Самый страшный враг.

Самый страшный враг – тот, к которому ты испытываешь доверие.

Проблема Лави в том, что он все помнит. Все слишком хорошо помнит. Вообще-то, основная проблема его – призвание Книжника, но ему проще не говорить об этом. — Да, — соглашается Лави, — есть вещи, о которых проще помнить, чем говорить. Проблема Лави в том, что он чувствует. Он все еще чувствует кучу ненужных эмоций и привязанностей. Да, и здесь тоже основная проблема в том, что он – будущий Книжник, но от этого никуда не денешься. — Разве что, — предполагает Лави, — прибьют где-нибудь, да похоронят в склепах Ордена. А еще проблема в том, что он помнит те нескромности, о которых говорить просто не принято. В самом деле, основная проблема кроется не в нем. Проблема в его враге. На самом деле и враг-то этот весьма сомнителен. Потому что у Книжников нет врагов. Они – третья сила. Но этот – враг. — Он чуть было не убил Аллена, — вспыхивает первая мысль в уставшем сознании. И – следом за ней – вторая. — А Аллен, значит, – друг? У Книжников нет друзей. Наличие друзей, конечно, лучше, чем наличие врагов, человечнее и выгоднее. Но… больнее. — Но тогда наличие врагов, — думает Лави, потирая лоб под повязкой, — ничего не дает. Просто кучка людей — и не слишком людей, — ставящая палки в колеса. И мысли снова вертятся по кругу, окончательно убивая здравый смысл. — Проклятый Тики, — думает Лави. Самая большая проблема в нем. Потому что он враг, но не ему, Лави, а всем остальным. Потому что он не должен быть врагом, ведь есть же у него это странное светлое обличье. Потому что этот чертов Тики Микк слишком не похож на всех прочих. Недоврагов и недодрузей. — Удовольствие Ноя, — думает Лави с горькой усмешкой. — Интересно узнать, достаточно ли удовольствий ты получал в своей невероятно долгой жизни, а? Лави, наконец, выстраивает все пункты по порядку и начинает тихо ненавидеть все вокруг, что на него очень не похоже. Потому что его логическая цепочка проста: те, кто тебе дороги – твои друзья; те, кто угрожает им – твои враги. Цепочка проста, но в корне неправильна. Она упирается в два понятия: «Лави – Книжник» и «Тики Микк – Ной». — И с этим ничего не поделаешь, — думает Лави понуро, — потому что есть вещи… И он переходит к этим нескромным вещам, воскрешая их в своей ничего не забывающей памяти. Но нет, не все сразу. Сначала было задание. — Слишком несложное, чтобы отправлять на него двоих, — сказал ему тогда Комуи. — Слишком засекреченное, — шепнул ему старик-панда. — По нашим, книжничьим делам, — усмехнулся сам себе Лави. У него, вообще, хорошо выходили все эти усмешки – целый набор, и все специально для образа неунывающего Лави. В самом-то деле Книжники всегда поддерживали связь с обеими сторонами. Сбор информации, ничего личного. Никаких схваток, предательств, взаимных претензий. Кодекс Книжников. В самом-то деле Книжники были сами по себе, но сотрудничали со всеми. И когда Лави убивал шестого акума, злясь на весь мир за мокрый снег, падающий с неба, он все еще об этом помнил. Его цель – встретиться с посыльным Графа. Не потому, что хочется. Потому, что история, которую так усердно пишут Книжники, она такая: не убоится всякой истины, но убоится всякой лжи. Дама с характером, в общем. А еще – договор о неразглашении стратегически важной информации. Лави всегда думал, что помешало бы слугам Графа – верным Ноям – вытрясти из него, Лави, необходимую информацию? Разве что привитое с десятилетнего возраста умение впадать в кому. Выключаться. Не быть. И в этот момент – молот с огненной печатью уже опускался на седьмого акума – за спиной Лави мелькнула фигура. — О, Книжник, мы тебя уже заждались, — прозвучал голос с мягкой