, — воруя очередной поцелуй у Сехуна, мягкий, нежный, полный чувств и не в силах перестать улыбаться, а Чонин понимает, что их история только начинается. — Я люблю тебя больше жизни, О Сехун. Больше своей гребаной жизни. Снова воруя чужое дыхание и понимая, как все оказалось просто. Больше нет этой пропасти и страхов, все кажется таким несущественным, когда в твоих руках вселенная под названием О Сехун и у него есть всего одна жизнь, чтобы отдать Сехуну всего себя без остатка. Одна короткая жизнь, это так мало для них, поэтому Чонин решает больше не тратить время впустую, и снова укладывается между разведенных ног. Чонин не перестанет удивляться, как ему до этого хватало только одной половинки Сехуна и думает, что был полным идиотом, раз боялся сказать такие простые вещи.