***
Есть некое пустое пространство, которое могут заполнить слова. Звук, запах, прикосновение, вкус – и потом ничего. Картинка неполна. Но слова - это огромный уравнитель. Чтение для всех одинаково. Оно происходит в слепоте. Это слова говорят, что надо видеть, что надо осязать, что надо слышать и чувствовать на запах и вкус. Ещё Ловино нравится, что персонаж в книге может быть блондином, но он волен представить его шатеном или, может, брюнетом. Слова универсальны, вот так-то. Они не судят его за то, что он не может видеть. На самом деле, они позволяют вообразить то, что он хочет, если только он на это способен. Конечно, это всё непрочно. Не то чтобы что-то могло заменить зрение. Но это лучше, чем ничего. Когда Ловино читает, он испытывает эмоции. Это ещё один большой уравнитель. Все чувствуют одинаково. Именно химия в его мозгу рисует картинку. Поэтому, когда Марианна погружается в серое уныние, или Эндрю напивается до зеленых чертей, Ловино видит не цвета, а чувства. Что и требуется. Так что, есть звук, запах, прикосновение, вкус и слова. Если не Брайль, то аудиокниги. У него есть читалка и музыкальный проигрыватель, сделанные специально для людей с ослабленным зрением. Удивительно, до чего дошла современная техника. Жюлю Верну такого и не снилось.***
Они сидят на скамье на территории колледжа. Ловино здесь нравится. Тут прохладно, поскольку рядом дерево, но есть и солнечный свет, который Ловино всегда может почувствовать на коже. Отсюда он может слышать людей. Скамейка стоит недалеко от главного здания, так что ему всегда слышно, как студенты разговаривают, бегают или играют в спортивные игры. Иногда музыканты упражняются прямо на траве, и он слышит и это. Феличиано младше на год, он сидит рядом с братом и говорит, что достал номер студенческого журнала, хочет ли Ловино послушать? Ловино молчаливо кивает. Больше заняться нечем. Он сделал задания и закончил читать все свои книги. Та пара штук, что он заказал шрифтом Брайля, приедут только к завтрашнему утру. Фели хороший чтец. Он этому научился. Фели читает слова с той самой наполненностью, которую чувствует в них Ловино. Голос брата твёрд, когда язык повествования груб, и мягок, когда сцена нежна. Он вдыхает в историю эмоции и это важно. Без эмоций написанное превращается просто в набор букв, символов. С тем же успехом, они могли бы быть математическими знаками. Феличиано вразброс читает несколько рассказов. Они не слишком профессиональны. Ловино всё равно слушает. На четвертом или пятом Фели замолкает на несколько минут – Ловино предполагает, что тот, должно быть, читает что-то про себя – и говорит: – Думаю, этот тебе понравится, – и его голос подходит его словам – в нём слышно естественное, врожденное чувство мудрости. Тихая, терпеливая, понимающая проницательность. – Как он называется? – «Переживание». – Это название? – Да. О, Лови, он очарователен. – Это просто студенческий рассказ, Фели. Среди них редко попадаются достойные. – Нет, этот потрясающий. Вот, позволь прочитать вслух. Всё начинается тихо. Ловино чувствует, как замолкают слова. Тишина вызывает неприятный озноб. Есть некоторое ощущение комфорта, но оно фальшиво. Что-то происходит. Ловино чувствует волнение. Нечто лишь слегка проявлено, сразу под верхним слоем повествования. Писатель очень внимательно подобрал слова. Они намеренно вводят в заблуждение. Ловино не дышит. Что-то. Происходит. Скорость нарастает. Теперь манера написания более прерывистая, почти отчаянная. Как будто внутри речи может происходить землетрясение, словно она проваливается внутрь себя. Как тонущий человек хватает ртом воздух, так сердце Ловино лихорадочно стучит в ушах бухбухбух. Его тело чувствует холод. Он покрывается гусиной кожей. И всё замирает. Как врезавшаяся в стену машина. Неожиданно. Кульминационно. Освобождающе. Яростно, жестоко, с пугающей настойчивостью. Ловино позволяет себе выдохнуть. Фели замолкает. Ловино сосредотачивается на дыхании. Просто на том, чтобы успокоится. – Мрачно, не так ли? – спрашивает Фели после паузы. – И довольно неоднозначно. Интересно, что это “переживание” должно было подразумевать? – Кто это написал? – Ловино поворачивает голову в сторону голоса Фели, пальцы зудят от желания дотронуться до страницы. Если бы только студенческий журнал был шрифтом Брайля. – Антонио Фернандес Карьедо. Тут написано, что он второкурсник с литературного. О! Лови, он должен быть в твоей группе! Так и есть. Ловино прежде уже слышал это имя. Артур часто о нём ворчит, всегда недовольно. Антонио нравятся все те книги, которые не нравятся Артуру, что приводит к их дебатам. Или спорам. Ловино обычно не обращает внимания. Он уходит, когда крики становятся слишком громкими. Возможно, он скажет Антонио, что ему понравился этот рассказ. Ловино кажется, что писатели ценят такие отзывы.***
Этим вечером Фели и Артур ведут его в кафе поблизости, где Ловино пьет нечто под названием «Клубнично-лимонная прохлада со льдом». Это один из тех странных, но приятных напитков, которые Ловино не знает как описать. Он очень сладкий. В нём слишком много сахара и недостаточно лимона. – Какого он цвета? – Ловино спрашивает у Фели. – Розовый, – отвечает брат. – Ясно. С тех пор, как он видел розовый цвет, прошло много времени. Он не очень хорошо его помнит.***
Антонио любит фэнтези. Творческий разум для него это тот, который может взять обыденность – каджодневность, настоящее – и изменить её, заставить вырасти, использовать её как основу, а затем построить на ней нечто абсолютно новое. В конце концов, это и есть фэнтези. Вся магия и существа, хорошее и плохое – всё это приходит откуда-то изнутри человеческого опыта. Но отличается от него. Это не зеркало. Гилберт говорит ему что-то про пойти выпить и оторваться от этого чёртового компьютера, но мысли Антонио далеки отсюда. А если конкретнее - они затерялись в мире, где время материально, вещественно, а пространство абстрактно, и идеи о трех измерениях не существует вовсе. Это сильно сбивает с толку. Ему надо сосредоточится. Его главного героя вот-вот убьют, и Антонио пытается предотвратить это, не нарушив правила своего альтернативного мира. К нынешнему моменту он возится с этой сценой уже две недели, и, кажется, с каждым днем становится только тяжелее. Антонио не верит в концепцию творческого кризиса. Это для детей. И для ленивых. – Так ты встанешь? Ты сидишь здесь с завтрака! – говорит ему Гилберт, но даже он недостаточно импульсивен, чтобы захлопнуть ноутбук Антонио. Франсис поступил так однажды. Вот так его друзья и узнали, что у Антонио на самом деле вспыльчивый характер и нет, ударить их он не боится. – Просто нужно разобраться с этой сценой, – произносит Антонио устало вздыхая. У него болят глаза. – Может, прогулка поможет. Подыши свежим воздухом, – говорит Франсис с другого конца комнаты. Он плещет одеколоном себе на лицо. – Мне надо закончить задание, – отвечает Антонио. Возможно, это подскажет соседям по комнате оставить его одного для мозгового штурма. В любом случае, это не совсем ложь. Ему надо подготовить три эссе к четвергу и он ещё ни одно не сделал. – Когда это тебя такое волновало? – спрашивает Гилберт. – Мне надо закончить сцену, – повторяет Антонио. – Оставь, Гилберт, – тихо говорит Франсис. Антонио с благодарностью им улыбается, пока они уходят, а потом снова поворачивается к ноутбуку. Следующий час он не двигается с места. Ему нравятся чистые страницы. Момент перед написанием. Он наполнен возможностями. Через это мгновение проходил каждый великий писатель. Эта пауза. Распределение слов. Оценка интонации истории. А затем написание первого, прекрасного предложения. Антонио это любит. Ради этого он живет. Но вот это, это его просто раздражает. Увязнуть на главе пять, странице пятьдесят один, на трёх тысячах слов, с неоконченным предложением и мигающим курсором. Пиши, пиши, пиши, как звон колоколов. Я пытаюсь. Но просто не могу. Слова ускользают от меня. У него болят глаза и голова тоже, и Антонио умирает с голода. С самого утра он уже переписал эту сцену примерно шесть раз и нечаянно забыл предоставить желудку завтрак или обед. Вздох. Пальцы прижимаются к вискам. Он сохраняет документ и выключает компьютер. Их кухонька весьма невзрачна. Франсис обычно заботится о её хорошей наполненности и он же ответственен за всю их еду, но последнее время француз был занят с собственными проектами и не ходил в продуктовый уже больше недели. Антонио просто не может есть лапшу быстрого приготовления. Он надевает куртку и выходит наружу. Возможно, Франсис прав, и свежий воздух поможет.***
