N.B.

Скрипичные домысли стеклянных, потускневших ассоциаций. Притупленность сознания вне мира и ощущений. Громовой шум унылой голодной головной боли. Что происходит? Что так раздражает отчужденные, замершие мысли, раскаляя лаву беспричинного возмущения, гнева? Вокруг лишь немая унылая тьма – отныне его вечное пристанище, непреодолимый порог непроглядного порока. Чего они хотели? Разве не светлых идеалов серебряного равенства и всемирного покоя? А что в итоге? Только лишающая всего пустота, пробирающаяся в каждое нервное окончание тела, игриво и злобно сдавливая каждую отдельную клеточку с особым остервенением, снова и снова подливая масла в огонь картинами его прошлого, что никогда уже не станет настоящим и тем более грядущим. Юда никогда бы не мог и подумать о том, что его главным наказанием станет именно память. Все эти цветные лоскутки не давали покоя, разрывая вечность льда и уверенности в себе, своей вере, взглядах, заставляли сомневаться, снова и снова обдумывать, убеждать самого себя. Слепое следование неизбежной судьбы – вот его худшее воспоминание. Он верил, но эта вера сейчас отдавалась лишь острыми, холодными ударами в горячие, распаленные непониманием виски. Слишком много живого сейчас видело его подсознание. Страшно: казалось, еще секунда и кто-то заберет тепло – единственное, за что он держался все это время. Время? Нет, здесь больше нет времени. Лишь тьма. Тысячи дней и ночей? Но, кажется, что эта вечность уже успела оборваться пару сотен раз, оставаясь единым непрерывным и нескончаемым мигом одиночества. В памяти все еще всплывал образ вечно вольного крылатого неба, укутанного в нежную свежесть лазури, что так манило тихим прохладным утром, когда солнца еще только-только начинало просыпаться. Особенно приятно было смотреть на него с притихшим Шином. Больше всего Юда не хотел вспоминать именно его, однако эта вольная птица воспоминаний была везде, в каждом смятом закоулке его души, в каждой мысли и эмоции. Этот ангел слишком похож на свежий, не нарисованный ни одним из самых талантливых художников рассвет, что дарован только ему. Та жизнь пусть и была туманным беспросветным обманом, только вот удалась находить в ней что-то чарующее, что заставляло желать защитить, сохранить еле заметный, почти не согревающий огонёк веры. И Юда верил. Он не мог поступить иначе: его долг – безустанно идти вперед, не оглядываясь, не думая о лишнем, не сопоставляя фактов, тряпичной куклой следуя приказам. Но так просто все быть не могло. И предводитель Священных зверей думал. Хотя, право, лучше бы и не думал вовсе… Никогда… Ни за что. Будь же проклят тот, кто научил его этому бессмысленному занятию. Глупости. Весь мир одни сплошные ошибки, так зачем же они могут понимать, принимать и анализировать, если все равно обжигаются снова и снова, стирают в кровь колени, что бы исполнить очередной безумный приказ – прихоть самодовольного тирана, не замечающего истинных желаний ангелов. Строгий и до жути пунктуальный конец настал. У этой затеи изначально не было шансов. Это понимали все, но упорно продолжали молчать, наивно полагая, наверное, что все решиться само собой. Но решение было принято… Против мира… Без сожалений и сомнений… Против Творца…. Он, наверное, чувствовал. Только сейчас это уже не важно. Падение. В холод, в туман, в бездну темноты и обманчиво робкого лунного отчаянья. Особо острое желание соврать. Сказать себе, что жизнь его не напрасна. Уверовать в это, летя в пропасть, из которой ему уже никогда не вернуться тем самым Юдой. Хочется забыться: это все не он, это все лишь глупый сон, как и те кошмары, что иногда снились ему еще там, дома, в радужно улыбающейся Небесной обители. Да, ну конечно! Он вот сейчас же проснется и осознает всю глупость нынешних страхов, найдет Шина, обнимет его, и все закончиться. Эта боль, подступающая к сердцу, разрывающая легкие на