Sex and Telepathy/Секс и телепатия

Большинство людей не может точно сказать, когда они впервые поняли, что такое секс. Они могут назвать приблизительный возраст, но точный момент? Половое воспитание далеко не так методично, как хотела бы убедить нас система образования, и скорее напоминает изломанное, непостоянное осознание, получение знания через длительные контакты с миром. Чарльз же, с другой стороны, может назвать месяц, число и время, и даже час. Это случилось, когда его телепатия в первый раз уловила чужую сексуальную фантазию. Большая часть людей не может точно указать момент, когда они впервые поняли, что такое смерть. Некоторые могут, конечно – для кого-то это знание не постепенное погружение в понимание, что ничто не вечно, а внезапное падение в страх, ужас, кровь и боль. Чарльз может назвать точный момент, когда он понял, что такое смерть. Это произошло в ту же самую секунду, когда его телепатия впервые пробудилась. А его отец убил себя выстрелом в голову. Чарльз помнит, что он был прямо за дверью кабинета отца, когда это случилось, внезапный взрыв боли/отчаяния/безнадежности, который настиг его, когда выстрел эхом отразился от стен коридора. Он упал на пол, как будто это его ранило пулей, дрожа от эмоций отца, пока они, словно густые тени, растекались из дверной щели. Возможно, это был конец всего. Возможно, он мог бы собраться, взять себя в руки и пойти за помощью, если бы у Брайана Ксавьера была лучшая цель. Но так уж получилось, что пуля прошла под неправильным углом, и Брайану понадобилось два часа, чтобы умереть. И Чарльз прочувствовал на себе каждую секунду. Позже, когда он сбежал от людей внизу (потому что их умы были такими громкими, слишком громкими, и их жалость собиралась тошнотворно-сладким комком в его горле, который он не мог сглотнуть, неважно сколько раз он пытался откашляться или проглотить его), чтобы свернуться в комочек на чердаке, то он закрыл глаза, заткнул уши и начал умолять Бога, чтобы это исчезло. Он молился, как его учила мать, умолял, чтобы все голоса ушли и оставили его в покое. Они не ушли. А Чарльз Ксавьер больше никогда не познает мира – или уединения – снова. –– Чарльз всегда знал, что двое мужчин и две женщины могут желать друг друга точно так же, как мужчина и женщина. К семи годам времена без телепатии кажутся далеким, смутным сновидением, и он уже видел достаточно картинок, окрашенных желанием/тоской/страстью/любовью, чтобы знать глубокие, интимные детали того, как два человека могут доставить друг другу удовольствие. Половое созревание еще слишком далеко, так что, несмотря на то, что Чарльз знает, что люди хотят секса, он не может понять, почему. С его точки зрения это выглядит слегка отталкивающим – неопрятно, неуклюже, и некоторые из этих вещей даже причиняют боль, не так ли? Но все же, это то, что делают все взрослые, точно, и Чарльз просто старается не беспокоиться по этому поводу. Взрослые делают достаточно вещей, которых он не должен делать: к примеру, оплачивать счета и беспокоиться по поводу работы, так что, может быть, секс – просто еще одна из таких вещей. Просто то, что ты должен делать, когда становишься взрослым. Однако, к десяти годам Чарльз становится более проницательным. Теперь он способен распознать более тонкие и детальные эмоции и мотивы, и он распознает острую грань между взглядами на секс. Картинки и желания, изображающие мужчину и женщину иногда окрашены стыдом/унижением/скрытностью/виной, как будто это то, что нужно держать в секрете, но они не такие острые или частые, когда дело касается двух людей одного пола. Стыд/ужас/вина/самоуничижение всегда вгрызаются в подобные картинки, и Чарльз просто не может понять, почему. Он упоминает об этом за ужином – понимание стоило риска заговорить в присутствии Курта. Его мать в ужасе, а Курт… Что