Антонио любит представлять, что когда ветер шумит в деревьях, то так он произносит слова. Парень любит воображать, что проходя под деревьями, можно услышать, как тот рассказывает истории. Антонио знает, что истории везде. Он может их слышать. Он их понимает. Они в воде, в каждой ряби и каждой капле. Они в воздухе, в каждом дуновении ветра и в летнем безветрии. Он наступает на них во время ходьбы, он слышит их хруст под ногами. Он слышит их в паузах между речью и видит их в промежутке между сменами выражения лица. Они есть в каждой складке или порватости одежды, каждом вздохе или стоне. Они говорят с ним. Это язык фей, он не всегда имеет смысл. Но он заполняет его разум, каждое бормотание, каждый шепот. Но сегодня мир молчит. Неестественная тишина. Всё, что он видит, слышит и испытывает – люди, окружение – всё бездушно. Он чувствует себя отрезанным от своей реальности. С ним ничто не говорит. Словно истории заснули. Он тихо выдыхает. Возможно, он просто устал. … Антонио сидит в кафе, пьет кофе и ест бутерброд. Он пытается обдумывать свой роман, но продолжает отвлекаться. Он рано ложится спать и просыпается на полтора часа позже положенного.***
– Мне понравился твой рассказ. Антонио поднимает взгляд от телефона. Артур стоит рядом с Ловино Варгасом. Они сейчас в аудитории, но преподавателя ещё нет. Ловино известный слепой парень. Антонио замечал, как другие люди с ним обращаются. Мягко. Словно тот беспомощен. Антонио не уверен, что так поступать правильно, но не знает, как ещё с ним взаимодействовать. Так что он просто всегда держался на расстоянии. – Прошу прощения? – тихо спрашивает Антонио. Он смотрит Ловино в глаза. Они молочно-золотые. Какими бы они были, умей они видеть? Антонио немедленно думает о зажженных свечах. Ловино фыркает. Это мило, поскольку неуместно, и поскольку он при этом очаровательно надулся, выпятив нижнюю губу. Варгас закатывает свои невидящие глаза. – Я сказал, что мне понравился твой рассказ. – А? Какой рассказ? – Я говорил тебе, что он туговато соображает, – безэмоционально бормочет Артур. Антонио лишь чуть прищуривается на блондина. Они не ненавидят друг друга. Они просто друг другу не очень нравятся. – Тот, что в студенческом журнале. Думаю, это был выпуск прошлого года. «Переживание»? Антонио коротко смеется. – Спасибо. Я рад. Я не был уверен насчет него. – Он был ярким, – прямо говорит Ловино. – И название очень подходящее. – Как так? – Ты не читаешь истории, Антонио, – отстранено насмехается Ловино. – Ты их проживаешь.***
Закат как тарелка супа. Сначала тепло, затем постепенно холодает. Ловино любит гулять на закате, постукивая тростью по земле. Но темные очки он не носит. Это заставляет его чувствовать себя немного нелепо, к тому же, ему не нравится, как они сидят на носу. Трости достаточно, чтобы люди знали о его слепоте и освобождали дорогу. – Эй! Подожди! – кричит кто-то, а затем Ловино негромко вскрикивает. Что-то пробегает прямо между его ног и теперь он падает. В ударах телом об землю Ловино эксперт. За растянутую секунду перед столкновением он пытается изменить угол падения, прикрыть лицо, что-то… А затем сильные руки обнимают его за пояс и выпрямляют тело. Удара нет. Кто-то его держит. Выравнивает. – Отпусти! – кричит Ловино, как только становится на ноги. – Я не долбанный беспомощный! – Прости, – человек сразу же отпускает. – Этот дурацкий кот пробежал прямо у тебя под ногами. – Я знаю! – Прости. Ловино размахивает тростью просто, чтобы показаться грозным. – Я не нуждаюсь в твоей помощи, – пауза, а затем, – Ну так кто, бля, ты такой? – Это я. Антонио. – А. Да, твой голос звучит знакомо, – Ловино вытягивает руку, продолжая размахивать тростью, чтобы найти куда сесть. – Ты ищешь скамейку? – Я могу найти её сам. – Тут одна впереди, Ловино. Примерно… не знаю, шагов десять?.. Да, в десяти шагах. – Я могу найти её сам. Ловино идёт медленно, он абсолютно уверен, что Антонио следует сразу за ним, возможно, чтобы подхватить его на случай, если парень споткнется. Что Ловино для себя уяснил, так это то, что люди любят ему помогать. Это позволяет им хорошо о себе думать. Заставляет чувствовать себя благородными и терпеливыми, когда они оказывают помощь бедному жалкому слепому парнишке в совершении самых основных вещей. Он не нуждается в благотворительности. Он сам может о себе позаботиться. Ловино в конце концов находит скамейку и садится. Он чувствует, что Антонио стоит перед ним, шестое чувство у Лови хорошо развито. – Ну… – говорит Антонио, прочищая горло и неловко кашляя. – Я просто… я пошел. – Подожди, – брякает Ловино, а затем внутренне съеживается. Он чувствует, как лицо загорается от смущения, и каждой клеточкой тела парню хочется свернуться в клубочек и спрятаться. Он слышит, как Антонио приближается. Шаги ботинок по тропинке, а затем рядом на скамью опускается вес. – Да? – спрашивает Антонио. – Я… – Ловино прикусывает изнутри щёку. – Ничего, просто иди, – он делал это так много раз, так почему же сейчас он чувствует такую робость? Ловино понимает, что эмоции не требуют логического объяснения. Они не приходят из ниоткуда, конечно. Это результат мыслительного процесса. Но здравого смысла в этом самом процессе может и не быть. – Ты уверен? – спрашивает Антонио. В его голосе парень слышит неуверенность и смущение. Ловино знает, что оказывает на людей такой эффект. Редко кто представляет, как себя вести рядом с ним. Ну да ладно. Он просто это скажет. – Могу я потрогать твоё лицо? Я не знаю, как ты выглядишь. – О. Он чувствует, как Антонио придвигается ещё ближе. – Конечно. Ловино с мягким выдохом вытягивает руку. Не так уж и сложно. Он уже делал это прежде множество раз, даже с незнакомцами. Антонио просто сокурсник. Это ничего не значит. Может быть, Ловино так смущен потому, что ему интересно, как Антонио это проживёт. Тот, кто способен писать столь ярко, должен жить в по-настоящему сюрреалистичном мире. Антонио неожиданно ловит его руку. Это немного грубо, но кожа у него теплая. Ловино понимает, что его ладонь ведут к лицу. – Я уже сказал, что мне не нужна твоя долбанная помощь. – Прости. Я просто… я не… – и Антонио замолкает. Ловино закатывает глаза. В этом действии нет смысла, просто это приятно. Он тоже может закатывать глаза. Он такой же, как все остальные. Лицо Антонио чистое, гладкое. Подбородок у него четкий, нос тонкий, длина ресниц воспринимается как правильная. У него небольшой рот. Волосы как пух. Он выглядит так же, как все остальные. Затем, у Ловино появляется мысль. Нелепая мысль. Такая, что позабавит любого писателя. Он опускает руку, кладет её себе на колено и спрашивает: – Могу я кое о чём попросить? – Давай. – Ты можешь описать себя мне? Следует небольшая пауза. – Прошу прощения? – Опиши какой ты. – О. Эм. Ладно. Я смуглый и у меня зеленые… – Нет. Не рассказывай мне. Опиши. Что бы восприняли мои глаза, будь они зрячими? Ловино слышит, как Антонио втягивает воздух. Они оба молчат какое-то время. – Я могу использовать цвет? Ловино пожимает плечами. – Некоторые цвета я помню. Некоторые нет. Делай что хочешь, но заставь меня тебя увидеть. Он слышит, как смещается вес собеседника, и на одно ужасное мгновенье он думает, что перестарался, что Антонио посчитает его придурком и уйдет. Но потом он слышит, как парень прочищает горло. – Я сделаю это в третьем лице. Так проще. – Хорошо. Ещё одна пауза. Возможно, Антонио всё это очень смущает. – Он был смешением приземленного и необычайного. Ловино чувствует, как потянулись вверх уголки губ. – Средний рост, как раз чтобы исчезнуть в толпе без следа. Каштановые кудри, – Антонио делает паузу и затем повторяет: – Каштановые кудри, коричневые как исходящий паром кофе в холодный день. Вот это. – Кожа, которая видела солнце. Белая, но не совсем. Загорелая, хрусткая, как жара летним утром. Такая, которая уже душит, но не может убить. Мне нужно это. – Зеленые глаза – зеленые, как пение птиц – обычно погруженные в мысли. Это заставляло его выглядеть растерянным, потому что, когда все вокруг говорили о занятиях и ночных клубах, в его глазах раздумья о сражениях на мечах и пятом измерении. Ловино ухмыляется. – Он видит в себе величие. Как и свойственно большинству людей. Это ежедневное торжество честолюбивого человека с незашоренным взглядом. Он обычный, как и все. Но когда он смотрит в зеркало, то видит необычное. В воздухе слышно пение птиц. Зеленый, как пение птиц. Ловино чуть поворачивается в сторону щебета. – Думаю, мне нравится, как ты