мельчайшие кусочки, изничтожающая все на своем пути, покоряющая любого непокорного, что окажется в ее владениях, порадованная ненасытной дикой бездной тьмы. Что за чушь? Ей, Юда, ты ведь никогда не был наивным, верил, но никогда не отрицал ошибок. Так что же случилось сейчас? Откуда эта жалкая неуверенность? Разве это та истина, что ты так желал? Хочет. Слишком сильно, что бы отрицать, слишком призрачно, что бы надеяться. Его желание так и остается желанием. Навсегда. Даже после этой чертовой тысячи дней и ночей он уже никогда не сможет вернуть и маленькой части утерянного. Его сердце горит. Но нет, уже не болью. Лютая, безграничная ненависть, жажда – вот, что мучает его израненное сердце. Тело наливается холодным свинцом жестокого безразличия. Месть завладела им. Последние еще что-то стоящие воспоминания обрываются, а те, что еще остались, лишь подливали масла в огонь. Однако иногда, совсем ненадолго, частички прошлого оживают. Вот закроешь глаза и… … … – Юда… Юда… Проснись… Этот голос… Такой знакомый, тихий, немного взволнованный. Кажется, только он может вытащить его из бездны… Бездны? Что за глупости? О чем это он? Открыть глаза. Озеро… То самое, так любимое Шином. Луна, что так мягко отражается на водной глади. Разлогое старое дерево. И Шин… Такой близкий… – Если ты будешь спать здесь, заболеешь… - мягко, но с упреком, нет, скорее заботой, волнением… Значит уснул… Наверное, именно поэтому так болит голова… Снилось что-то? Кажется, да… Что? Нет, он не вспомнит сейчас… – Юда… - уже тише, играя на отчаянье и непонимании, повторяет Шин, добавляя: - Все хорошо? –Да, конечно, - нужно бы успокоиться – нечего волновать его по пустякам, – думается мне, ты пришел сюда поиграть здесь на арфе в столь прохладный вечер, чтобы составить мне компанию на соседней кровати? – Я… Те… Тебя Пандора искал. Что-то насчет завтрашних сборов. – Я встретил его по дороге сюда и ничего важного он мне не сказал. А тебе я бы посоветовал прекратить переводить стрелки… - Юда хотел было добавить что-то, чтобы немного раззадорить своего отчего-то стушевавшегося собеседника, однако потухшие глаза, направленные куда-то в сторону, смотрящие скорее в пустоту, чем ища что-то, говорили лишь о том, что это все не к месту, стоит быть серьезнее. Нужно поговорить. Выслушать. Ободрить. Он явно переживает. Без сомнений, виной всему завтрашний бунт – их отчаянный крик против устоев. – Я… - и снова замолк. Точно хочет что-то сказать, однако то ли сил выговорить больше не осталось, то ли смелости. Мнется, переступает с ноги на ногу, обдумывает, взвешивает. Секунда… Вторая… Не скажет. Сейчас так точно, а ждать ответов здесь глупо. – Навевает воспоминания, правда? – Юда готов говорить что угодно, лишь бы эта тишина ушла, словно он уже видел ее где-то, словно не хочет снова ощутить ее холодные иглы кожей, слышать ее гнусный сухой рев, – Мы ведь познакомились именно здесь. Тогда меня привела мелодия арфы. Я еще, помнишь, взял с тебя обещание сыграть у меня дома, но случая исполнить его нам так и не представилось? Шин встрепенулся. Огляделся, словно был здесь впервые, словно понятия не имеет, как попал сюда… Странный он сегодня… Такой далекий… – Я вот подумал: до поместья довольно далеко, а здесь и в правду прохладно. Моя старая хижина совсем близко. Она пустует, я был там недавно. – Да, пожалуй, ты прав, - как-то выдавливает из себя Шин, показывая, что готов следовать за ним. … Первые несмелые капли звонко ударили по крыше маленького деревянного домика. Юда и Шин молчат. Слова рвались наружу, однако разговор никак не завязывался. Все не то. Хочется сказать слишком много, слишком о многом спросить. Странное чувство, словно знаешь, что больше шанса не будет. Дождь настраивал струны, подбирал ноты, искал нужную тональность, то ускоряясь, то замедляясь, собираясь с мыслями. Не время раскисать, поддаваться неуверенности