ж, достаточно сказать, что Чарльз больше никогда не поднимает эту тему. Он лежит в своей постели, убаюкивает свои синяки и думает, снова и снова восстанавливает события в своей памяти, просто чтобы понять. Итак, мужчина и женщина, это нормально, приемлемо и ожидаемо, но двое мужчин или две женщины… нет? Это… почему-то неправильно? Он хочет заглянуть в сознание Курта и понять, почему, но разум Курта темен, остр и причиняет боль, и он не хочет погружаться в него, никогда. Так что Чарльз лежит в своей постели, его ребра вспыхивают болью при каждом вздохе, и думает. ––  Постепенно Чарльз конечно же понимает, почему люди так сильно хотят секса. В шестнадцать он так же понимает, почему женщина, фантазирующая о другой женщине, может чувствовать себя больной и пристыженной, может беспокоиться, что с ней что-то не так, что что-то изменило и извратило её. Он уже достаточно взрослый, чтобы понять суждения общества о гомосексуальности, достаточно взрослый, чтобы понять, что общественное мнение держит это, как болезнь, вне поля своего зрения, как извращение, которое необходимо излечить… И, возможно, потому что он вырос с этим, возможно, потому что это всегда казалось ему естественным и настолько же неоспоримым, как гетеросексуальность, но ученый в нем кричит: «Предоставьте мне доказательства!» Он изучил все работы Зигмунда Фрейда в библиотеке особняка, так что он хорошо подкован в так называемых «подсознательных желаниях». Но, быть может, потому что Чарльз скептически относится к теории в целом, но многие выводы из постулатов ученого кажется ему весьма шаткими. И он все еще не увидел ничего, что смогло бы убедить его в неправильности своего мнения. Хотя, он кое-чему научился, когда Курт избил его. Рейвен знает его мнение по этому вопросу, но больше оно никому не известно – его позиция такова, что выставлять её напоказ будет не самым разумным шагом, особенно когда он все еще зависит от воли своей матери. И Рейвен тоже; не выйдет ничего хорошего, если её вышвырнут вон, только потому что он чувствует необходимость встать, посмотреть в лицо своей матери и заявить: «Я хочу заняться любовью с мужчиной, и в этом нет ничего плохого». Но конечно же, это не вся правда. Чарльз обнаружил, что его отношение к сексуальности… сложное, за неимением лучшего слова. Он не пускает слюни на приклеенные на стены плакаты, как большая часть мальчиков его возраста – люди не кажутся ему реальными без мягкого веса своих мыслей, и, смотря на фотографию кого-то, кто ему знаком, он может вспомнить аромат и образы его разума, но это не работает для тех девушек из журналов. Это все равно, что пытаться чувствовать сексуальное влечение к кукле – у него просто не получается. То, что он находит желанным, касается не тела человека, а его разума. И это не зависит от интеллекта или запутанности, как предположила Рейвен, когда он попытался объяснить ей это. Нет, причина лежит более глубоко – разум должен быть приятен для прикосновения. Разумы некоторых людей похожи на сознание Курта – они кусаются, стоит только прикоснуться, и Чарльз знает достаточно, чтобы держаться от таких как можно дальше. У некоторых людей сознания похожи на кактусы – колючие и неприятные, когда терпимы только короткие, легкие прикосновения. Иногда Чарльз чувствует себя Златовлаской – этот разум слишком горяч, другой слишком холоден… И он задумывается, сможет ли он когда-нибудь найти разум, который будет полностью подходить ему. –– Чарльз теряет свою девственность в Лондоне, ему восемнадцать, с девушкой по имени Одри. Она на год старше него, начинающая актриса, и её разум похож на лимонад – чистый, сладкий и освежающий. Она занималась балетом, собирала деньги для немецкого сопротивления во время войны и не боится спорить с Чарльзом. Она улыбается в ответ на каждый поцелуй так, словно знает