"Юродивая"

Порой кажется, что из шагов охранников, из падения капель на пол, из вздохов и сдержанных рыданий заключенных девушек, из стука ключей друг об друга рождается музыка. Тот, кто предан музыке всей душой, слышит её везде, а тело, приученное к танцу, не перестает быть гибким и подвижным. В голове стучит что-то вроде внутреннего метронома: движение – фиксация – движение – фиксация – движение… Тюрьма, конечно, не даёт возможности двигаться так же свободно, как и на воле, но от привычек так просто не отказываются. Тело привыкло танцевать, голос – петь, взгляд – поражать мужчин, легкие – выкуривать по пачке в день, а я сама привыкла к поклонению. Только чёрт ты этого поклонения дождёшься, в этакой дыре. Я не люблю влюбленных в меня; влюбленность – зло, разжижающее мозги, а затем превращающееся в оружие против того, кому ты был так предан. Рокси Харт, белокурая идиотка, жирная корова: взгляда с меня не сводит, хотя я знаю, что придёт время, и она попытается убить меня своей влюбленностью и занять моё место. Не на ту напала, беззубая сучка, не тебе со мной тягаться. Я знаю одну такую в этой тюрьме, кто мог бы мне противостоять, и я ненавижу её, но плевать на всё то, что я делаю, и чем занимаюсь. Вот она, поёт сейчас; как собака скулит, честное слово. - Да заткнись ты! – кричит ей та черномазая, которая пырнула ножом своего парня. – Спать не даешь, сука! Она не замолкает. Уже подключились другие девочки, и в нашем отсеке воцарился дикий аритмичный шум: и кто этих идиоток только учил разговаривать? Разве не понимают они, что слово женщины должно быть магией, особенно когда она матерится? Я не участвую в этой травле и не даю её трогать другим. Если бы не я, эту чешскую дурочку порвали в первый же день, когда она приковыляла в камеру, а затем, на общих работах, постоянно врезалась в других. В меня тоже, кстати. - Глаза разуй, - прошипела я ей тогда, но потом я обернулась и увидела, что она, к такой-то матери, слепая. Щурится, как китаянка, через свои окуляры, и бессмысленно улыбается. - Простите, - привычно произнесла она, а затем пошла вперёд, щупая дорогу перед собой. И внезапно сказала то, что я не ожидала услышать: - У Вас хороший голос. Вы, кажется, поёте. Это здорово. Но тогда охранницы её подтолкнули с грубым «Пошлааа» и увели её, а я смотрела ей вслед. Знаете ли, имею слабость перед убогими: они меня пугают, заставляют думать, что я когда-нибудь буду страшной, старой и совершенно никчемной. Я испытываю отвращение перед ущербностью, и потому совершенно не могу смотреть на нищих, больных и калек. А эта эмигрантская баба слепая. И она единственная, кто мог бы бросить мне вызов. Ни Рокси Харт, нет, эта дурная цыпа не в счёт; ни эта итальяночка, хотя она очень миленькая и трепетная, такие нравятся зрителям; ни эти одинаковые шлюхи, поубивавшие своих бойфрендов по всяким дурацким поводам, а вот именно она. Голос ни к чёрту, но что-то в её отчаянном лаянье есть. Она хорошая чечеточница; я слышала, что она врала всем об Олдриче Новом – дескать, он ей родственник или что-то вроде этого. Смешно. Я знаю Олдрича - хотя, конечно, с него бы сталось иметь нищую юродивую родню, пашущую на заводе. Такие люди, как он, стесняются своих корней, и немудрено: быть эмигрантом в США естественно, но совершенно не почётно, особенно сейчас. Честно говоря, я боюсь этой женщины. Ей пытались купить Билли Флинна за какие-то гроши. Он рассказал мне об этом при нашей встрече и громко смеялся. Для него это анекдот: дескать, убогая отказалась от его услуг просто потому, что хочет вложить эти деньги на операцию сыну, который абсолютно точно ослепнет – если уж не через пять лет, так через пятнадцать. А мне не было смешно. - Билли, - говорила я, - детка, знаешь, мне её даже жалко. Может, я могла бы ей чем-то помочь? - Это твоё дело, - ответил он. – Хочешь поиграть в благотворительность – валяй. Хотя не знаю, зачем тебе это надо. Я не нашла ответа лучше, чем полушутливое замечание «Искупаю свои грехи» - после того, как я вытащила из его кармана сигарету. Она отказалась. Она сказала мне «я не хочу об этом слышать, я уже всё решила». Честно говоря, я была оскорблена: Велма Келли не предлагает свою помощь, а если предлагает, то от неё так просто не отказываются. Не имеют права. - Ты больная дура, - сказала я ей тогда. - Ты соображаешь, что ты делаешь? - спросила я её. - Твоего сына не вылечат, если тебя с ним не будет рядом! – кричала я на неё. - Хочешь сдохнуть? Да пожалуйста, никто о тебе даже плакать не будет! А знаешь, почему? Потому что ты – вонючая нищая дура! Эта юродивая заплакала, а нас растащили охранницы, едва сдерживая беснующуюся меня. Никто никогда не видел меня в таком состоянии – и хорошо, что эти твари были напуганы. Кроме Мамы, но Маму никогда ничто не испугает. Она лишь угостила меня сигаретой и сказала, чтобы я прекратила психовать – всё равно этой бабе долго не жить. - Казнь состоится послезавтра, - сказала она. – Потерпи, детка, она нас всех порядком уже замучила. Я согласилась с ней и нервно закурила. Не могу ж я ей сказать, что я боюсь этой юродивой, что один вид её спокойного лица, с этими гигантскими окулярами, нелепыми косичками, китайскими глазами – что всё это заставляет меня скручиваться по ночам от ужаса в исступленной ожидании смерти. Я Велма Келли, а Велма Келли не боится никого и ничего. Кроме ущербной слепой бабы, лающей нестройную песню в своей камере за ночь до казни.