хрипотцой. Лави отмахнулся молотом от назойливого акума и обернулся. — Постелите мне в следующий раз ковровую дорожку, — широко усмехнулся он. Ной перед ним непринужденно рассмеялся. — Учтем-учтем. К вам, Книжникам, нужен особый подход, верно? Лави, едва увернувшись от града пуль очередного акума, процедил. — Непременно. И, желательно, чуть больше гостеприимства. Его собеседник мягко улыбнулся, эффектно щелкнул пальцами, и акума, стремительно атаковавшие Лави, развернулись, отчалив в направлении городка неподалеку. Здесь же, в заснеженном внутреннем дворике древнего монастыря, воцарилась тишина. Падал мокрый снег. Лави перевел дыхание, вернул молот в миниатюрное состояние и подошел к посланцу Графа. — Может представитесь, господин… — крохотная пауза и усмешка в глазах, — ученик Книжника. — Лави, — парень протянул руку для приветствия. — Тики Микк, — проговорил Ной, завершив рукопожатие затянутой в белоснежную перчатку рукой. Тогда у Лави осталось впечатление, что руку ему пожал мертвец. Его, Лави, мокрого от снега и растрепанного после боя, привели в шикарно обставленные покои, что раньше занимала монастырская библиотека. Сейчас вдоль побеленных стен темнели обновленные стеллажи с книгами, в центре стоял небольшой изящный стол, резные кресла, а в камине тепло поблескивало пламя. Весь западный свод – какая ирония! – иллюстрировал библейскую легенду о создании Ковчега и спасении всего сущего святым Ноем. Тики Микк проследил его взгляд и усмехнулся – своей этой привычной, но оттого не менее странной полуулыбкой. — Да, Нои чтят историю рода. И Нои все помнят. — Сочувствую, — подумал тогда Лави, но оборвал эту мысль. Потому что так нельзя: сочувствовать кому-либо означает быть на его стороне. Лави тогда разозлился на самого себя – за все эти сомнения, одергивания, недомолвки в разговорах с самим собой. Разозлился и начал громогласно чихать. — Что, аллергия на книжную пыль? – рассмеялся Тики. Лави чихнул еще раз, попытавшись при этом отрицательно помахать головой. Ной, как всегда, смешливо посочувствовал. — Тогда, наверное, простуда. Присаживайся поближе к камину, отогревайся, — радушно предложил он. Лави чихнул еще раз и, подвинув кресло поближе к огню, развалился в нем совершенно по-домашнему, позволяя теплу разливаться по телу. Лави думал, но больше не злился. Он любил пускать в ход свою проницательность, которая, несомненно, не раз его выручала. Ной же не подлежал такому изучению. Ни один из Ноев не был по-человечески предсказуем. — Будь настороже, — предупредил Лави сам себя, когда его плеча коснулась рука в перчатке. Во второй руке гостеприимный хозяин держал бокал ароматного глинтвейна. — Угощайся, Лави. Сегодня я гостеприимен как никогда. Это было неожиданно. Нет, не вино. Интонации. Взгляды. Жесты. — Он замечательный актер, — подумал Лави с примесью уважения. И Лави абсолютно непредусмотрительно почти – почти! – забыл о том, зачем он, собственно, здесь находится. Было безопасное и уютное тепло, исходящее от камина, и приятный терпковато-пряный вкус глинтвейна, согревающего изнутри. Были разговоры ни о чем, как будто перед ним вальяжно, по-кошачьи лениво развалился кто-нибудь хорошо знакомый, но никак не беспощадный убийца на услужении Графа. Был смех - мягкий, иронично-добрый, почти не усмешки, почти доверие, потому что иначе уже просто не получалось. После, когда Тики передал Лави нужные документы – в самом конце вечера – он пробежал их глазами, привычно запоминая детали, имена и цифры, и вернул. — Книжники обладают идеальной памятью, — ответил парень в ответ на удивленный взгляд Тики. — Сложно, наверное, помнить все? – поинтересовался сочувственно Удовольствие Ноя. — Не сложнее, чем