какую-то тайну, и они делятся своими мечтами, лежа под простынями. Они не влюблены друг в друга, хотя Чарльз думает, что какое-то время они были к этому очень близки, и когда она разрывает их связь для того, чтобы заняться своей быстро продвигающейся карьерой, это происходит без горечи, и он искренне желает ей удачи. Годы спустя Рейвен никак не могла понять, почему Чарльз, который обычно ненавидел кино, так хотел посмотреть Римские каникулы. Его первая попытка заняться сексом с мужчиной даже приблизительно не проходит так хорошо. Его телепатия ничем не связана во время секса; он не делает ничего откровенно агрессивного, но не может не улавливать эмоции и мысли, то и дело всплывающие на поверхности, а сознание его партнера наполнено таким стыдом и ненавистью – к себе и к Чарльзу, за то, что тот подстегивает в нем это желание – что Чарльз просто встает и уходит. Не очень вежливо, верно, но головная боль и внезапная тошнота, охватившая его тело, не оставляют ему особого выбора. Но Чарльза никогда не останавливали временные трудности, так что он пробует снова. И снова. И снова. Но это не приводит ни к чему хорошему – у него ничего не выходит. Единственный способ, при котором он может поддержать эрекцию: полностью заблокировать собственную телепатию, что в некотором роде похоже на то, как если бы он заткнул уши, закрыл глаза и опустил голову в ведро воды. Все становится отдаленным и приглушенным, а люди внезапно становятся похожими на неясные миражи. Если он и может оставаться возбужденным в таком состоянии, то достигнуть оргазма выше его сил. После восьмой попытки Чарльз сдается. Не в его характере уступать чему-либо, но все это слишком утомляет и выматывает, чтобы продолжать. И сложно не чувствовать горечи, когда очередной порывистый, ясноглазый молодой человек весь вечер думает о том, не сильно ли они шумят, достаточно ли плотные в комнате шторы, или, что никак не удавалось забыть, заметит ли его жена, что он пахнет по-другому, когда он вернется в русло своей уютной домашней жизни. Умом Чарльз понимает, что где-то в Лондоне должны быть уравновешенные гомосексуальные мужчины. Но он не нашел их, и у него просто нет сил продолжать поиски. Так что он не без горечи засовывает собственные желания в самый дальний уголок сознания, и концентрируется на женщинах. Так проще. –– Чарльз знает, что Эрик хочет его. Он пытался держать свое обещание и держаться подальше от головы Эрика, но он просто сдерживается, и вспышки желания/страсти/жажды, приходящие с той стороны шахматной доски, заставляют его кожу становиться суше. Доходит до того, что Чарльз может сильно исказить стратегию Эрика просто облизнув губы или взглянув на него из-под ресниц. Не то чтобы Чарльз чувствует себя лучше. Эти провоцирующие позывы разума Эрика, воспоминания, которые омывают его разум снаружи и изнутри ночью, глубже, чем океан, в который он когда-то погрузился, темный и полный опасных, скрытых течений, но от этого они не становятся хуже, ни капли, и господи, Чарльз хочет… Но он не будет. Он сдержит свое обещание держаться подальше от головы Эрика, потому что иногда ему кажется, что все, что у него осталось – это его честь. Чарльз перемещает ферзя по доске, через проход, открытый его конем. – Шах и мат, – объявляет он, намеренно делая голос более хриплым и глубоким и чувствуя ощущение удовлетворения и удовольствия от того, как ладони Эрика стискивают подлокотники кресла. Как же сильно он жаждет почувствовать разум Эрика. Все, что он случайно улавливал со стороны Эрика говорит о том, что он не чувствует никакого стыда за страсть к Чарльзу, разительное отличие от всего, что ему доводилось чувствовать в Англии. Возможно, Эрик был вдалеке от общества, и теперь ему совершенно плевать на то, что считается приемлемым. Но это не имеет никакого значения, потому