выглядишь, – говорит он после паузы. Антонио смеется. – Это просто описание, Ловино. – Оно хорошо описано. – Любишь оставлять последнее слово за собой, не так ли? – Конечно, – Ловино играет пальцами. – Ты действительно пишешь историю про сражение на мечах в пятом измерении? – Не совсем. Но как-то пытался. Я недостаточно хорошо разбираюсь в физике, чтобы хотя бы понять - что такое пятое измерение. – Так ты над чем-то сейчас работаешь? – Да. Но я застрял на одной сцене. – Каково это? Застрять на сцене? Я читал множество книг, но они всегда такие плавные. Как будто писатель не прерывался даже для отлучки в туалет. Антонио снова смеется. – Это словно ты задерживаешь дыхание в ожидании какого-то большого события, но всё, что получаешь в итоге, это упадок. – О. – Но я уже уяснил, что к чему. Это просто сцена. Я, вообще-то, решил - прогулка может помочь, так что вот он я. – Помогает? – Не очень. – Это потому что я тебя отвлекаю? – Нет. Это потому что независимо от моих действий, я не могу… – голос Антонио замолкает. – Неважно. Это звучит как бред сумасшедшего. – И что с того? – Ну хорошо. Я не слышу… эм, истории. – Что? – Забудь. Это сложно объяснить, – Антонио говорит это с такой уверенной обреченностью, что Ловино решает, что, пожалуй, знать подробности ему не обязательно. – Мне пора идти. Надо поработать над домашним заданием. – Которое по Иллиаде? – Да. – Ненавижу его. Это было невъебенно скучно. – Да, довольно выспренно, согласен. Литература сама по себе такая претенциозная. Ловино роняет челюсть. – Что!? – Предмет. Литература. Она раздражает. – Неправда! – Я думаю, что правда, – Антонио говорит весьма небрежно. – Тогда почему ты вообще, блять, её взял? – Я подумал, что это познакомит меня с хорошими текстами. Так и получилось. Но я ненавижу всячески их анализировать. Я так не читаю. Если история ощущается внушительной, мощной, или вызывает во мне сильные чувства, то, по моему мнению, это хорошая история. Обсуждение проекции марксизма, символов, лежащих в основе тем и прочего… это просто ненужное и раздражающее. –… Ты охренеть странный. Антонио снова смеется. – Думаю, я, вроде как, нетерпеливый. А все эти обсуждения, анализы и прочее, это для терпеливых, умных людей. – А ты не умный? – Не очень. – Я тоже не умный, – высказывает Ловино. – Тогда я рад, что мы на равных, – в голосе Антонио слышна улыбка. – Но мне действительно пора идти. – Да. Хорошо. – Ты… – Со мной всё будет в порядке! Да блять же ж, я не беспомощный! – … Я собирался спросить, будешь ли ты покупать книгу «1984» или скачаешь её. – О. – Да, – хикикает Антонио. – Мы приступаем к ней на следующей неделе, помнишь? – У меня есть аудиокнига. И я уже её прочитал. – О, ладно. Что ж, встретимся завтра на занятиях, Ловино! Пока Антонио убегает, Ловино внезапно понимает, что тот сказал «встретимся», а не «увидимся». Это довольно предупредительно, хотя необходимости в этом нет. Антонио не нужно чувствовать вину за слепоту Ловино, потому что он помогает ему видеть. (Ловино исключительно нравится термин «зеленый, как пение птиц»).***
– Фели, какого цвета глаза Антонио? – Ловино хочет знать, каким его видят другие. – Антонио из твоей группы? У него зеленые глаза. Ты хочешь знать, как он выглядит? – Я уже… – Он смуглый шатен и он всегда улыбается. Ловино втягивает воздух. Про постоянную улыбку Антонио ничего не упомянул.***
– Я хочу послушать сказку, дедушка. – Сказки были сильной стороной твоей матери, Лови. – Я хочу маму назад. – Лови… – И я хочу видеть. – Лови… – Я чувствую чёрность. – Что? – Это ведь эмоция, правда же? Это единственная эмоция, что я теперь когда-либо буду чувствовать. … … … – Лови, Фели, познакомтесь с Мэтью Уильямсом. Мэтью будет твоим учителем, Лови. – Здравствуй, Ловино! Рад с тобой познакомиться! – … Нет, не рад. … … … – Брайль сложный. Охренительно сложный! – Шш, терпение. Я знаю, что это сложно, Ловино, но я в тебя верю. Ты сможешь. – Что ты знаешь? Что ты об этом, мать твою, знаешь?! Ты не представляешь, каково это - быть слепым. – О, Ловино. Конечно представляю. Я потерял зрение в тринадцать. – … Что? Ты мне никогда про это не говорил… – Я знаю, что это тяжело. Но ты сможешь это сделать. Твоя жизнь не окончена. Ты должен это помнить. Твоя жизнь не окончена. … … … – Я скучаю по маме, Мэтью. – Я знаю, Лови. Я знаю. … … … – Прошлым вечером я закончил свою первую книгу. Ту, что дал мне дедушка. Это прогоняет темноту. . – Да, прогоняет, правда?***
По истории искусства намечен выезд, но несколько студентов отказались в последнюю минуту, и потому осталось три свободных места. Поскольку глава кафедры истории искусства и глава кафедры литературы часто ходили вместе выпить после работы, то у литературников поинтересовались, не хотят ли они присоединиться к путешествию. Экскурсия намечена в каком-то музее, ничего особенного. Артур говорит, что поедет. Ловино первоначально отказывается. Что он будет делать в музее? Но затем Антонио говорит, что там будет его друг Франсис, так что и сам он тоже хочет пойти. Это заставляет Ловино передумать (хотя он понятия не имеет почему), и вот так он и оказывается тут в шесть утра, вымотанный, запакованный в толстый свитер и пробирающийся по проходу автобуса. Если бы только Фели смог поехать. Хоть он и изучает историю искусств, эта поездка строго для второкурсников. Бедняге Фели она недоступна. Антонио сидит рядом с Франсисом, а Ловино с Артуром, и все четверо быстро засыпают. Это долгая поездка. Ловино просыпается от того, то Франсис с Артуром приглушенно перебраниваются, но Антонио молчит. Возможно, он ещё спит. Ловино тоже дремлет. Опять. День необычно жаркий. Ловино жалеет, что надел свитер. Перед выходом из автобуса он его снимает, и голос Артура ведет парня в музей вместе с остальной группой. Это дурацкая идея.***
Антонио захотел поехать, потому что все музеи волшебные. Неважно, что в экспозиции – предметы искусства или исторические предметы – это может быть что угодно. Есть нечто запредельное и могущественное в том, чтобы смотреть на что-то, выдержавшее испытание времени. Происходящее сейчас, однако, разочаровывает. Изначально, Антонио не “понимает” искусство. Он нуждается во Франсисе, чтобы тот стоял рядом и объяснял, что он видит. Мазки, стиль, эпоху, прочее. Светотень, манера, контраст (это же предмет, верно?), Франсис использует эти высокие слова, но затем разбирает их, пока они не начинают иметь смысл и соотноситься с реальным изображением. Это придает живописи индивидуальность, делает её оригинальной и позволяет ей говорить. Без Франсиса же картины безвольно висят на стенах, унылые, приземленные и напыщенные сверх меры. Взгляд Антонио ползет туда, где в это время его друг поддразнивает Артура. Антонио отбредает немного в сторону от группы. Ему так скучно. К тому же, он расстроен. Потому что у него даже не выходит ощутить магию музея. Забудьте картины. Просто забудьте о них. Атмосфера в этом музее всё равно кажется ему мертвой. Он просто не может прочувствовать высокие потолки, арки и великолепную архитектуру. Он не может услышать истории. Он не может услышать голоса. Он не может почувствовать свою реальность. Антонио однажды описал это другому писателю, подруге из старшей школы, Эрике. Про своё чувство бытия. Присутствия, реальности. Про необходимость ощущать то, где именно он находится, каждую мысль и каждое чувство, про свою способность чувствовать красоту и настроения этого самого мгновения. Эрика вдумчиво кивнула и сказала: – Да, я понимаю, о чём ты говоришь. Антонио это нужно. Нужно, потому что без присутствия этого, этой магии, всё бесцветно и мертво. Возможно, его друзья правы, и он полностью перегорел. Возможно, ему надо сделать перерыв. Но он не может просто остановиться, так ведь? Без слов есть только темнота. Ему надо немного проветрить голову. Надо отвлечься. И этот скучный безжизненный музей не подходит. Так что он бредет к человеку, который, возможно, доволен происходящим ещё меньше него самого. Ловино нащупывает что-то в своей наплечной сумке, когда Антонио похлопывает его по руке. – Тут по-настоящему скучно, правда? Ловино слегка подпрыгивает, но затем его плечи расслабляются и он негромко говорит: – Почему я вообще пришёл? Это самый глупый способ потратить время. Что слепому парню делать в музее? Антонио не уверен, должен ли он над этим посмеяться или нет, так что он просто засовывает руки в карманы и говорит: – Сам я, на самом деле, не понимаю искусство. Хотя мой друг, Франсис, его любит. Думаю, я не настолько образован. – Позволь догадаться, Франсис