помнить о событиях семитысячелетней давности, — ответил Лави, сам не замечая, что глинтвейн просачивается в кровь быстрее, чем умные мысли в голову. Тики только покачал головой, как-то кривовато улыбнувшись. А после минутного молчания добавил. — Ну что ж, дела улажены, верно, Лави? Губы Лави сложились в широкую улыбку. — Побольше бы мне таких дел. — Серьезно? – поднял бровь Ной. – А я ведь могу тебе это обеспечить, — он мгновение помолчал и снова заговорил: – В самом деле, почему бы и нет? Из хороших собеседников может получиться много большее… Желтые глаза лукаво подмигнули Лави. Чего Лави точно не ждал от себя, так это ощущения горячего румянца на щеках. Возможно, последний бокал был лишним. Возможно, мимолетные взгляды в его, Лави, адрес, были совсем не настолько двусмысленны. Возможно, ему, Лави, стоило уходить. Тогда он ушел, получив на прощание ощущение чужого тепла и совсем не дружеских объятий. Остался в памяти неясный, неповторимый аромат этих почти нечаянных касаний – мускуса, глинтвейна и дорогого табака. И тогда у Лави осталось впечатление, что они оба – живее всех живых. Второй визит в монастырь состоялся через месяц. Лави показалось подозрительным, что Ной дважды назначил встречу в одном и том же месте. Оказалось, что ковровая дорожка алела на снегу во внутреннем дворике монастыря, а Тики дожидался гостя под небольшим навесом у главных ворот. — Чувствую себя принцессой, — усмехнулся Лави и запоздало понял, что этого тоже говорить не стоило. Просто потому что – «никаких симпатий». Игра и только. Игра в удовольствие. Игра в шпионов. Игра во врагов и друзей. В этот раз документы были у Лави, но, по сложившейся традиции, он грел их во внутреннем кармане куртки до конца беседы. Так было интереснее. Делать вид, что эта встреча не потому, что нужно, а потому, что хочется. Лави в тот раз спросил самого себя: — Ведь в самом-то деле – хочется? И решил повременить с ответом, потому что на столике у камина образовался чай с ромом. — Неуемная тяга к горячительным напиткам, Тики? Тики не преминул улыбнуться одними глазами и проговорить мягким, обволакивающим сознание голосом. — Люблю что погорячее. И Лави не позволил себе оторвать глаза от созерцания собственной кружки, потому что за ее широким ободком было невероятно удобно скрывать румянец на щеках, горячащий кожу и такой яркий у всех рыжих. Удовольствие Ноя промолчал, поднимаясь из своего кресла, подходя к креслу Лави, раскрывая перед ним портсигар. — Угощайся. — Не курю, веду здоровый образ жизни, — рассмеялся Лави. — А еще мило краснеешь, — взъерошил ему волосы на макушке Ноя. В этот раз на нем не было второй кожи перчаток, и прикосновение получилось теплым, каким-то доверчиво-человеческим. Он не был убийцей для Лави в тот момент. Тогда Лави не задумывался – не желал задумываться, – кто этот странный, обманчиво-ленивый, показно-равнодушный и неизменно учтивый Ной для него. — Что вы, ничего личного: соблюдение нейтралитета достигается более тесным контактом, более прочными знакомствами. А еще – это ведь всего лишь обмен информацией. Верно, Тики? – спрашивал после Лави у воображаемого Удовольствия Ноя. А тогда пол вечера они играли в шахматы, совсем невзначай касаясь чужих рук. И пили чай. И посмеивались над мелочами, сродни тому, что Ватикан скоро пригрозит Ордену закрытием. Оттого, что сотрудники потеряли там всякий стыд и очаровывают своей рыжестью благопристойных злодеев. И Лави краснел и краснел. Тогда он понял, что это не из-за того, что в чае есть ром. И не потому, что рыжие легко краснеют. Потому, что вся проблема в Тики. В том, как он говорит. В том, как он смотрит. В его расслаблено-вальяжной позе. В изящном изгибе