хм, живём?

'В конце концов, чтобы жить требуется больше мужества, чем для самоубийства' Альбер Камю

Жизнь — огромная вечность с ошибками, препятствиями, неудачами, потерями, взлётами, падениями, везением, счастьем, любовью... У меня была жизнь со всеми вытекающими: семья, друзья, неплохой круг знакомых, отличное место для жилья и учёбы и, честно говоря, я не особо переживал по пустякам. Я был золотым ребёнком у моих родителей, пока мне не стукнуло семнадцать и в моей жизни не появился Зейн Малик — мальчишка-раздолбай, немного себе на уме, но с потрясающей улыбкой, которая способна была убить меня за мгновение. Я помнил до секунды, когда он подсел ко мне и поздоровался, протягивая руку (с двумя крупными татуировками), зажал сигарету между тонких губ... он пленил меня. То есть, я смотрел на него, как на ненормального инопланетянина, но точно понял, что он мне симпатичен. Парень неловко заёрзал, но я пожал его руку и представился, он в ответ, а его имя показалось мне чем-то необычно красивым и правильным: Зейн Малик. Он прищурился, когда сделал затяжку, а я узнал, что ему семнадцать и жил он на углу (в таком красивом, светлом и выразительном доме), парень пригласил меня поиграть в приставку. Признаюсь, мне казалось, что он какой-то иждивенец, бродяга или кто-то в этом роде, но я увидел его в своём (до скрежета правильном и показательном) классе. Парень махнул мне, а я подсел за соседнюю парту, он пожал мне руку и я осмотрел его: в школьной форме, под рубашкой не видно татуировок, сигарета не торчала за его ухом, а вторая не находилась между его губ и выглядел он... сексуально? Да, наверное это слово правильнее. Урок пролетел незаметно, как и первые полгода нашей дружбы. Я не замечал, как дни перетекают в недели, они в месяцы. И вот уже зима, день рождения Зейна прошёл благополучно, а мои родители уехали на какой-то курорт, оставив меня в доме. Тогда мы с Зейном впервые поцеловались: правильно-непринуждённо, без какого либо напора и желания продолжения. Наши губы просто прижимались друг к другу, а языки пытались прорвать оборону второго и выглядело это, наверное, комично. Не могу сказать, что во мне не было и капли опыта, нет, он был, но с девчонками, а не с парнями, которые не брились уже пару дней и их колючая щетина раздражала кожу. Но это был Зейн, чьи мягкие волосы приятно щекочут лицо, пальцы выводили на шее лишь ему ведомые узоры, а зубы кусали мою нижнюю губу. Это было слишком привлекательно для меня, поэтому об этой ночи я помнил лишь его губы и руки, которые так и норовили опуститься под мою майку. Теперь это стало нашим маленьким ритуалом: он приходил ко мне и мы целовались. Я помню наш первый раз. Тогда Зейн впервые был уязвленным, податливым и неправильно беззащитным, от чего мне хотелось ударить себя, когда я слишком сильно схватил его за голову, оттягивая волосы, или неправильно сделал первое движение. Потому что тогда я целовал всё его тело: грудь с арабской надписью у сердца, рельефный живот и нижнюю челюсть, когда он слишком плотно стискивал губы; я почти молил простить меня. После он лишь измученно (как мне показалось) улыбнулся и прижался ближе, выйдя после душа. Той ночью мы заснули на моих смятых простынях, которые были пропитаны сексом, похотью и потом; запахом, который не выветривался из моей спальни ещё долгое время. Я тогда впервые прижимался к телу Зейна, и он обнимал меня своими смуглыми руками (ох, как же я любил его руки и его кожу: мягкую, бархатную, приятную на ощупь). Я был болен им, неизлечимо болен. Мы не были с ним парой. Мы были лучшими друзьями "не разлей вода". Были близки и играли в видео-игры у него дома. Иногда целовались и вели себя слишком беззаботно, но это было правильным, чёрт возьми. Настолько правильным, что скрипело на зубах. И ещё мне нравилось то, что никто не знал о том, что творилось за закрытыми дверями: я бы не смог объяснить родителям, что влюбился в парня по соседству, а ты бы просто закурил у всех на виду и поцеловал меня в засос. Я помню, как ты говорил мне об этом после той нашей ночи. Я помнил её так точно, что мог бы и во сне рассказать о том, что чувствовал... я чувствовал себя любимым и я любил. Того самого парнишку-разгильдяя, с татуировками и сигаретами. А потом мы с ним спалились по глупому. Мы забежали с ним в туалет, он целовал меня и вытащил рубашку из-под ремня, когда его губы касались кожи на животе, и он шептал о том, что от меня пахнет ванилью (его гелем для душа), и тогда кабинка открылась и мы увидели два удивлённых глаза: какая-то мелкая девчонка вошла в мужской туалет и заорала как резанная, увидев одного парня на коленях перед другим. Мои родители смотрели с шоком, а его — с сожалением (не потому, что их сын стоял на коленях, а потом что мы не сказали им сами), тогда Зейн попросил у них прощение, у своих и у меня, кусая свои идеальные губы, до которых я хотел дотронуться. Мы разошлись по разным домам и не пересекались. Я ошивался у его дома, стучал в двери и бросал камушки в окно, но мне никто его не отворил. И так каждый вечер, каждое утро, каждую ночь, каждый день. Всё бестолку. Я винил себя. И не зря. Он вышел спустя две недели, с глубокими тенями под глазами, треснувшими губами и трясущимися руками. Не давал мне дотронуться до своих рук и провести пальцами по впалой щеке, и я не узнавал в этом человеке своего Зейна, который беззаботно признавался мне в любви, который терпел всё ради меня и целовал меня до потери сознания, извиняясь за то, что не побрился. Он был другим и лишь через два дня я узнал полную причину: шрамы на запястье и походы к психиатру, потому что этот ненормальный решил, что таким способом решить всё будет проще. Черта с два. Он только бы убил меня. Сигареты стали крепче, куртки теплее, взгляд затравленный и поцелуи не казались такими сладкими: больше горечи, больше никотина на его губах. Всё рушилось у меня на глазах, а главное — он рушился в моих руках и я, семнадцатилетний тупоголовый мальчишка, был не в силах помочь ему. Я не мог, а потом мне показалось, что всё стало иначе. — Я боролся за жизнь, — неожиданно громко произнёс парень, лежа на моей кровати. Он прижимался ко мне всем телом, бинтов больше не было на его запястьях и он иногда выдавливал из себя улыбку. Мне казалось это правильным и я радовался, как ребёнок, что он становится больше похожим на себя: на прежнего Зейна с которым я познакомился полгода назад (уже почти восемь месяцев, но не важно!). — Меня забрали на скорой, но я пришёл в сознание и пытался выжить, потому что, знаешь... — Что, Зейн? — мой голос не был моим в то мгновение. — Потому что я не хотел оставлять тебя одного, ведь... — он закашлялся (простыл), — я люблю тебя, Лимо. И это было первое нешуточное признание в любви. — Я люблю тебя тоже, Зейн, — проговорил я в тот день и поцеловал его в макушку. — И, знаешь... — Погоди, Лиам, — он перебил меня, усмехнулся, — для меня было ценнее жить, чем сдохнуть в луже собственной крови, — укусил губу, — а жить с тобой в разы лучше, чем дохнуть в собственной крови. И тогда я расплакался на его глазах. Потому что передо мной был сильный парень. Сильный Зейн. Мой Зейн. Тот, кто выбрал жизнь перед смертью.