и Артур притворяются, что ненавидят друг друга, да? В этот раз Антонио всё-таки посмеивается. – Ага. – Тебя не беспокоит, что твой лучший друг и твой худший враг флиртуют друг с другом? Грубоватая прямолинейность вопроса застает Антонио врасплох, но он фыркает, не сумев сдержать смех. – Артур мне не худший враг. Он просто неопределенно раздражающий. Как… как когда идешь в ресторан, а у них нет твоего любимого блюда. Ловино ухмыляется. – Не говори это Артуру. Он будет крайне оскорблен. Он ожидает выказывания соответствующих почестей и именования подходящим титулом – враг. – Ему сложно угодить. – И не говори. Наступает неожиданная, неловкая тишина. Ловино прочищает горло и быстро возвращается к копанию в сумке. Но затем он останавливается, поднимает голову в сторону Антонио и говорит: – Эй… ты не против… эм, помочь мне? – О. Да, конечно. Что нужно? Краска настойчиво заливает лицо Ловино. – Ну знаешь, то, что ты сделал на днях. Описание себя? Ах, то. Антонио краснеет от воспоминания. Это было так… неловко. Получилось не столько описание его внешности, сколько то, как он сам себя видит. Это единственный известный Антонио способ описания. Как он видит вещи. Как он хочет, чтобы другие видели эти вещи. В словах нет объективности, в этом и проблема. Или, может, это и есть в них самое лучшее. – Ты… хочешь, чтобы я снова это сделал? – тихо спрашивает Антонио. – С картинами? – Это… было бы мило… – признает Ловино в итоге, опуская голову и сжимая кулаки. Лицо у него приобрело устойчивый пурпурный оттенок. – Но я вправду не понимаю картины. – Всё нормально. Я тоже не понимаю. В этот раз Антонио всё-таки смеется, и Ловино демонстрирует легчайшую из улыбок.***
– Эта картина… – Антонио смотрит на неё без единого проблеска мысли. – Это… женщина. И её младенец. – Это Дева Мария? – Нет, я так не думаю. – Странно. – Почему? – Феличиано тоже изучает историю искусства. И с его слов складывается впечатление, что тогда рисовали только Марию и Иисуса. – Нет, эта картина… Я не очень уверен, – Антонио в итоге замолкает. Он не может понять, как это объяснить, потому что, в конечном итоге, для него это лишь немного краски на холсте. Они стоят всего в нескольких шагах от своей группы. Он всегда может спросить преподавателя или экскурсовода, или даже Франсиса. Но смысл не в этом. Идея в том, чтобы вселить в эту картину чувства. Он всегда может выдать какую-нибудь ерунду, Ловино же не узнает разницы. Но Антонио не хочет этого делать. Есть в Ловино что-то очень важное и внушающее доверие. Антонио не хочет это что-то испортить. – Это женщина со своим младенцем. Младенец держит прядь длинных коричневых волос матери, лишь прядь, смотрит на нее большими выразительными глазами, – Антонио прикусывает изнутри щёку. Он сказал что-то не то? Он не хочет показаться нечутким. – И? Антонио выдыхает, он даже не заметил, что задержал дыхание. – Она смотрит на своего ребенка с… – Антонио хмурится. – Со злобой. – Что? К ребенку? – Пренебрежение. Да, это странно. – А что это за картина? Антонио читает название. – Называется «Семья». Это вроде как печально, не находишь? Ей не нравится собственный ребенок. Так что же она собирается с ним делать? Это же была её ответственность. Я имею в виду, если ребенок был нежеланен, так существовало много способов от него избавиться. – Это просто картина, Антонио. Тот скрещивает на груди руки. – Она мне не нравится. – Ладно, – Ловино перемещает вес с одной ноги на другую. – Забудь. – Мы можем пойти к другой… – Нет, – Ловино ещё раз расстегивает свою сумку, засовывает туда руку и, с некоторым усилием, вытаскивает какое-то устройство, похожее на странную черную коробку. – Это моя читалка для аудио-книг. Мы можем вместе послушать, если хочешь. Антонио моргает. – Ух ты. Я раньше никогда не слушал аудио-книги. – Прямо сейчас у меня тут пятьдесят книг. Я слушаю «Жизнь и время малыша Грома», написанную и рассказанную Билом Брайсоном. Не знаю, читал ли ты его, но он действительно очень смешно пишет. Брови Антонио дергаются вверх. – А это разумно? Читать столь смешного автора в тихом музее? Ты не боишься засмеяться вслух? Ловино насмешливо и даже как-то порочно ухмыляется. – Знаешь, когда ты слеп, то избавляешься от целой кучи фигни, – он предлагает Антонио наушник. – Ты читал эту книгу? Антонио смеется. – Это Билл Брайсон, Ловино. Да он один из самых смешных ныне живущих людей. Конечно же, я читал, – он принимает наушник с растущей улыбкой.***
Во время поездки обратно в колледж Антонио сидит рядом с Ловино. Они всё разговаривают и разговаривают о всяких глупостях. В основном, о своих одногруппниках. Антонио рассказывает о безумствах, что он вытворял с Гилбертом и Франсисом. Ловино рассказывает о Фели. – Это так раздражает, когда твой брат художник. Все вокруг говорят, что он такой потрясающий, а ты даже не представляешь, почему он всем нравится, – Ловино пробегает рукой по волосам. – Честно сказать, ничего удивительного. Он родился везунчиком. Я же не такой особенный. Прежде, чем Антонио успевает открыть рот, чтобы возразить ему, Ловино продолжает: – То есть, я, вроде как, особенный, в плохом смысле этого слова. И, возможно, для Фели это непросто, иметь ущербного родича. Но он всегда был для меня хорошим братом. Честно, мне повезло. У меня действительно прекрасная семья. – Хмм, – говорит на это Антонио. – А что насчет тебя? Есть братья или сестры? – Нет, – но затем голос Антонио становится светлее, счастливее. - Но у меня самые лучшие родители. Они немного чересчур опекающие, но, на самом деле, мне это нравится. – Опекающие, а? Да, у меня тоже дедушка такой. Особенно, когда мы на улице и надо перейти дорогу. Dio santo! То есть, это, вроде как, мило. И есть некое чувство надежности, когда он меня ведет, хотя я и сам могу прекрасно справиться. Но дедушка бывает по-настоящему раздражающим. Я не беспомощен. Им приходится остановиться где-нибудь на обед, и учитывая, какой ужасно жаркий сегодня день, Ловино просит стакан воды со льдом. Он отпивает из него, периодически отрываясь от своей пасты. Антонио продолжает говорить, в основном, как ему не нравится предмет Литература. – Это ужасно раздражает, – говорит он. – Я прямо чувствую, как они поощряют идею претенциозного чтения. Если тебе нравится современная беллетристика, ты всего лишь необразованная puta. Как будто единственные вещи, обладающие хоть какой-то красотой и стилем, написаны уже умершими людьми. Не, ну вправду, что ли? Это не только ограниченно, но и просто невероятно жестоко по отношению ко всем ещё живым художникам и писателям. Ловино слушает с некоторым юмором. – Если ты настолько её ненавидишь, то зачем взял предмет? Серьёзно. Антонио громко вздыхает. – Потому что так поступают все писатели, нет? – а потом добавляет. – Я шаблонный, очень шаблонный. Честолюбивый писатель, который изучает литературу в колледже. Единственное, что меня может сделать ещё более шаблонным, так это превращение в хиппи-антикапиталиста, одержимого поэзией битников. – Ну, так ты хиппи-антикапиталист, одержимый поэзией битников? – Ловино, у меня есть айфон. И ещё, кроме «Вопля» Гинзберга, поэзия бит-поколения это всего лишь самодовольный вздор. – А. Понятно, – Ловино продолжает есть пасту немного улыбаясь, а затем – просто потому что он хочет посмотреть, что из этого может получиться – спрашивает: – Антонио, как выглядит серебряный? – Что? – Я помню серый и белый, но не серебряный. – О, – тихо говорит Антонио. Он снова мычит, затем продолжает более тихим, более обдуманным голосом. – Серебряный – это цвет ледяной воды. Ловино чуть откидывается на стуле. Затем, осторожно, он дотягивается до своего стакана и делает маленький, экспериментальный, глоток. Ледяная вода. Серебряный цвет прятался здесь всё это время? Вода прохладная, непреклонная, беспристрастная. Ловино может практически видеть серебро.***
Ловино нужно испытать это снова, потому что способности Антонио не совсем человеческие. Словно какая-то разновидность подлинного дара - вдыхать жизнь в его глаза, и Антонио это доступно. Поэтому Ловино хочет ещё. И ещё. В этот раз он просит Антонио описать Фели. Прошло чертовски много времени с тех пор, как он видел лицо Фели. Это красиво, то, что Антонио потом говорит. В это мгновенье Ловино понимает, что он, должно быть, влюбляется. – Феличиано как карамель. Сладкий, иногда чересчур. Но одновременно и невинный. В нём нет ни кофейной горечи, ни издёвки шоколада. Золотисто-каштановые волосы как запах дождя, теплые золотые летние глаза, голос как снегопад и смех как весна. Феличиано… он как времена года. Сердце Ловино стучит и стучит и стучит. Он хочет ещё. Больше. Больше этого. Больше Антонио. Больше его слов. Больше этого чувства. Он просто хочет больше.***