его руки со струящейся терпким ароматом табака сигаретой. И Лави не был виноват ни в чем. Даже в том, что, передав документы, задержался еще на час, ровно до полуночи. — Тики, мне, как образцовой золушке, пора уходить, — смеялся тогда Лави. После он чувствовал сильное горячее тело, обнимающее со спины, чувствовал усмешку где-то возле собственного уха, голос и дыхание, щекотавшие кожу. И он был совсем не виноват. Лави знал, что игры когда-нибудь заканчиваются. Тогда он это еще помнил. Когда Тики развернул его лицом и заглянул своими янтарно-желтыми глазами в его — единственный изумрудный, Лави затаил дыхание в лучших традициях мелодрам. Он не был виноват. Лави знал, что эта веселая игра должна будет закончиться. — Не сейчас, конечно… — подумал тогда Лави. И через мгновение Лави уже не помнил, что нет для него ни врагов, ни друзей, ни симпатий, ни любви, ни даже ненависти. Он получал удовольствие, потому что – какой каламбур! – Удовольствие Ноя накрыл его губы своими, не настойчиво, но уверенно углубляя поцелуй, притягивая за талию ближе. — Я боюсь, — подумал тогда Лави. Связная мысль всплыла так неожиданно, что он чуть было не задохнулся, и целовал глубже, даже грубее, потому что казалось, что время рассыпается со стремительной скоростью и обрушивается в бесконечность. Когда они оторвались друг от друга – всего на миг – мысль успела снова молнией мелькнуть в мозгу. — Я боюсь самого себя, — подумал Лави, — до дрожи, до судорожных вздохов, до расширенных зрачков. Потому что игры всегда заканчиваются в чью-то пользу. Когда Лави, наконец, выскользнул из объятий Тики, спешно попрощавшись и улыбнувшись припухшими губами, ему было жарко как в печи. И после он шел, вдыхая морозный воздух всей грудью, пытаясь остудить себя. Чтобы кровь не была расплавом. Чтобы голова не шла кругом. Чтобы руки робко не касались искусанных в поцелуе губ. Тогда же, смешавшись с толпой в ночном городе, он понял, что было не так. Излишнее доверие. Излишняя открытость. Излишнее количество недомолвок, на которые он, Лави, махнул рукой. — В самом деле, — заверял себя Лави, — я могу остановиться. В самом деле, он мог. Кодекс Книжников – идти на все, но знать черту, за которой начинается неконтролируемое буйство эмоций. Был шанс - прекрасный, великолепный шанс получать информацию постоянно, из первых рук, не марая себя вымогательством, сомнительными соглашениями и прочими нелицеприятностями. — Люди боятся неиспользованных шансов, — усмехнулся самому себе Лави. А после, уже в третьем часу, заваливаясь спать и стаскивая с себя форму, Лави обнаружил, что одна из пуговиц куртки оказалась срезана умелой рукой. Лави сначала усмехнулся, как-то необычно мягко, но после усмешка растаяла, как снег. Игра шла за его, Лави, жизнь. А такие игры всегда очень неожиданно заканчиваются. Той ночью Лави снились не слишком-то пристойные вещи. О таких вещах обычно не говорят на трезвую голову рыжие и стеснительные свойские парни вроде него. Вся проблема Лави была в том, что на следующее утро их разделили на команды и отправили на поиски генералов. Вся проблема была в том, что в поезде дальнего следования Лави почувствовал до боли знакомый запах табака, но не сумел узнать Тики. Вся проблема была в том, что через неделю после этого он все никак не мог выбросить из головы лукавое выражение янтарно-желтых глаз, что так прочно впилось ему в душу. Проблема была в том, что через месяц Тики стал ему врагом. Настоящим врагом, убийцей, злодеем, а не обольстительно-флегматичным собеседником на пару вечеров у камина. А через неделю старик, глядя куда-то мимо Лави, отправил его на очередное «слишком несложное» задание. Лави знал, что это значит. Лави