что Эрик сказал ему держаться подальше от его головы, и Чарльз так и сделает. На мгновение он прикрывает глаза и строит свои щиты, высокие и непроницаемые, те, которые смогут полностью устранить его телепатию. Когда он открывает глаза, все вокруг словно подернулось сонной дымкой, которую он привык ассоциировать с такими щитами. Как будто он внезапно оказался вне своего тела, как будто наблюдает за всем происходящим на экране кинотеатра. Телепатия настолько естественная его часть, что её отключение действует на все чувства, заставляет его чувствовать себя дезориентированным, как будто он только что сошел с лодки на твердую землю, и его мозг еще не сумел перенастроиться. Но Эрик хочет секса, и Чарльз не возражает. Он хотел бы сказать, что с нетерпением ждет этого, но на самом деле, это не так. Но все же, Эрику это понравится, и Чарльз не может отказать себе в удовольствии перспективы подарить Эрику немного удовольствия, которого в его жизни было так мало. – Друг мой, – тихо говорит он, вставая с кресла и осторожно подходя к Эрику, медленно кладя руку на его ладонь. – Я клянусь, я не подсматривал, но если ты хочешь того же, чего хочу и я… Он осекается, предлагая Эрику последний шанс изящно отступить. Он хочет Чарльза, правда, но это вовсе не значит, что он воспользуется этой возможностью. Чарльз любит Эрика – он чувствует это, чувствует вес этого чувства в своем сердце, – но это не значит, что его чувства взаимны. На мгновение Чарльз искренне не знает, чего ожидать. Затем Эрик обхватывает его руку своей и переплетает их пальцы вместе. Это единственный знак, который нужен Чарльзу, чтобы скользнуть в его объятия, обхватить рукой челюсть Эрика и столкнуть их губы в поцелуе. Эрик целует Чарльза так, как человек ест после долгого голода – страстно, жадно, но медленно, смакуя каждое прикосновение и скольжение языка. Его рука сильнее сжимает ладонь Чарльза, а другой рукой он привлекает его ближе к себе. Чарльз практически сразу становится уверен, что они дойдут до секса, если только он сам не скажет иначе. Эрик привык сразу брать то, что у него есть, потому что для него никогда нет гарантии, что это что-то будет у него и позже. Так что Чарльз не особенно удивлен, когда Эрик встает и начинает подталкивать его к кровати. Ему интересно, подозревал ли Эрик, что может случиться нечто подобное – предложение Чарльза сыграть в шахматы в его спальне, а не в кабинете, наверняка было не самым изящным способом скрыть свои намерения. Руки Эрика двигаются, тянут за пуговицы и молнии, исследуют кожу Чарльза так, словно тот – какое-то неземное создание, которое необходимо познать с помощью осязания. Чарльз заставляет себя делать то же самое в ответ, чувствуя внезапное движение желания от выражения лица Эрика, которое похоже на то, что он не может поверить в то, что это правда происходит. Член Эрика уже стоит у его живота, и Чарльз рад, что он догадался засунуть смазку в ящик тумбочки. Он не уверен, что его предпочтения предполагают проникновение – он даже не уверен, случится ли это вообще, – но он полностью доверяет Эрику сделать попытку. Ему трудно концентрироваться с собственными щитами, но ему удается стянуть с себя рубашку. Эрик толкает его спиной на кровать, расстегивая свои брюки с такой силой, что Чарльз начинает думать, а не порвет ли он их. Он стягивает их ниже, бросает на пол, и Чарльз понимает это как сигнал к тому, чтобы снять свои брюки, и тянется к тумбочке. – Тебе может понадобиться это, – говорит он, отдавая баночку Эрику со своей самой широкой улыбкой. Всегда немного странно слушать свой голос, когда он такой – и это даже раздражает, но Чарльз понимает, что он не против поговорить, если от этого Эрик будет продолжать смотреть на него такими глазами. Как будто Чарльз слишком хорош, чтобы быть реальным. Теперь Эрик