Всё, что пишет в эти дни Антонио, недостаточно хорошо, но есть то, что удерживает его от погружения в глубины жалости к себе - это маленькая… игра Ловино. Антонио прекрасно понимает, что парню нравится склонять его к описанию вещей. Как он может заставить слепого увидеть? Это всегда вызов. Антонио приходится быть осторожным, чтобы скупо использовать цвет во время своих описаний. И это очень бодрит, те возможности, которые он находит, когда описывает предметы сквозь своё видение. Нечто не красное, а красное, как крик в тихую ночь. Что-то не желтое, но желтое, как вкус яйца всмятку. Антонио постоянно сражается в попытке найти способы для описания различных вещей, и так он обнаруживает, что слова не просто его инструменты, но и его линзы тоже. Потому что с тех пор, как он сказал, что серебряный - это цвет ледяной воды, он видит этот металл как нечто холодное и отстраненное, но всё же красивое. Так срабатывают эти мелочи. Ассоциации. Они формируют его мир и придают ему другую форму. Антонио не уверен в том, хорошо ли это, но подобное определенно ново, и ему это нравится. В чём он нуждается, чего он хочет - это немножечко свежести. Игра Ловино напоминает Антонио, насколько слова могут быть могущественны. Это наводит на раздумья. Франсис, когда Антонио упоминает о Ловино, периодически кидает на друга хитрые взгляды. Антонио старается игнорировать его поддразнивания, но всё-таки смущается. Да. Может, это и так, что ему нравится Ловино. Немножко. Да. Ну и что. Ну и что? Всё нормально. Почему все находят это таким забавным? Заткнитесь, Франсис и Гилберт. Заткнитесь и валите прочь! – Я вполне убежден, что ты ему тоже нравишься, – рассеяно говорит Франсис и нахально улыбается, пока они убирают в своей комнате. Руки Антонио крепче сжимаются на пододеяльнике, который он складывает. Затем он становится пунцовым – прямо как Ловино – прыгает в кровать и зарывается головой под покрывала. Он знает, что в комнате сейчас раздается легкий смех Франсиса, и не проникается этим совершенно.***
– Какого цвета мой напиток? Ручка Антонио зависает над блокнотом и он медленно поднимает взгляд. Напротив него Ловино пьет нечто розовое со льдом. Эти дни они садятся вместе. На занятиях, на скамье, в соседнем с колледжем кафе. – Он розовый, – просто отвечает Антонио прежде, чем вернуться к конспекту. – О, – голос Ловино необычно подавлен. Антонио снова поднимает взгляд. Изучает напиток. – Могу я попробовать? – Да. Он сладкий, больше сахара и клубники, чем лимона. Антонио ставит стакан и подталкивает его через стол к Ловино. – Он розовый, – повторяет Антонио снова, мягче, более задумчиво. – И… стеснительный. Он притворяется кислым и терпким, но он не такой. Это цвет румянца на лицах любовников. Ловино становится интересного оттенка красного. – Это… милый цвет. – Да, – говорит Антонио спустя мгновенье, изучая потемневшие щеки Ловино. – Это так.***
Антонио пишет и пишет и пишет, потому что снаружи темно, и он не знает, чем ещё заняться. Но слова – песок. Сухой, безжизненный, ни капли волнующих эмоций, ничего в них нет. Он так расстроен и раздражен. Половина в нём хочет сорвать ноутбук со стола и бросить его об стену. Вторая половина хочет взять ботинки и вышвырнуть их из окна. … Он просто очень хочет что-нибудь бросить. Так что он набрасывает куртку, засовывает ноутбук в чехол и строевым шагом покидает спальню. Неважно, что сейчас два утра. Ему надо успокоиться, иначе пострадает что-то ценное и, вероятнее всего, незаменимое. Он удивлен, когда Ловино столь быстро открывает двери. Парень стоит в пижаме – небесно голубой, в горошек (определенно подарок от Фели, определенно) – с тростью в руке. – Артур, если ты собираешься гулять так охренительно долго, то лучше даже не возвращайся. Знаешь, тебе крупно повезло, что я не спал. Мне бы стоило просто оставить тебя здесь. – Это я, – осмеливается сказать Антонио. Он чувствует странную робость. Стеснительность. Рот Ловино на полсекунды приоткрывается, а затем его лицо розовеет. Это частенько происходило, как Антонио заметил. Ему действительно нравилось подобное. Он думает, что это абсолютно очаровательно. – Антонио? Какого хрена ты тут делаешь посреди ночи? – Я… я не мог заснуть… Ловино делает медленный долгий выдох через рот. Затем он осторожно отступает в сторону, освобождая Антонио проход. – Я тоже не мог. Я занимался. – Как ты занимаешься? – Я делаю аудиозапись всех своих конспектов, – объясняет Ловино, совершая неопределенный взмах рукой по комнате, где Антонио видит классический старомодный звукозаписывающий аппарат, такой, каким по общим представлениям, должен владеть типичный журналист. – Так что я их слушал. – Это удобно, – размышляет вслух Антонио. – Не всегда. Иногда записывается невероятнейшая фигня. Как на прошлой неделе, когда у Геракла был долгий спор с преподавателем о литературной ценности «Гарри Поттера», и Артура это так зацепило, и народ начал называть друг друга «маглами». Мне нравится «Гарри Поттер», и я по-прежнему считаю, что всё это было нелепо. Антонио смеется. – Ты должен признать, что та дискуссия была забавна. – Тц. Неважно, – Ловино дергает головой, краснеет ещё больше и аккуратно помогает себе тростью пройти по комнате, после чего садится за стол перед каким-то текстом шрифтом Брайля. – Артур пошел гулять со своими друзьями. То ли на вечеринку, то ли в какой-то клуб. Есть в нем немного от панка, ты знаешь? – О, правда? – приподнимает бровь Антонио, пока открывает ноутбук и ищет розетку. – А другие соседи по комнате? – Они пошли с ним. – Почему ты не пошел? Ты не любишь клубы? Или это потому… – Антонио не знает, как завершить предложение. Хотелось бы вообще его не начинать. Антонио очень боится как-то оскорбить Ловино. Рядом с ним он чувствует себя непривычно робко. Мнение Ловино много значит для Антонио. Очень много. Он не хочет, чтобы создавалось впечатление, будто он жалеет своего друга, поскольку, на самом деле, не жалеет. Антонио просто не уверен, как он должен обозначать ограниченные возможности Ловино. И всё. – Антонио, да успокойся ты. Я был слеп большую часть жизни. Тебе не нужно так над этим трястись, – Ловино грустно качает головой в то время, как Антонио выдыхает. – Я не пошёл просто потому, что мне не нравятся клубы сами по себе. А почему ты не можешь спать? – Я писал, но получается ерунда. Это меня по-настоящему раздражает. – Ты когда-нибудь допускал мысль, что ты, возможно, слегка перфекционист? Антонио смеется. – Конечно же я перфекционист, Лови. Ты должен быть перфекционистом, если желаешь добиться успеха. – Больше похоже на самый лучший способ уничтожить свою самооценку. – Это как выпивка, – объясняет Антонио. – Всё нормально, если употреблять в нормальном количестве. Хвати лишку и это тебя уничтожит. Так и с перфекционизмом. Никогда не перебарщивай. – А, – Ловино поднимает бровь. – Умеренный перфекционист. Это интересно. Антонио снова смеется. Ловино такой остроумный. – Ты не против, если я почитаю тебе части своего романа? – неожиданно спрашивает Антонио. Рот Ловино опять слегка приоткрывается. – Что? – Ничего страшного, если ты не хочешь его слушать. Он, в любом случае, не закончен. И последнее время у меня были некоторые проблемы с… – Заткнись. – Хорошо. – Начинай читать. На лице Антонио расползается широкая улыбка. – Хорошо!***