перекладывал в пальцах туз пик в клетчатой рубашке. Лави кипел от ярости. Лави чувствовал, что не знает ничего. Ни о Тики Микке. Ни о себе. Ни о том, что, в самом деле, случилось, выживет ли Аллен и как быть дальше с этим чертовым нейтралитетом и неиспользованным шансом. Лави хотел отомстить. Лави не должен был мстить. Лави не хотел идти. Лави не должен был нарушать клятв. Когда Лави появился в нешироком проеме арки в старом парковом комплексе возле базилики одного из давно забытых святых, за его спиной мелькнула знакомая высокая фигура в неизменном черном фраке. — Рад встрече, Лави, — открыто улыбнулся Тики, махая рукой в знак приветствия. А Лави не двигался: стоял в пол-оборота, сжимая рукоять Одзучи-Кодзучи, готовый броситься в бой в любую секунду. А Тики подошел ближе, облокотился на каменный парапет, окружавший верхнюю часть парка. — Считай, что я тоже несказанно рад, — не оборачиваясь, ответил, наконец, Книжник. — Что-то ты сегодня не в духе, — с коротким смешком заметил Ной. — На то есть причины, — прикрыв глаза от напряжения, проговорил Лави. — Какой ужас! Сколько секретов и недомолвок! – иронично посетовал Тики. — Ты хотел убить моего друга, — почти прошептал Лави. — Это достаточно веская причина… Тики оборвал его. — Разве у Книжников могут быть друзья? – удивленно приподняв бровь, спросил он. — Не твое дело! – сорвался Лави на крик, коротко замахнувшись молотом. Вся проблема была в том, что Лави просчитался. Можно сказать – впервые. Молот – лучшее оружие на открытом пространстве, но не в сени старых деревьев и проемах террас и арок. Вся проблема была в том, что Тики вовсе не сражался – легко уворачивался от ударов, подшучивал, дразнил, смеялся. А улыбка становилась все жестче, пока не превратилась в оскал разъяренного хищника. — Главное, — твердил Лави, — соблюдать дистанцию. — Не подпускать близко, — шептал Лави, когда почувствовал тепло чужого тела за спиной, захват поперек плеч и руку, погруженную в собственную грудную клетку. — Попался! – горячий шепот щекотал шею, а в сознании мелькнули невероятно давние воспоминания о почти таких же теплых объятиях и тихих словах. Мысль, заставившая вздрогнуть тогда, вспыхнула и сейчас. — Я боюсь, — простучал пульс в висках. — Глупо бояться, Лави, — будто прочитав его мысли, шепнул Ной. – Твое сердце у меня в руке. Знаешь, что будет, если я сожму сильнее? — Из тебя вышел бы замечательный хирург, знаешь, Тики? Ты точен как часы и не оставляешь швов, — сбивчивым, хриплым голосом попытался отшутиться Лави. — Жалкая попытка, — подумал он обреченно. — Из тебя вышел бы лучший актер, чем Книжник, — до шипения понизив голос, ответил Удовольствие Ноя, стремительно освобождая руку и рывком разворачивая Лави лицом к себе. Чтобы мертвой хваткой сдавить шею. Лави чувствовал, как приливает кровь, как горячеют, будто от стыда, щеки, медленно багровея. — А еще ты мило краснеешь, — дикое пламя плясало в желтых глазах. Лави попытался ударить Тики, лягнуть по ногам, выкрутить руку, попасть ногой по животу, отчаянно дергался в железной, стискивающей горло хватке, пока тело не налилось свинцовой усталостью удушья. — Я боюсь, — подумал Лави. – Самого себя. Потому что сейчас – вот-вот – я сдамся. И никогда больше не смогу никому ничего сказать. Даже самому себе. «Может, мне, и правда, хочется умереть?» И в том момент, когда Лави был уже на краю сознания, пальцы разжались, оставив на шее красные отметины. — А еще не слишком-то хочешь сопротивляться, — почти с шипением – в самое лицо, глаза в глаза, — проговорил Тики. - Что, так все надоело? – усмешка, какая-то затаенно-болезненная, чуть тронула его губы. — К черту... – выдохнул Лави со свистом. — Что ж, пошли, — Тики