Мальчик Том

      Мальчик Том, ангелок с вьющимися прядями, смехом звонким, колокольчатым, в форме приютской цвета сероватого, печенье сухое, постное с кухни приюта ночами таскающий, смахни крошки и скажи, что ты чувствуешь, мир из-под густых ресниц разглядывая, вьюги, бури шум любимый внимательно слушая? Удели мне пару секунд, пожалуйста, не смотри волчком, не щетинься да со злобой не отталкивай – я твой гость ночной, гость невидимый и незримый. Зачем пришла? Да из-за кролика, зверушки забавной – мне диковинно то, что без жалости обошёлся с ней. Так скажи, мальчик Том, что ты чувствуешь?       Мальчик Том ненавидит. До желчи, до желчи, ненавидит, горло разъедающей. Люди устают от ненависти, но мальчику Тому ненавидеть нравится. Отчаянно так нравится, хотя иногда ему кажется, что ненавистью он захлебнётся, и ладонью меж лопаток постучать некому будет.       Мальчик Том гниет изнутри с каждым прошедшим годом, но худой растрёпанный мальчишка становится демоном прекрасным и обольстительным. Нутро гниёт, но всё лучше и лучше оболочка треклятая. Боги перечитали книжку про Дориана Грея, кажется.       Мальчик Том и не мальчик уже вовсе. Мальчик Том – красивый юноша. И как ненависть ещё оболочку не проела, не расплавила – ему самому удивительно. Потом поймёт, что ненависть, как и он, торопиться не любит. Ненависть медленно, нерасторопно заразой по организму распространяется, в ДНК незаметно встраиваясь.       Мальчик Том ангелом слывёт среди преподавателей, ангелом с доброй улыбкой и помыслами благородными. Лишь немногие знают мальчика Тома настоящего – с взглядом страшным и скользким, лицом безучастным, губами сжатыми, глазами холодными. И ещё меньше народцу сознаёт – мальчик Том страшнее зла любого, потому что там, внутри, ничего нет, кроме желчи ядовитой, колышущейся при улыбке и взгляде лживо-сочувствующем.       Мальчик Том, давно не мальчик который, лжёт искусно и ловко, как девчонка деревенская, приспособившись, чернику собирает, ягодки с веточек срывая. Руки у мальчика Тома в соке черники переспелой выпачканы, древко палочки волшебной им измазано.       Сочувствовать, мальчик Том, ты умеешь? Вы это «со-» глупое, друзья, откиньте вместе с чувствами вашими. Мальчику Тому не до этих глупостей человеческих, мальчик Том ласково мурлычет что-то ползающим в его ногах врагам, кровью харкающим.       Живот у тебя, мальчик Том, от желчи ещё не скручивает, внутренности не выворачивает? Беспечно пожимаешь плечами, по щеке девчонки ладонью сок ягоды тёмной размазывая. Конечно, не скручивает, только сжигает без остатка, пепла надежды не оставляя.       Запах гнили, мальчик Том, не чувствуешь? Кутаясь в шарф, зелёных нитей шерстяное сплетение, смотришь пристально, немые ответы черепную коробку переполняют, на вопросы же давно сам себе ответил. Не коси странной улыбкой при глазах, не улыбающихся вовсе, не отмахивайся от предчувствий нехороших и остатков совести, в каменную крошку, деревянную стружку превратившейся.       Не разорвёт тебя, мальчик Том, от жижи гнилой, естество переполняющей? Постучал бы тебе кто меж лопаток, друг, да рвоту, быте, вызвал, а то ведь ненависть и к лёгким подбирается; но не захлебнёшься ты ещё порядком, видимо, – лёгкое левое у тебя ничуть не меньше правого. Альвеолы тебя, мальчик Том, кислородом обеспечивают недостаточно – ненависти да злобы в купе с ней всё же больше, чем жизненно необходимого элемента таблицы, подробно расписанной.       Куда ты спрятал своё сердце, мой милый мальчик Том? Каким решетом его, сердечко сердечное, просеял вместе с капиллярами и сосудами разными, кровь переносящими, да как умудрился их в ненависть превратить и оставить её в решётке пустой? Осела ненависть на прутьях решётки этой, ржавых, выеденных жижей страшной цвета вовсе не болотистого, но чёрного, в уголках ржаво-красного. А чернь лютая потихоньку на поверхность пробирается, молекулы её в уголках губ у тебя собираются.       