– Жили однажды два ангела… – Антонио. – И они хотели полететь к звездам… – Антонио, успокойся. Шш, всё хорошо. – Но у одного было сломано крыло, а второй не знал дороги… Мужчина сел на кровать рядом с подростком. Антонио сидел под одеялом, прижав колени к подбородку, и покачивался из стороны в сторону, яростно шепча под нос. На прикроватной тумбочке стояла тарелка с едой. Нетронутой. – Шш, шш, Антонио, успокойся, успокойся, малец. – Нет! Я не могу! Я должен… должен закончить… Они всё ходили кругами, потому что не знали, как покинуть землю. У первого ангела было хорошее чувство направления, но был калекой с только одним хорошим крылом, а у второго было два крыла, но он затерялся в собственных грезах… – Милый, позволь мне попытаться, – в комнату вошла женщина. Невысокая блондинка с мягкими чертами лица, пухленькая и в очках. Её муж встал, и она смогла занять его место. Она притянула Антонио к себе. Он по-прежнему качался в её руках. – Шш, шш, малыш, ты в безопасности. –… Так что они поняли, что один может направлять, а второй может нести на себе, и как-нибудь они достигнут звезд. И вот так они научились искусству полёта. – Это прекрасная история, малыш. Дрожащий, заполошно дышащий Антонио зарылся лицом в её плечо. – Жили однажды два ангела и они хотели полететь к звездам. Но у одного было сломано крыло, а второй не знал дороги. Они всё ходили кругами, потому что не знали, как покинуть землю. У первого ангела было хорошее чувство направления, но был калекой с только одним хорошим крылом, а у второго было два крыла, но он затерялся в собственных грезах. Так что они поняли, что один может направлять, а второй может нести на себе, и как-нибудь они достигнут звезд. И вот так они научились искусству полёта. – Шш, шш, Антонио, дорогой. Тебе лучше? Его дыхание теперь замедлялось. Выравнивалось. – Жили однажды два ангела и они хотели полететь к звездам. – Антонио, я хочу, чтобы ты съел свой ужин. Ты и к обеду не притронулся. Неожиданно Антонио достиг своего предела, самая последняя капля самообладания разбилась в рыданиях. Он плакал отчаянно. Женщина прижимала его ближе, её муж круговыми движениями гладил его по спине. И когда подросток наконец затих, то поднял свою голову и посмотрел за окно. Снова ночь. – Мне не нравится темнота, – прошептал он. Мужчина мягко взъерошил ему волосы. – Тогда не выключай свет.***
Он смотрит, как издалека приближается Феличиано. Антонио знает Фели через Франсиса. Они оба в клубе рисования. Сейчас Феличиано один, но идет целенаправленно, словно знает, куда он хочет прийти, и что он хочет сделать. Антонио со своим ноутбуком сидит под деревом, устраивая себе перерыв для расслабления мозга. Он перетрудился. Так сказал Гилберт. Честно говоря, Антонио этого не ощущает. Он не продвинулся с романом, да и занятиям уделял мало времени. Если уж на то пошло, он недостаточно напрягался. Фигура Феличиано всё приближается. Антонио снова смотрит на ноут. Курсор опять мигает. Пиши, пиши, пиши. Противная козявка. Он представляет, что у того резкий детский голосок. Как у детворы в рекламе. Эти дети действуют ему на нервы. Он очень громко вздыхает и печатает предложение. Он остановился попить воды. Ну, ну. Целое предложение. Четыре слова. Шума не было. Совсем. Ни журчания воды, ни всплеска потревоженной заводи. Лес погрузился в тишину. Абсолютную тишину. – Да боже ж мой, - бормочет Антонио и удаляет весь абзац. Что за вздор. – Антонио? Привет. Антонио моргает и поднимает взгляд. Фели возвышается над ним, сверкая белозубой улыбкой и яркими золотыми глазами. Выглядели бы глаза Ловино так же, будь они зрячими? – Привет, Фели, – отвечает Антонио, похлопывая по траве рядом с собой. – Присаживайся! – О, нет, нет, я, вообще-то, тороплюсь. Я заметил тебя здесь и подумал, что должен спросить. Ты видел Франсиса? – Он должен быть с Артуром. Франсис, вроде как, помогает с обложкой студенческого журнала этого года. Артур его редактор. – А. Окей, круто. Спасибо. Я пытаюсь с ним связаться, но телефон отключен, – глаза Фели неожиданно становятся ярче. – Ты пишешь что-нибудь для журнала в этом году? Антонио улыбается и пожимает плечами. – Возможно. Если вдохновение придет. – Удачи! Лови очень понравился твой рассказ в прошлогоднем выпуске. А, Господь свидетель, он так разборчив в своём чтении, – Феличиано хихикает и закатывает глаза. – О, кстати, вы же с ним друзья, да? Антонио снова пожимает плечами. – Вроде бы. А что? В этот раз Феличиано хихикает громче. – Ничего. Просто любопытно. Ладно, увидимся! – он разворачивается и бежит по дорожке. Глаза Антонио следуют за парнем, пока тот не скрывается из виду. Потом он моргает. Он делает это преднамеренно. Моргает. Он просто хочет знать, что чувствует Ловино, застрявший в бесконечно долгом моргании.***
– Не паникуй, Питер. Просто успокойся. Иди на мой голос. Давай, просто иди на мой голос. … – Мэтью, я не могу, я не могу этого сделать, я не могу… – Нет, можешь. Я верю в тебя, Ловино. Это ваша гостиная. Ты видел её прежде сотни раз. Ты помнишь её, так ведь? – Да, но… – Без «но». Вместе мы собираемся научиться жить заново. Готов? – Нет. – Прекрасно. Теперь, иди на мой голос. – Мэтью, так темно. – Сделай шаг, Лови. Давай. Я вытянул руки. Я прямо перед тобой. Просто иди на мой голос. Молодец. – Мэтью… - Давай, Лови. Ты можешь. – Ой! Мэтью, я не могу! – Ты просто наткнулся на стол, ничего особенного. – Не будь таким жестоким! – Ловино, нравится тебе это или нет, мир жесток. Люди, наподобие нас, должны учиться в нём выживать. Просто ощупай стол, пойми, где он заканчивается, и иди. – … Я иду. – Хорошо, очень хорошо. – Я… я иду… продолжай говорить, чёрт побери! – Ну что за выражения, Ловино! – Прекрати смеяться! Это несмешно! – Немного смешно. – Неправда! Это просто руг… эй! – Лови! Ты держишь мои руки! Ты справился! – Я справился. – Ты прошел через комнату! – Я справился! – Да, верно! Я так горжусь тобой! Я знал, что ты сможешь. Ни мгновенья не сомневался! … Ловино улыбается. Он не был здесь несколько лет. Мэтью учил его на дому по особому поручению дедушки, так что мальчик всё равно редко приходил в школу для слепых. Но сейчас он тихо стоит в дверях, прислонившись к раме, и слушает, как Мэтью уговаривает другого ребенка пройти через комнату. Независимо от обстоятельств, голос Мэтью всегда добр и полон одобрения. Это успокаивает людей. Это успокаивало Ловино неисчислимое множество раз. – Давай, Питер. Я знаю, ты можешь. Это не так трудно. Вот так. Давай. – Я хочу палку, с которой ходят слепые! – И я обещаю, у тебя она будет. Твой папа уже сделал заказ, так ведь? – Да, но… – Ты должен это сделать, Питер. – А углы есть? – в голосе Питера страх. – А разве бывает без них? – улыбается Мэтью. Ловино слышит это в веселом тоне мужчины. – Я имею в виду, в этой комнате! Ловино прикусывает щеку изнутри, чтобы не засмеяться, но Мэтью добродушно посмеивается. – Совсем немного. Стол. Несколько стульев. Продолжай уже, иди ко мне. Мэтью не прекращает говорить, немного подбадривая или просто пытаясь подразнить Питера. Ловино помнит это упражнение. Мэтью научил его, как пользоваться тростью, как ощупывать дорогу вверх и вниз по лестнице, как ездить на автобусе, как готовить себе еду. Мэтью научил его, как жить снова. Раздается вопль радости, Мэтью хлопает и поздравляет Питера с его первым настоящим достижением. Ловино тоже, неожиданно для себя, присоединяется к аплодисментам. – Занимаешься всё тем же, Мэтью? – А? Кто это? – спрашивает Питер, а его учитель ахает. – Ловино? – Да. – Ловино! Ловино слышит быстрые шаги – для этого Мэтью даже не нужна трость – и оказывается в крепком объятии. Мэтью, как внезапно понимает парень, пахнет собакой. – Как ты, Лови? – шепчет тот в ухо Ловино. – Я хорошо. Сам как? Мэтью отстраняется и неловко смеется. – О, всё чудесно. Надо нам пообщаться, наверстать. Дашь мне несколько минут уладить дела? – Да, я подожду. Ловино слышит, как Мэтью немного рассказывает о нём Питеру. Потом случается трехсторонняя беседа, когда Питер задает вопросы, а Ловино и Мэтью отвечают. Понять, почему его бывший преподаватель считает эту работу такой стоящей, оказывается очень легко. Ловино чувствует пульсацию энергии Питера. Есть что-то очень волшебное в том, чтобы привносить снова кипучесть эмоций кому-то, кто оказался в темноте. … – Мэтью, ты можешь рассказать мне сказку? – Я не слишком хорош в этом, Лови! – Она не должна быть особо сложной или оригинальной. – Ты хочешь историю с волшебством или обычную? – Определенно с волшебством. Магия - это самое лучшее. Мне нравится «Гарри Поттер» и «Властелин Колец». – Я расскажу тебе сказку о мальчике по имени Альфред. Ему было тринадцать, немногим старше тебя. И у него были суперспособности. – Какого вида? – О, всех видов. Он был очень сильным и смелым. Бесстрашным. Он знал как победить всех ребят, что издевались над его младшим братом. Но самым лучшим было то, что он умел летать и помогал летать своему брату. – Как? – Альфред сказал, что секрет полета заключается в том, чтобы почувствовать себя очень-очень легким изнутри. Всё то, что тянет тебя вниз и сковывает, оно всё в твоём сердце. И у Альфреда была такая суперсила, которая могла сделать сердце легким, как воздушный шарик. А когда сердце настолько легкое, ты по волшебству взмываешь в небо. Альфреду это не составляло труда. Но его брат был не столь удачлив. Его брат был маленьким и слабым, с сердцем, тяжелым как камень. – О. – Поэтому Альфред научил его, как сделать сердце легким. Они вместе парили и играли в облаках. Они рисовали граффити на окнах самолетов