сгреб его в охапку, и, взмахнув в воздухе рукой, обрисовал дверь. – Если ты хочешь к черту. Тогда, ощутив крепкие руки и стук чужого сердца, у Лави осталось впечатление, что рядом с ним – полумертвым – такой же полумертвый. Тот, кто живет долгом, памятью и сухим расчетом Графа на передел мира. Ничего личного, парень. Когда Тики распахнул высокую резную дверь, они снова оказались в монастырской библиотеке с камином, столиком, креслами и рядами книжных полок. И Лави показалось, что это – гарантия его сохранности. Его, ученика Книжника, никто не станет убивать. По-крайней мере, не здесь. Не сейчас. Не за то, что он не может разобраться в себе. — Ну что, очутился в лапах у черта? – грубо встряхнув его за плечи, спросил Ной. — Н-не… не знаю… — восстанавливая дыхание, прошептал Лави. — Книжники же все обо всем и обо всех знают. Или ты… не разобрался в себе? – откуда-то в голосе Тики зашелестела затаенная злость. Лави рывком поднял голову, впиваясь взглядом в желтые глаза напротив. Молча. Только дыхание. Только стук сердец. Только невероятной силы толчок в грудь, так, что Лави отлетел к стеллажам, с треском ударившись о них, уронив с полок десятки книг. Лави сполз на пол, сжимая с досадой кулаки. Оказалось, что нужно еще вспомнить как это – дышать. А когда через мгновение его вздернули на ноги, больно, до слез в уголках глаз, потянули за рыжие пряди назад, запрокидывая голову, он замер. Не нужно дышать. Потому что еще мгновение, и Тики уже целовал его. Жадно, грубо, болезненно-отчаянно. Прокусывая губы, наполняя страсть металлическим привкусом крови, сжимая и оттягивая волосы все сильнее, так, чтобы Лави прижимался всем телом, выгибаясь от боли и наслаждения. После Лави шептал «ненавижу», «не хочу», «сволочь», «отпусти», «еще» и много других слов. А после – междометия и вздохи, потому что слов уже не оставалось. Потому что… Когда на полу были уже и шарф, и куртка, и футболка, а руки Тики упорно возились с ремнем, Лави шепнул, откинувшись спиной на опустевшую полку: — Почему? Ведь игры всегда заканчиваются. Даже самые сложные. Зачем их тогда затевать? — Ради удовольствия, — ответил он сам себе. А в его, Лави, случае – ради Удовольствия Ноя. И Тики неожиданно остановился, замер, опустил повязку Лави на глаза, чтобы тот не видел слишком серьезного, совсем не игриво-лукавого взгляда янтарных глаз, и ответил: — Потому что игры, Лави, когда-нибудь заканчиваются. И начинается что-то в самом деле важное. И тогда Лави показалось, что они более чем похожи. Что они – не живы, не мертвы, не являются самими собой, не знают истин чувства, но желают этих истин ровно настолько, насколько желают сейчас друг друга. Не могут не следовать пути, но ненавидят его точно так же, как ненавидят собственные и чужие слабости. Они более чем похожи, потому что, в самом деле, нет ничего человечнее, чем симпатии, которые в них ютятся, тщательно скрываемые от всех и, в первую очередь, от самих себя. Нет ничего человечнее, чем противоречия в самих себе. И когда Тики переместил их обоих к кровати – черт знает, как они очутились в этой огромной спальне – больше не было противоречий. Не было ничего, кроме рук, губ, жара тел и желания настолько отчаянного, что сердце заходилось в груди. И Тики стал почти груб, его поцелуи превратились в укусы, оставляющие следы на теле: на ключицах, на шее, на груди, но это все было правильно, как ничто больше в этом мире. Когда они, наконец, упали на кровать, Ной завел Лави руки за голову, не давая ему снять повязку с глаз, и это нелепое чувство беззащитности оттого, что никак не предугадать следующее движение, заставляло дрожь предвкушения пробегать по телу волной. Когда ни на одном из