Высота

Высота Я подходил к вершине на последнем вздохе притомившегося вечера. Солнце кренилось вниз, к горизонту, что отчетливо-разделительной линией маячил где-то вдали. Измотанный, но довольный, стянул я рюкзак и окинул взглядом необозримое. Поля, поля… И эта высота. Вдруг. Нежданно. Негаданно. Будто фальшивая нота, а может, наоборот – нота, ради которой была написана вся эта музыка природы. Эта мысль должна была меня удивить. Но я совсем не удивился. Здесь, вдали от людей, от несносного шума-гама-грохота городских улиц, я чувствовал себя совсем иначе. Будто бы я наконец стал кем, кем должен был быть всегда, везде и повсюду. Сознание уже не напоминало пчелиный улей, оно словно замедлилось, но стало тоньше, гибче и яснее. Оно текло неторопливым потоком, совсем не смущая и не раздражая меня. И это было здорово. Это было то, чего я хотел. Гора, что я «покорил» давеча, напоминала примятый чьею-то дланью исполинский пирог. Гора? Нет, скорее скалистый холм или насыпь. Высота, одним словом. Холодные стремительные ветры носились по ней порывами, и лишь у подножия огромного булыжника, напоминавшего свечку, царило затишье. Я уселся на поросшее мхом подножие, словно ища прибежища, и великан добродушно укрыл меня от стихий. Теперь я мог не торопясь пожевать и подумать. Хорошее место. Здесь наверняка с охотой встречаются влюбленные парочки, и мне, должно быть, повезло, что я ни одной не встретил. Я не хотел сейчас любви. Ни своей, ни чьей-то чужой. И уж точно не жаждал видеть других людей – их вид испортил бы вечер. Мне хотелось того, о чем другие, быть может, думают с опаской и отвращением – о полном-полном одиночестве хотя бы на эту ночь. Тем паче, я превосходно выспался днем и теперь мог сидеть вот так хоть до следующей ночи. Я закрыл глаза. Помню, лет в тринадцать-четырнадцать меня жутко заинтересовало, что такое время. Прочел с десяток книг, как научных, так и не очень. И, что интересно, так ничего и не понял. Зато знаю теперь много красивых слов. И длинных. Заумь сплошная. Правда всегда звучит очень просто, умные слова же призваны ее скрыть. Потому что она неприятна. Неприятна. Странное дело: услышь я это слово на другом языке, подумал бы о каком-то местоимении или, что более вероятно, вообще разделил его на несколько коротких слов. Мы так похоже думаем иногда, что, чем носиться с мечтами о телепатии, лучше б возжелали еще и онеметь. Да и зачем нужны теперь эти слова? Они столько боли приносят, они так обнажают нашу неспособность выразить то, как мы мыслим на самом деле… Не знаю, как подкралась ко мне эта мысль. Может быть, порция сардин из банки – явно лишняя, я и так сыт – возбудила какие-то резервные силы, но я поднялся, положил еду на камень и стал взбираться на этот вертикально торчащий валун. Стемнело изрядно, скала выглядела мутно-серым пятном, устремлявшимся к ночному уже небу, но меня это почему-то не останавливало, благо уступы в камне глубокие и числом их много. Четыре метра забирался я вверх. Так мне, по крайней мере, казалось. Дважды зацепился штаниной за торчащий уступ, куда-то вниз беззвучно ухнул выпавший из кармана фонарик, но я уже сидел на слегка покатой «крышке» валуна, и плевать мне хотелось на эти неприятности. Куда хуже оказалось то, что здесь уже изрядно подвывал ветер, отнюдь не потеплевший и не умерившийся. Это была она. Высота. Та самая, настоящая. Едва заметные огоньки деревенских домов рассеялись светлячками по ровному полю, немного кучнее облепив полевое озеро. Вдобавок взошла луна, и ее отражение подрагивало на неспокойной водной поверхности. Зная, что там, внизу, мельтешат и торопятся по домам уставшие люди, я ощутил нечто вроде злорадства. Как все же меняет меня одиночество. Я становлюсь донельзя честен, причем в первую очередь с самим собой, и мне это чертовски нравилось. Словно все мои проблемы и трудности кто-то разложил на столе и теперь, вытягивая по одной, как билеты на экзамене, раздирал на клочки и выбрасывал на помойку. Провожая взглядом крошечную фуру, катящую по дороге, я вдруг понял, что так должно быть всегда. Наши проблемы – это никакой не груз и не обязанность, это камешки, через которые необходимо переступать и двигаться дальше, не сбавляя темпа… Они не призваны остановить нас, они призваны убедить нас самим остановиться. Я стал бодрее. Не могу точно сказать, освежил меня ветер или же легкий ужин. Едва ли не впервые в жизни мне удалось словно увидеть себя изнутри, и ответы на такие банальные вопросы интересовали меня меньше всего. Я прислушался. К себе. Мерно билось под курткой сердце. Руки слегка подрагивали от холода. Левый глаз начинал слезиться. Затекала правая нога – оттого, что я на нее уселся. В желудке ощущалась легкая тяжесть. Странно. Это было как… как знакомство с другим человеком. Которого я даже мельком не видел до сих пор. И я снова не удивился. Я устал удивляться. Устал делать вид, что даже не мог предположить подобного, когда речь шла о том, что крутилось и оживало во мне много раз. Я устал проникаться глупыми, словно под копирку вытесанными проблемами и мыслями других людей. Удивляться – это глупо. Потому что если ты удивился – значит, ты никогда не предполагал, что столкнешься с подобным. Следовательно, ты сам себя ограничил. А как можно ограничивать самого себя, когда кругом и так полно тех, кто сует тебе палки в колеса, намеренно или нет?.. Да, и мне начинало нравиться говорить с собой. Кто сказал, что это болезнь? А может, болезнь заключена как раз в обратном? Ибо что я могу сказать другим, если не могу выговориться даже себе, родному? Конечно, я не собирался уплывать на необитаемый остров, прихватив с собой двенадцать топоров и немногословного дикаря, чтобы проверить свою правоту, но… Мой собственный необитаемый остров теперь уже обитаем. И если приплывут дикари, я не растеряюсь. Я знаю, что я им скажу. Гляну-ка я на часы. Полдвенадцатого. Почти полночь. Вопреки собственным ожиданиям, скучно мне все никак не становилось. Это также странно. Я вообще-то не очень терпеливый. Спокойствие и тишина делали свое благое дело, но не изводили, как тягостное ожидание – наверное, потому, что я никого и ничего не ожидал. Нет, я положительно собой сегодня доволен. И завтра, по-видимому, тоже. Спускаться мне нехотя, но все же пришлось – ветер бичевал немилосердно, при прикосновении нос и щеки обжигали пальцы холодом. Предельно аккуратно нащупывая каждую выемку, стал я слезать, поеживаясь и хлюпая носом. Уже внизу отыскался и фонарик, невредимый и исправный. Высота – а только так я и называл уже этот камень – угодливо прикрыла меня опять, совсем не обижаясь, что я уселся ей на голову. Разглядывая ее, любуясь отблесками луны, я вдруг подумал, что обязательно вернусь сюда еще раз. Только она знает, что со мной здесь произошло и почему я изменился. Высота будет помнить об этом и сохранит этот секрет лучше меня самого, и я был ей за это очень признателен. Это была странная мысль, но я снова не удивился.