обнажен, и Чарльз не может не пялиться. Он чувствует, как его собственный член начинает напрягаться, медленно, но все же реагируя. Он хочет коснуться разума Эрика – хочет узнать, что тот чувствует, думает, чего он хочет, – но Чарльз не позволяет себе этого. Эрик ясно дал понять, что он не хочет чувствовать Чарльза в своей голове, и Чарльз будет уважать его желание. Эрик забирает смазку из его рук и целует его снова, глубоко и страстно, его рука слегка дрожит между их телами, прежде чем обхватить член Чарльза. Проходит секунда или две, прежде чем Чарльз воспринимает ощущение, но Чарльз чувствует, как его член напрягается, а сильнейшее давление возбуждения начинает давить на его ментальные щиты. Эрик прерывает поцелуй, чтобы вздохнуть, как будто одного ощущения того, как член Чарльза твердеет в его руке достаточно, чтобы сбить его дыхание. Он отодвигается назад, но не уходит смотря на Чарльза с таким выражением лица, что тот не может его понять – никто и никогда прежде не смотрел на него так. Со смесью трепета, благоговения и… Его щиты стонут под весом его желания прикоснуться к разуму Эрика, и Чарльз поспешно возобновляет блокировку. Он уже готов перевернуться и встать на локти и колени, но рука Эрика останавливает его. Заинтригованный, Чарльз остается на месте, и Эрик пользуется возможностью поцеловать его снова, осторожно раздвигая его ноги в стороны. Видимо, Эрик хочет видеть его лицо. Чарльз внезапно понимает, что Эрик ничего не говорил с момента их первого поцелуя, и даже сейчас пытается сдерживаться, пытаясь заглушить свои стоны, словно боясь того, что любой звук громче шепота может разрушить все чары. Эрик начинает целовать шею и плечи Чарльза, медленно сдвигаясь вниз по груди, пока его скользкий палец проникает внутрь тела. Чарльз вздыхает, пытаясь раствориться в тумане наслаждения и любви, которая наполняла его каждый раз, когда он смотрел на лицо Эрика. Но Эрик замедляется, встревоженно смотря на Чарльза, выражение легкой обеспокоенности появляется на его лице. Чарльз улыбается, надеясь развеять беспокойство Эрика, но тот не поддается на его уловку, а задумчиво скользит пальцем по бедру Чарльза. – Чарльз… Все в порядке, верно? Чарльз искренне хочет прочитать его разум, хотя бы слегка – люди передают мало смысла словами, когда он не чувствует прикосновение их эмоций и мотивов. – Разумеется, – заверяет он, кладя руку на щеку Эрика. – Почему ты решил, что что-то не так? – Обычно я могу чувствовать… что-то еще, когда мы соприкасаемся, – замечает Эрик, оставаясь на удивление собранным для того, кто полностью обнажен и замер в нескольких сантиметрах от члена Чарльза. – Даже через одежду. Чарльз моргает, оцепенение прокалывает его мысленную завесу. Физический контакт включает в себя его телепатию, и он не может отрицать, что позволял себе небольшие, виноватые броски в сознание Эрика, но он думал, что оставался незамеченным. – Мне ужасно жаль, – выдыхает он. – Я не осознавал, и я обещаю, я буду лучше контролировать себя потом… – Чарльз, если бы я возражал, ты бы уже давно знал об этом, – перебивает его Эрик. – Ты не ответил на мой вопрос. Чарльз почти переспрашивает: «Какой вопрос?», но затем вспоминает замечание Эрика по поводу того, что он ничего не чувствует с его стороны. – Физический контакт включает в себя мою телепатию, но так как ты попросил меня не залезать тебе в голову, мне пришлось заглушить её очень сильными щитами. Выражение лица Эрика становится скептическим, но Чарльз пользуется возможностью объяснить побочный эффект использования своих щитов. – Отключение телепатии немного дезориентирует меня, так что, пожалуйста, не будь ужасно оскорблен, если я не смогу достичь оргазма. Судя по тому осторожному, почти благоговейному обращению Эрика с ним до сих пор, Чарльз подозревает, что тот захотел