них больше не осталось одежды, а тела были горячи от возбуждения настолько, что любое касание стало смесью боли нетерпения и наслаждения соития, Тики прошептал: — Это ведь когда-нибудь закончится. — Пусть, — ответил Лави. – Только бы не сейчас. Лави почувствовал, как на губах Тики скользнула улыбка, и от этого что-то болезненно затрепетало в сердце, заставляя его биться еще чаще, еще неистовее. И завязанные глаза больше не мешали, только добавляя ощущений, будоража и погружая в осязание ласк, настойчивых, умелых, грубых ровно настолько, чтобы удерживаться на грани болезненно-терпкого экстаза удовольствия. Когда Тики вошел в него – сначала пальцами, смоченными чем-то прохладно-вязким – Лави зашипел, закусывая губу, но после, следуя ритму толчков, начал подмахивать, выгибаться, со всхлипами и стонами втягивать воздух, и попытался освободить руки, которые Тики все еще удерживал над его головой. И совсем скоро Тики отпустил его, слегка отстранился, и через мгновение, стискивая бедра Лави до синяков, вошел в него напряженной плотью, до конца, приникая к телу, чтобы ощутить судорогу боли, пробежавшую по мышцам, распахнувшую полустоном-полувскриком искусанные губы. Чтобы еще один стон, последовавший за первым плавным движением в нем, заглушить неистовым и терпким поцелуем. И, пока Лави все еще мог говорить, он попросил быстрым сбивчивым шепотом: — Сними повязку, я хочу тебя видеть. — Серая кожа, горящие желтым глаза, кривая усмешка поимевшего тебя Ноя? – в голосе, хриплом от возбуждения, сквозила горечь, едва прикрытая сарказмом. — Да, я хочу видеть тебя, — прошептал Лави, порывисто обнимая сильное тело. — Тогда запомни все это, слышишь? – проговорил Тики ему в лицо, стягивая повязку с глаз. И Лави с надломом усмехнулся: — Книжники обладают идеальной… «…идеальной памятью» — хотел договорить он, но Ной перебил: — Нет, — серьезно ответил он, — запомни как человек. Лави заморгал, не слишком его понимая, и вдруг ощутил, что со второго глаза повязка тоже снята, в нарушение обета Книжников. — Потому что я тоже запомню… как человек, — добавил Тики. — Хорошо, — вздохнул Лави, прижимаясь к глянцевой от пота коже и понимая, что этот их раз будет единственным – первым и последним всплеском чувств в их все еще не остывших душах. — Я запомню. Проблема Лави в том, что он, как и обещал, помнит. Все, произошедшее тогда, слишком хорошо помнит. Проблема Лави в том, что слово «единственный, первый и последний раз» жгут ему под лопатками там, где должно быть сердце, когда он вспоминает Тики. Проблема Лави в том, что он прекрасно понимает, чем закончится их игра, давно, в самом деле, переставшая быть игрой хотя бы для них двоих. Когда он сражается с Удовольствием Ноя в самом начале, когда они только прибыли в Японию, и нагло и самонадеянно напали на резиденцию Графа, и после, когда в Ковчеге Тики любезно зовет их компанию к столу, и в той схватке, когда от златоглазого и ироничного Ноя ничего не остается, кроме слепой ярости, Лави знает, что в спину им дышит смерть. И что кого-то из них она настигнет первым. Сейчас проблема Лави уже не в том, что некоторых вещей в его жизни просто не должно быть. Он махнул на это рукой, потому что победил расчетливого и бессердечного книжника в себе. Друзей, врагов, ненависти, привязанностей, несоответствий и неопределенностей в его сердце быть не должно, потому что это подвергает опасности, давая смерти лишний шанс. Но сейчас проблема не в этом. Проблема Лави является ему во сне, так же небрежно откидывает со лба черные пряди, смотрит прямо в глаза без тени иронии в янтарных омутах и говорит мягким, хрипловатым голосом: — Запомни меня… человеком. Проблему Лави зовут Тики Микк.