или чему-то в этом духе. Нужно вести себя как и прежде, а, значит, в первую очередь позаботиться о Шине. Кажется, он немного дрожит. Нужно бы его согреть. Помниться, Юда оставлял здесь керосиновую лампу и плед. Они все еще молчат… Дождь усилился, точно безумный музыкант, с грохотом отбивая нечеткий ритм биения сердца, желания жить, все окутывающей тревоги. На этот раз сдался Шин. Преодолев пару мучительных шагов одним резким, отчаянным рывком, обнял со спины, утыкаясь носом меж лопаток Юды. – Я… Я не знаю, что случится завтра. Да что там завтра, что произойдет через десять минут. Куда заведет каждого из нас тропа, по которой мы идем? Правильный ли мы выбрали путь? – Шин говорил тихо, четко выговаривая каждое слово. Услышь это кто-нибудь другой, то, наверное, решил бы, что юноша полон решимости, но Юда точно знал – сомневается, боится продолжать, переводит дух как можно незаметнее, однако получается это из рук вон плохо. И, после очередной секундной запинки продолжил: - Я всего боюсь, во всем сомневаюсь. Мне не хватает решимости даже просто взглянуть на тебя, говоря эти слова. Но… Ты другой. Юда, ты не смотришь в пропасть под ногами: цену имеет только результат, что маячит на другой стороне обрыва. Выбранный же тобою путь достижения цели – малозначительное средство. – Что ты… О чем ты говоришь… - Кирин хотел было повернуться, посмотреть в глаза собеседнику, но был остановлен покрепче прижавшемся Шином. – Юда, завтра судьба может сыграть с нами любую шутку. Но… - голос дрогнул, сорвался, - что не случилось бы, никогда не забывай себя. Всегда помни то, чему верно твое сердце. Иди только в перед, не оборачиваясь по пустякам. – Довольно слов. Все будет хорошо. - мягко говорит Юда, все же разрывая кольцо рук, поворачиваясь лицом к лицу к Шину, аккуратно прижимая к себе, - Да ты весь дрожишь. Подожди, я зажгу лампу. Однако эта идея заканчиваться лишь тихим: «Не нужно света». Что ж, можно и без света… Шум ветра и дождя заглушал их разговор, словно оберегая этих двоих, их уверенность друг в друге и все еще робкую нежность, словно скрывал их от всего мира, от решений, проблем, судьбы, оставляя только их, только теплоту касаний, мимолетность легких поцелуев, и жар тел двух ангелов, что посмели любить... … И бездна поселилась в нем, крепко сжимая его израненную ненавистной глухой тьмой душу отступника, больше всего на свете желавшего равенства. Былые идеалы сменились жаждой справедливости и все опаляющей мести. То, чего так боялся Кирин, произошло: воспоминания потускнели, утратив былую ценность, превратившись в должное, материал, что можно было использовать для борьбы с тираном. Холодный взгляд, полный грубости и безразличия. Одержимость больше не пугала – зажигала огонь желаний, порождая новые порочные связи, которые с каждым разом все крепче связывали Юду с этим ненавистным местом. И только иногда, пробиваясь тонким лучом раннего рассвета, когда небо укутывалось в лазурь, Юда вспоминал. И теплую спину, и прохладные тонкие пальцы, и до дрожи тихий голос, и задумчивый взгляд, и звонкие звуки арфы, немного печальные, но всегда полные заботы. Порою даже казалось, что он снова сможет выбраться из этого мрака, заново научившись чувствовать, опаляться нежностью, а не ненавистью. Только бы удержать золото этих лазурных воспоминаний… Только бы не упустить их... Только бы не забыть... Только бы… Но они снова и снова исчезали, оставляя по себе глубокую рану, что слишком быстро заполняла тьма. Он много раз хотел забыть о Шине, только вот, сколько бы ни пытался, не заставить себя выкинуть вновь и вновь всплывающие в кусочки чистой памяти, самозабвенно погружаясь в них, задыхаясь, отчаянно терпя. Так нужно… Только тепло этих горьких воспоминаний могло хоть немного, совсем на чуть-чуть, согреть давно забытого, униженного, разбитого на части ангела, спящего где-то внутри... Да будет так…