и путешествовали с перелетными птицами. Когда их сдувал ветер, они следовали за ним. Такие события как буря не важны, когда ты паришь. Если небо мрачнело, а молнии сверкали, угрожая их сжечь, братья просто взмывали выше и выше, прямо над бурей и в стратосферу. Иногда они поднимались даже выше, прямо в космос. Альфред и его брат встретили там пришельцев, сражались во многих битвах – ты знаешь, как в «Звёздных войнах». А когда им приходилось возвращаться на землю, это не расстраивало Альфреда. И брата не расстраивало тоже. Потому что вместе они научились искусству полёта. – … Это действительно неважная история, Мэтью. – Хмм, пожалуй, да. Говорил же тебе, что я плохо рассказываю сказки. – … Но она всё равно мне понравилась. – Правда? – Правда. … Чашка кофе. Верхней губой Ловино чувствует исходящий от неё пар, пока он подносит чашку для глотка. Попадая в рот, жидкость обжигает ему язык, но всё нормально. Он этого даже не замечает. Мэтью энергично говорит. – Я прохожу обучение, чтобы получить собственную собаку-поводыря. – Это объясняет запах. Смех Мэтью эхом разносится по пустому кафетерию школы для слепых. – Там требуется, чтобы ты тренировался с собакой под наблюдением. А после того, как станет ясно, что ваша пара хорошо работает вместе, собаку разрешают забрать домой. Моего пса зовут Кумадзиро. – Что за странное имя? – Ну, его называют Кума. Ловино, его мех - это самая мягкая вещь, что можно представить. Жду не дождусь момента, когда смогу вас познакомить. Погоди-ка, почему бы тебе не завести собственную собаку? Я могу дать тебе номер ребят, ведущих эту программу. Яо и его брат Кику. Вот, позволь мне только найти их визитку… – раздается шорох и звук открывающейся молнии на сумке, но Ловино протягивает руку дотронуться до плеча Мэтью. Он промахивается и вместо этого натыкается на лицо, но мысль понята. – Что? – гнусавит Мэтью. – Не хочешь их номер? – Мне просто нужно время об этом подумать. – О чём тут думать? – Во-первых, я не люблю собак. – Ты монстр. Ловино коротко смеется. – Они пахнут и прыгают. – Только не эти. Они невероятно послушные. – Я сказал, что подумаю. – Хорошо, хорошо. Ну так, чем сейчас занимаешься? – Учусь в колледже. – О. Колледж. И как оно? – Монохромно, – иронично отвечает Ловино и слышит смешок Мэтью. – Всё действительно настолько плохо? – Думаю нет. Изучаемые предметы мне нравятся. И есть кое-кто, с кем я познакомился... – А. Всегда кто-то есть. Вот почему мне нравилось в колледже. Её звали Катюша. Милая девушка. – Нет, не в этом смысле. Боже. Дай договорить. Антонио в моей группе. – Антонио? Ты… – Да, я гей. Нет, это не история про каминг-аут. Просто послушай. С каких это пор ты стал таким болтливым? Ты всегда был таким тихим и терпеливым. – Хорошо, хорошо! Я затыкаюсь. Продолжай. – Он пишет. И… просто… его работы… Я… я могу это видеть, Мэтью. Я могу по-настоящему видеть то, что он описывает. Я могу испытать это, как будто сам присутствую там. Это настолько сильно. Даже когда он описывает цвет. Даже трудные, те, что я едва помню. Как розовый, например. Или пурпурный. Или серебряный. Я считал серебряный таким непонятным. Я всегда помнил белый и серый, но не мог понять серебряный, а Антонио… он… Боже… Знаешь, что он сказал? – Нет, что? – Серебряный, это цвет ледяной воды. – Это… – Я увидел его. Не конкретный оттенок, но я знаю, что нужно чувствовать. Ты знаешь, как цвет влияет на эмоции? Как когда одни цвета тебе нравятся, а другие нет? – Эту стадию в своей жизни я уже прошел, – отвечает Мэтью. Его тон довольно сух. – И у меня тоже так было. Но Антонио, он… он это возвращает. Вспышки цветов и эмоций, которые связаны с ними. Это как волшебство. – Ты всегда любил слова и ты всегда любил волшебство. – Да, я… Погоди, ты на что намекаешь? – Ни на что я не намекаю. – Конечно, намекаешь. – Нет. – Если только ты не жаждешь, чтобы все окружающие узрели сцепившихся слепых, дерущихся своими грёбанными тросточками… – Ах, это было бы забавное зрелище. Я теперь даже задумался. – О, заткнись нахрен. Мэтью смеется. – Прости, но ты сам себя слышишь? Вспышки цвета, эмоции, волшебство. Ты такой влюбленный. Как в романтичном кино. – Фу. – Не оскорбляй романтичные фильмы, Ловино. – Почему нет? – Потому что любовь всегда находит способ, – тон Мэтью нарочито серьезен. – Прекрати! – Не говори мне, что смущён. – Я не смущён! – Конечно смущён. – Заткнись. – Ладно. Забудь. Давай поговорим о чём-нибудь другом. Что ты изучаешь? – Литературу. – Понятно… – Антонио предмет не нравится, но он всё равно его взял. – Понятно. В самом деле. Интересно. – Знаешь что, да пошёл ты.***
Ловино слышит как через залу идут знакомые шаги, и теплый вес Антонио плюхается рядом на скамью. От него несвеже пахнет, словно парень очень долго пробыл в закрытом помещении. Сейчас они в библиотеке. Пальцы Ловино касаются поступившего вчера романа на Брайле. Он чувствует, как рядом тяжело дышит Антонио, но при этом сохраняет молчание. Антонио заговорит, когда ему будет, что сказать. В данный момент, Ловино просто хочет быть уверенным, что он не краснеет слишком уж сильно. Фели говорит, что его лицо становится вишнево-красным. А Ловино пробовал вишни. И ему не понравилось. Наконец, Антонио ерзает и бормочет. – Франсис забрал мой ноутбук. – Почему? – Потому что я забыл поесть. Я писал. – Что ж, это глупо. – Нет, не глупо. Когда начинаешь, то остановиться уже сложно. – А сейчас ты поел? – Да. Он запихнул в меня пару круасанов. Антонио барабанит пальцами по столу. – Надеюсь, он отдаст его после ужина. Мне бы хотелось продолжить писать ночью. – Ты не устанешь? – В итоге-то, да. Но это… прогоняет темноту. Ловино втягивает воздух. – Да, прогоняет. Слова это делают. Антонио смеется. – Это прозвучит безумно, но последнее время я отчаянно нуждался в них. В словах. В историях. Последние несколько недель я не… это просто… так раздражает. У всего есть история. Я могу её услышать. Деревья шумят, и вода плещет, и камни, и ветер, и тишина, и звук, и всё, всё дышит для меня. Я могу слышать их истории, я знаю, что у них есть, что сказать. Разве это не звучит безумно? – Немного. Но всё нормально. Гениальные люди часто безумны. – Я не гениален. – И я тоже. – Почему ты это делаешь? – Делаю что? На самом деле Ловино точно знает что. Но не знает, почему он делает это с Антонио. Вставляет самоуничижительные замечания в ответ на комментарии Антонио. Но эй, если тот хочет пообзывать себя, то Ловино с радостью составит ему компанию. – Забудь, – бормочет Антонио. – Речь шла о том, что я могу слышать истории, но последнее время у меня просто не получается. Это так раздражает. Я ненавижу подобное состояние. Такая… пустота, – теперь голос Антонио глухой и уставший, лишенный привычной энергии. – Если нет историй, то зачем мне ещё жить? – А ты не слишком драматизируешь? – Нет, не слишком, – Антонио очень громко вздыхает, а затем Ловино слышит удар чего-то о деревянный стол. Ловино морщится за Антонио. Что бы это ни было, это было больно. – Слова имеют значение только когда они настоящие, а я не могу услышать окружающие меня истории. Поэтому то, что я пытаюсь рассказать, кажется фальшивым и принужденным. Я понятно объясняю? – Думаю, да. Если говорить о манере изложения. Антонио замолкает. Ловино не знает, что ему делать: протянуть руку и дотронуться до него или вернуться к чтению. Он читает. Это проще. Но полностью сосредоточиться на книге не выходит, поскольку вскоре он замечает, что Антонио тихо бормочет - голос парня едва слышен и напоминает звук капель воды из протекающего крана. – Жили однажды два ангела… полететь к звездам. Но у одного было сломано крыло, а второй не знал дороги… кругами, потому что они не знали, как покинуть землю… только одним хорошим крылом… один может направлять, а второй может нести на себе… искусству полёта. Ловино приходится прислушиваться, чтобы разобрать слова, но он всё равно пропускает большие куски рассказа. Антонио повторяет его как мантру. – Где ты это прочитал? – Я сам придумал, – тихо говорит Антонио. – Когда я был маленьким. Пять или шесть лет. Сейчас уже не помню. – Звучит интересно, – осторожно замечает Ловино. Ему не нравится тон Антонио. Он грустный. – Могу я задать тебе вопрос? – вырывается у Антонио. – Давай. Следует тишина. – Так что за вопрос? – Неважно. Это неуместно. – Скажи мне! – Нет, вправду, это… – Скажи. Мне. – Хорошо, хорошо. Не кричи, библиотекарь взбесится. – Без разницы. – Ты хоть раз с кем-нибудь спал? Ловино сразу же жалеет о своём решении. В теле ощущается жар, он весь подбирается