Sinderella

В сказки здесь больше никто не верит. Золушка, милая Золушка... Тупая дешевая шлюха. Всего семнадцать медяков за тощее белое тело. За грязные белые волосы. За пустые глазницы. Никто не желает трахать этот скелет. Никому не нравится ощущать под пальцами выпирающие кости. Ребра, ключицы. Рваные вдохи, наждачный кашель и тихий скулеж. Никому не нравится слушать эти звуки. Жалкие. Не жалостливые. Всем плевать на всех плевать, по сути. Они лишь хотят, чтобы деньги отрабатывались, хуи сосались, а стоны звучали. А что они поддельные, фальшивые - все равно. Вот честно. Главное - чтоб с надрывом. Громко, до потери голоса. До крови изо рта. Золушка старается. Кричит, визжит, царапает кожу на груди и смотрит исподлобья большими глазами. Порой такими, что выпадаешь из реальности. Потерянными, нервными и истощенными. С длинными слипшимися ресницами. Из кожи вон лезет, чтобы понравиться. Кому-нибудь. Хоть кому-нибудь. Пожалуйста. Пожалуйста. Пожалуйста. Она говорит: Я не хочу больше возвращаться сюда. Заберите меня. Она говорит: Я не хочу больше возвращаться сюда. Я буду делать, что угодно. Она говорит: Я готова на все. Заправляя блондинистый локон за ухо. Хлопая заплаканными глазами. Стараясь унять нервную дрожь, которая завладевает всем тонким белесым телом. Не дает сосредоточиться и сфокусировать мутный такой же дрожащий взгляд. У всех бы сжалось сердце. Жаль, что сердец больше ни у кого не осталось. Она старается изо всех сил. Днем - драит полы, моет горы посуды, подбирает за жирными потными клиентами, подметает, чистит, вытирает. Ночью - сосет, трахается и кричит. Птичьим голоском, мечтая, чтобы ее хоть кто-нибудь услышал. Ей уже давно перестало быть страшно. Только хочется, чтобы ей всегда было все равно. Тупое безразличие, навечно. До последнего кашля и до последней слезы. Быстро смахни ее, иначе леди Тремейн разозлится! Леди Тремейн. Тре-мейн. Высокая, утонченная, чем-то напоминающая помесь цапли и грифа, владелица публичного дома на Медовой улице. Это было забавно. В публичный дом леди Тремейн на Медовой улице, пожалуйста. Или. Ну, мне бронировать девушек из публичного дома леди Тремейн на Медовой улице? Золушке, порой, - когда жизнь казалась полнейшим дерьмом - хотелось истерически захохотать и расцеловать того, кто придумал дать такое название улице. Медовая. В публичном доме никогда не будет меда. Разве что для очередных сексуальных утех клиентов. И его даже не будут есть. Это ведь так грустно - еда, которую никто никогда не попробует. А Золушке хотелось бы вылезти в мир и попробовать что-нибудь, кроме овощной похлебки и хлебного пудинга по праздникам. Праздник - это не Рождество или Пасха, или День благодарения. Праздник - это когда клиент, благодаря за отличное удовлетворение его потребностей, оставляет чуть больше, чем должен был. Это когда клиент из жалости оставляет чуть больше, чем должен был. Это когда клиент из крошечной природной доброты оставляет чуть больше, чем должен был. Праздник - это когда тебе перепадает чуть больше, чем должно было. Праздник - это деньги. Но Золушка привыкла. И знала свою цену. Семнадцать потрепанных медяков. Порой, когда снова приходила мода на острые углы и выпирающие кости, - но длилось это совсем не долго - она стоила тридцать серебряных. Но за ее глаза, волосы и запах никогда не расплатятся золотыми. И ей, возможно, грустно от таких мыслей. Иногда, по особенно бессонным ночам, Золушка забивается в угол, пододвигает коленки к груди, стараясь завернуться, утонуть в пышном драном подоле голубого платья, не дышит. Чтоб ни одного звука, ни одного вздоха. Она боится разозлить леди Тремейн. Леди Тремейн чувствует это. Усмехается. Медленным властным шагом идет прочь от обшарпанной гниющей двери комнатушки. А Золушка выдыхает, незаметно даже для себя улыбается, стараясь быстро подняться с пола, безупречно чистого, в который бы можно было смотреться, если бы он был выложен сверкающей от ее стараний белоснежной плиткой. Она бы лежала на нем часами и смотрела на себя. На Грешную Золушку. Маленькую французскую шлюху, тело которой можно купить за семнадцать медяков на всю ночь. Иногда, когда приходила мода на острые углы и выпирающие кости - но длилось это совсем не долго - за тридцать серебряных. И этого не изменить. Никогда. Здесь больше никто не верит в сказки. И Золушка, возможно, тоже больше не верит. Никого не ждет, не влюбляется, не стесняется, не поет, не танцует, не ищет то, что, казалось бы, должны искать всю свою жизнь все люди. А ей всего лишь шестнадцать. А она больше не ищет. Не верит.