бы, чтобы Чарльз кончил. Ему нужно сразу дать Эрику понять, что это навряд ли случится. Эрик замирает и внезапно отстраняется от Чарльза. – Объясни. Его голос негромкий, почти что рассерженный, и Чарльз гадает, что такого он сделал, что смог обидеть Эрика. – Абсолютное отстранение от телепатии, это… ну, это нечто вроде полной сенсорной депривации, – осторожно начинает он. – Я полагаю, это все равно, как если бы у тебя во рту был кляп, а одновременно тебе бы завязали глаза, заткнули уши, и в таком состоянии погрузили глубоко под воду. Он улыбается, пытаясь успокоить Эрика. – Как ты можешь себе представить, в таком состоянии трудно достичь оргазма, но не переживай – мне все равно нравится процесс. Только то, что я не достигну пика, не значит, что это не доставляет удовольствия. Эрик ругается на немецком и отстраняется, практически в изножье кровати. – Эрик? – Чарльз знает, что его голос не скрывает его смущения. Эрик качает головой, смотря на стену. – Что такого я сделал, чтобы заставить тебя думать, что это необходимо? Глубина ненависти к самому себе и самобичевания в его голосе так очевидна, что Чарльз вздрагивает и садится на кровати. Эрик поворачивается к нему, и Чарльз внезапно понимает, насколько неуклюжим он становится со своими щитами, что ему нужно на две секунды больше, чем обычно, чтобы отреагировать на что-то. – Ты даже двигаешься медленней, – замечает Эрик, его глаза темны и полны горечи. – Mein Gott, ты как будто пьян или под наркотиками. Чарльз чувствует вспышку возмущения при этом заявлении. – Я полностью контролирую свои способности и могу прекрасно отвечать за свои действия, спасибо большое. Эрик издает невеселый смешок. – Да, но слышать, что ты фактически подвергаешь себя пытке, нисколько не возбуждает меня. – Пытке? Эрик, это не больно… Голос Чарльза истончается, потому что Эрик внезапно оказывается прямо перед ним, их лбы прижаты друг к другу, руки Эрика обхватывают лицо Чарльза так бережно, как будто он весь сделан из тончайшего стекла, большими пальцами слегка поглаживая виски Чарльза. – Прекрати это, – шепчет Эрик. – Прекрати это, просто… остановись. Чарльз замирает, боясь, что Эрик может встать и уйти, если он пошевелится или заговорит. Эрик с ожиданием смотрит на него, но Чарльз не имеет ни малейшего понятия, чего он ждет – может быть, еще одного поцелуя? Это было приятно, и Эрику, кажется, понравилось. – Прекрати закрываться, – сказал Эрик наконец тщательно произнося каждое слово, словно разговаривая с ребенком. – Тебе не нужно этого делать, не со мной. Желание, которое пронзает Чарльза при этих словах заставляет его задрожать, но нет – он должен сдерживаться, он должен быть уверенным. – Ты сказал мне держаться подальше от твоей головы, – шепчет он. Губы Эрика изгибаются, как будто он пытается дружелюбно улыбнуться, но не помнит, как это делается. – Я сказал, когда уходил. Ты не думаешь, что что-то могло измениться с того времени? Чарльз чувствует, что его дыхание снова становится быстрым и тяжелым, скребясь где-то в его горле. – Ты уверен? Одна рука Эрика скользит к задней стороне его шеи, пальцы зарываются в волосы Чарльза, пока он наклоняется вперед и шепчет практически в самые губы Чарльза: – Я уверен. Щиты тут же падают, словно они ждали только этого знака, и так и было, они ждали. На мгновение все кажется беспорядочной смесью его эмоций, ощущений Эрика, его ощущений, эмоций Эрика, и, кажется, он ворвался в сознание Эрика восторгом и любовью с эффектом затрубившего горна, и ему наверное будет стыдно за это потом… Но нет, потому что любовь, которую он чувствует, принадлежит Эрику, она окрашена в немного более темные тона, чем его собственная, обрамленная защитными инстинктами, пугающими своей силой. Прилив сталкивается с отливом, и Чарльз внезапно до боли, до сбитого дыхания, понимает, что