для защиты, балансирует на грани удара. Он хочет ответить чем-нибудь самоуверенным и колким, но всё-таки, Ловино сам по себе ни настолько упрям, ни настолько дерзок. Вместо этого он чувствует, как разбивается его самоконтроль. И это ужасное, ужасное чувство, потому что он знает, на что это похоже - быть по-настоящему хрупким. Это словно он лишь тряпица, подхваченная течением, и что бы ни случилось - он не сможет остановиться. Он абсолютно ничего не контролирует. Ловино не нравится это чувство. Он открыт и уязвим, а Антонио ждет ответа. Поэтому он отваживается сказать правду. По крайней мере, в ней есть безопасность стабильности. – Никто не хочет спать со слепым парнем, Антонио, – когда в ответ ничего не раздается, он добавляет. – А что? Антонио молчит так долго, что Ловино почти задумывается, может быть, тот встал и ушел? Но ведь Ловино услышал бы скрип мебели? Так что он не может быть прав. К тому же, он ощущает присутствие другого. Прямо сейчас Антонио как запятая. Чувствуется ожидание большего. – Я спал с Франсисом на первом курсе. – Не знал, что ты гей. – Я… я не знаю. Может, гей. Может, нет. Может всё сразу. Меня это, в любом случае, не волнует. – Так почему мы об этом разговариваем? Антонио барабанит пальцами по столу. – Из-за чего ты так нервничаешь? – Франсис был… чудесным. Он… он… эм, позаботился обо мне – помог чувствовать себя менее мучимым мыслью… это не… я имею в виду… Забудь. Но Антонио не закончил. Ловино это знает. – Он помог мне понять, что секс может быть более… более любящим, ну, ты знаешь? К чему он всё это ведет? Ловино чувствует комок в горле. Ему совсем не нравится эта беседа. – Я попал в детдом, когда мне было пять. Мама меня бросила. Она была наркоманкой и никогда меня не хотела, – резкий, нервный смех. – Если она никогда не хотела меня, она могла сделать аборт. Случается сплошь и рядом! – О, Антонио. – Не, всё нормально. Меня это не волнует. Я её не помню. Правда. – … Хорошо. – Но какое-то время было плохо. Один детдом за другим. Меня усыновили. Потом бросили. Часто случается, – прежде, чем Ловино может как-то выразить сочувствие, тот продолжает. – Мне было четырнадцать. Меня снова усыновили. Я… они… ты знаешь… – Антонио снова прерывается, и Ловино внезапно приходит мысль, что парень сдерживает слезы. Рука Ловино протягивается наобум. Но он находит сжатую в кулак руку Антонио на столе. Ловино её сжимает. – Изнасилование, это… я… это… это не… – Не надо, не мучь себя. Я понял. Просто успокойся. Антонио делает долгий глубокий вдох и очень медленно выдыхает. – С самого раннего возраста, – начинает он после, его голос немного дрожит, – я рассказывал себе сказку про ангелов каждый раз, когда чувствовал себя одиноким. Мой социальный работник, она удостоверилась, что меня берут в очень хороший дом после… ты знаешь. Мои родители, – добавляет он с чувством завершенности и, может, даже гордостью. – Они позаботились обо мне. Хотя первая ночь была тяжелой. Я паниковал. Сказка, я продолжал повторять её, я… изначально… изначально, она помогала мне пережить все те события. «Хрупкость» – ужасно красивое слово. Оно как высококачественный бокал. Для уха оно звучит утонченно и очаровательно, но, ох, так непрочно и ломко. Хруп-кость. Гласные и согласные, долгое «хру» и короткое скромное «п», оканчивающиеся одним финальным разбивающим «кость». И больше ничего. Бокал разбился. Ловино знает, что такое хрупкость. А теперь он понял, что Антонио тоже это известно. – Ты можешь рассказать мне эту сказку снова? Антонио делает тихий дрожащий вдох. – Жили однажды два ангела и они хотели полететь к звездам. Но у одного было сломано крыло, а второй не знал дороги. Они всё ходили кругами, потому что не знали, как покинуть землю. У первого ангела было хорошее чувство направления, но он был калекой с только одним хорошим крылом, а у второго было два крыла, но он затерялся в собственных грезах. Так что они поняли, что один может направлять, а второй может нести на себе, и как-нибудь они достигнут звезд. И вот так они научились искусству полёта. – Это действительно красивая история, Антонио. – Она такая детская, – смеется тот в ответ, но смех надтреснут и в нем не хватает уверенности. – Нет, она великолепна. У меня тоже есть история. Она про мальчика по имени Мэтью и его брата Альфреда. У Альфреда были суперспособности, и он учил Мэтью, как раскрыть его собственные сверхсилы. – О, звучит очень мило! – Да, так и есть. Давай прогуляемся. Я её тебе расскажу.***
Сегодня такая ночь, когда луна – это капля воска, а небо – разверстая бездна. Пальцы Ловино периодически соприкасаются с пальцами Антонио. Ветерок едва заметен, а сверчки и светлячки оживлены как никогда. – Тем днем, ты попросил меня описать себя. Но я так никогда и не описывал тебя. Голос Ловино срывается невероятно милым образом. – Меня? Антонио делает глубокий вдох. Он видит глаза Ловино в лунном свете, молочно-золотые, незрячие и мертвые. Но, ох, для него в этом зрелище содержится настолько больше. Антонио иногда чувствует, словно он теряет свою суперспособность, потому что в последнее время он, кажется, не может писать хорошо. Но он знает, что наверняка просто перертрудился. Знает, что когда-нибудь это вернется к нему. Но глаза Ловино ничего не видят. И никогда не увидят. И всё-таки, Ловино - это больше, чем это. Он… волшебный. – Я люблю твои глаза, – честно начинает Антонио, наблюдая, как губы Ловино сжимаются. – Они – солнечный свет, пробивающийся сквозь соломенную крышу. Я представляю, что не будь ты слеп, твои глаза были бы такими отвлекающими. Мне бы никогда не удалось сделать какую-либо работу, потому что – как сорока – я был бы одержим их блеском. – Твой голос. Он глубок, и хотя ты кажешься саркастичным и много ругаешься, есть что-то в твоей сути мудрое. Как в нетронутой пещере. Мне нравится отблеск солнца в твоих волосах. Ты можешь не знать, но это заставляет тебя выглядеть неземным. Как церковная музыка. Гимны. Латынь. Ты как церковный гимн. – Я как что? – пищит Ловино, поднося руки к лицу и позволяя трости застучать по земле. – Заткнись, ты ведешь себя как ублюдок! Антонио смеется. – Мне бы хотелось однажды попутешествовать с тобой по миру, – задумчиво говорит он. – Это было бы потрясающе – пройти по всем тем местам. А ты и я, мы были бы художниками на великом полотне. Потому что я могу описать Римский Форум и Тадж-Махал и Статую Свободы именно так, чтобы это доставило нам удовольствие. Мне бы очень этого хотелось. Мы оба были бы необычно свободны – ты, на самом деле, в большей степени, чем я, потому что я всё-таки ограничен своим зрением, а ты видишь словами. Антонио пристально смотрит на Ловино, который стоит приоткрыв рот, и дрожит, сжимая пальцы. В свете фонаря его лицо глубокого красного цвета. Наконец, Ловино бормочет: – … Твоими словами. – Прости? – Антонио нагибается ближе. Их лбы почти соприкасаются. – Я вижу с помощью слов, верно? Твоих слов.***
Обычно описывает Антонио. Но в этот раз это хочет сделать Ловино. Он хочет описать для Антонио поцелуй и удостовериться, что тот видит, чувствует, переживает, запоминает это ощущение на все грядущие годы. Потому что поцелуй очень медленный, с особым привкусом. Губы на губах, потом язык. Ловино хочет позволить Антонио испытать те же осознание и трепет, которые он сам испытывает, когда Антонио показывает ему мир. Так что его руки находятся в задних карманах Антонио, а руки Антонио обвиваются вокруг пояса Ловино. Этот поцелуй очень нежен, он почти оберегающий. В нём есть чувство робости, но в глубине он опустошает. Ловино сейчас чувствует через рот Антонио, запоминая каждую деталь, а хватка Антонио всё крепче и крепче. Они отказываются от кислорода. На мгновенье, он им просто не нужен. Холодная нервозность покидает грудь Ловино, замененная чем-то более теплым и мягким, более уверенным в себе, не таким колючим. Волшебство – это не понятие. Это – мгновенье.***
Это было о зелени пения птиц и ледяном серебре, о напитках, которые краснеют как любовники и хруп-кос-ти изысканного бокала; с того самого мгновенья, когда Ловино услышал свою первую историю, к его первой книге шрифтом Брайля и «Переживанию» Антонио - всё это всегда было об одном. Об общем знаменателе. О словах. Об этих маленьких искрах волшебства, что окрашивают жизнь Ловино насколько хватает их возможности. В руках лучших мастеров слов, замешанные, как тесто для печенья, сформированные в нечто гладкое и мягкое, но, тем не менее, крепкое и определенное. Слова прогоняют темноту. … Антонио прогоняет темноту.