Что творишь ты с собой, славный мой мальчик Томми? Пыльца ненависти невидимая в чёрных прядях оседает, да во влаге, коей глаза твои покрыты, остаётся. Я бы перебрала каждую прядь волос твоих вьющихся, по голове поглаживая ласково, пылинки ненависти выбирая да сдувая. Жаль только, что пыльца – не причина гниения внутреннего. Как мне жаль тебя, мальчик Том, знаешь? Жаль до слёз, до истомы в сердце и нехватки кислорода в левом лёгком, что меньше правого. Я бы грудину руками собственными вспорола, сердце тебе подарила, да только зачем семена кидать в землю заражённую, которой они за ненадобностью.       Спаси себя, мальчик Том, возлюби ближнего, пожалуйста. Не смотри так насмешливо, взглядом сердце моё не искалывай. Полюби хоть кого-нибудь, хоть змейку свою ненаглядную – от любви не отмахивайся, пожалуйста. Жижу проклятую, окаянную, задержит она на чуточку времени, и пары секунд мне будет достаточно, чтоб в надежде, живой для тебя, убедиться.       Но надежда мертва – видно сразу же. Израненная, изуродованная, корчилась в уголке в предсмертных муках, даже пепла после себя не оставила. И черника оказалась не черникой вовсе, а купеной душистой, отравляющей, ожоги на коже оставляющей. И пары секунд достаточно, чтоб парами страшными, лёгкие изъедающими, отравиться, задохнуться и замолкнуть навеки, жизни признаков не подавая. Дёрнется в последний раз лёгкое твоё левое, да увеличится, окончательно остаточные отростки, сердце напоминающие, из организма вытеснить за ненадобностью.       Ампутация бесполезна, мальчик Том, и зелья тут не помогут – гангрены внутренние на каждом ребре отпечатались, чернь причудливыми узорами на позвоночник перебралась, омертвением все ткани затрагивая, меж волокнами тонкими коих проседает. Спиртовые растворы всякие, против гангрен используемые, литрами в глотку не вольёшь, отравишься, хотя травиться там уже нечему, вроде бы. Зараза гниющая повсюду, повсюду – запах смрада распространяет, плесенью внутренности твои покрывает.       Мальчик Том, желчь и гниль пробрались наружу, ядовито-красными глаза сделав. Венам места стало мало – кровь всё вытесняет злоба страшная, вены на коже бледной-бледной отпечатываются. Лёгкие большие, всё больше и больше, только гниют, Томми, как у курильщика. И похожи они уже только на тряпки, половые которые, разве что плоти сгнившей запах распространяют. Больно стало в них дёгтя много, смолистыми капельками на альвеолах отложившегося, не избавишься.       Ты забыл, мальчик Томми, что вред никотина двухфазный: стимуляция, затем угнетение? С ненавистью также, она всё большей дозировки требует. Одним-двумя миллиграммами не ограничишься - там уж дело в привычке всё пагубной.       Мальчик Том, отчего ты меня не слушал? Ты почто заразу эту не изничтожил? Где же смех твой серебристо-колокольчатый, не злой и безумный? И прости ты своих врагов, не поглядывай снисходительно – левое лёгкое у них меньше правого, нервные отростки чернью не заморожены, не закованы.       К горлу желчь подобралась, как при изжоге, и картофельные соки не помогут. Жижа всё естество твоё без остатка заполнила, мальчик Томми, внутренности выжгла, спасенья не оставив. Даже Уайльд, Оскар который, разложения подобного не предвидел. Неподалёку стоит мальчишка черноволосый, с глазами цвета заклятья твоего, мальчик Том, любимого. У него-то левое лёгкое ещё меньше моего будет. Ему жаль тебя, мальчик Том, жаль по-настоящему.       Только ты жалости этой, мальчик Том, не поймёшь и уже не изведаешь.       Ты пожалей его, мальчик Гарри, пожалей, пожалуйста. Не смотри волчком на врага своего ненавистного. Был он таким же, как ты, мальчишкой черноволосым, худым, иной раз чуть-чуть безбашенным, бегал босоногим по приюту холодному, по полу цвета водянистого. Ты пожалей врага своего, мальчик Гарри, пожалуйста. Кроме тебя да меня никто не сделает этого, кажется.