он и Эрик обнажены и практически сидят друг на друге. Когда он тянется вперед, ловя рот Эрика поцелуем, в то время как его руки быстро обхватывают этот восхитительный член, ему кажется, что он улавливает мысль: «Так-то лучше!» от Эрика. Но он не может сказать точно, потому что именно в этот момент Эрик проводит рукой по спине Чарльза, царапая его кожу короткими ногтями, что заставляет его вздрогнуть и выгнуться, отчего он внезапно оказывается прижат к бедру Эрика, и ощущение его удовольствия, пронзившего разум Эрика, достаточно, чтобы сбить его дыхание. Смазка забыта, когда Чарльз предается тому, чтобы соединить их члены вместе. Он стонет в рот Эрика, так страстно, что ему могло бы быть стыдно, если бы он не мог чувствовать обожания Эрика, его удовольствия, страсти от того вида, который он собой представлял, и обрывков мыслей: взгляни на него/я сделал это/он стал таким благодаря мне! Какой-то маленький, все еще оставшийся разумным фрагмент сознания Чарльза думает, что его можно простить за такую дикую несдержанность. Он в голове Эрика, и Эрик не против – нет, поправляет его Эрик, он хочет видеть его там, на самом деле хочет его/нуждается в нем/любит его. Со своими щитами он чувствовал только самую малость Эрика, и теперь это было похоже на то, что ему дали джем или вкуснейший шоколад после диеты на воде и хлебе. Он просто хочет больше, больше, больше, и только наполовину удивлен, когда кончает через пять минут, так же заставляя Эрика кончить рядом с ним. Это сильнейший, пронзивший все тело спазм, и последовавшая дрожь оставляет его мышцы слабыми и беспомощными. Эрик укладывает его на постель, убирая намокшие от пота волосы с глаз Чарльза, его мысли полны любви и собственнической привязанности. – Прости, – с трудом выдыхает Чарльз. – Я… Но он не может говорить, потому что Эрик целует его снова. Не очень сильно или глубоко, этот поцелуй говорит скорее о любви, чем похоти. – Прибереги извинения для тех вещей, которые на самом деле расстроят меня, Чарльз, – говорит он, обвивая Чарльза рукой и привлекая его к себе. Чарльз сомневается, что Эрик останется в его постели, но он кажется абсолютно довольным тем, что обнимает Чарльза, пока они пытаются поймать свое дыхание. – Кроме того, разве не ты всегда говоришь, что идеал – дело практики? Чарльз подозревает, что улыбка на его лице выглядит весьма глупо, но он чувствует удовольствие Эрика от её вида, и даже не старается изменить выражение лица. Внезапно мысли Эрика становятся спокойными и уверенными, а его лицо словно делается жестче. – Мы не все телепаты, – говорит он, понизив голос. – Когда тебе что-то нужно, или ты чего-то хочешь, или если я прошу тебя о чем-то, что для тебя слишком… Ты должен говорить мне об этом. Чарльзу не нужно читать мысли Эрика, чтобы понять, что это очень, очень важно для него. По мнению Эрика, для него жизненно важно, чтобы Чарльз был счастлив, в безопасности и уюте, и если бы Чарльз уже не был влюблен в него, он бы влюбился, как мальчишка в эту самую секунду. И он медленно погружается в мягкое, теплое свечение, издаваемое кем-то, чья любовь отдана тому, кто в полной мере заслуживает её и возвращает её обратно в полной мере. – Чарльз, – подталкивает его Эрик, и Чарльз понимает, что так и не ответил. – Я не очень хорош в этом, – замечает он. Он не может не подумать о Курте, о своих желаниях, которые игнорировались, даже когда были озвучены, и которые постоянно отклоняли, чтобы наказать его – в конце концов стало проще просто не говорить о них вслух. Губы Эрика становятся тоньше, его мысли становятся темнее, и Чарльз пытается понять, не передал ли он Эрику какие-то из своих мыслей и воспоминаний. – Пообещай, что попытаешься, – наконец говорит Эрик. Это, по крайней мере, Чарльз может сделать. – Обещаю. И закрепляет свое обещание поцелуем.