Шрамы

Шрамы. Они исполосовали все его тело. Истончили всю его душу. Неровные. Блеклые. Страшные. Гарри смотрел на себя в зеркало, проводил кончиками пальцев по неровным краям сплетений и не мог вспомнить значения даже половины рубцов, оставленных собственной рукой. Их было много. Слишком много. Больше чем хотелось. Они уродовали каждый миллиметр его кожи. Разрушали прекрасный образ героя-спасителя, преподнося миру сломавшуюся куклу с психическим расстройством. Они убивали тот идеализированный образ победителя, вождя магического мира, впихнутого теперь в каждую строчку бесконечного числа книг. Рушили портрет всенародного любимца, просто потому, что пример их подражания – по сути, и не человек вовсе, и далеко не скала, которую можно разрушить. Это иллюзия совершенного недостижимого образа, сложенная многовековыми мечтами и представлениями каждого. Гарри смотрел на свои шрамы, задевая ногтем особо глубокие повреждения, и не чувствовал ничего. Даже пустота не заполняла его. Вакуум. И это было привычно. До безобразия понятно. И самое страшное – это то, что даже застывшее чувство не трогало его. Гарри Поттеру было абсолютно все равно. Наверное, если бы он оказался в пылающем доме, и огонь ядовитыми языками разъедал лоскуты обезображенной кожи – он бы и не шелохнулся. Не сделал бы и шага из этого дома. Просто потому, что ему нет никакой разницы – сгореть сейчас или разложиться потом. И это нормально. Естественно. Хоть Гарри и не помнил значения каждой отметины. Но среди них были такие – особо глубокие, которые он не сможет забыть даже во сне. Потому что и там они придут к нему ночным всепоглощающим кошмаром, вырывающим все легкие вместе с отчаянным криком. Каждая смерть клеймом стояла на его теле. Эти рубцы легко можно было отличить от других: неровные, глубокие, размашистые. Они несли в себе пропасть необъятной минувшей боли. Агонии, которую гриффиндорец глушил физическими повреждениями. Короткий взмах, побледневшие пальцы на рукояти ножа, и кровь, высвобождающаяся вместе с вязкой омерзительной гнилью, что пропитала каждую его составляющую. И каждый новый порез сопровождался вздохом облегчения. Взмах – и смерть Седрика становится терпимее. Боль не уходит. Совсем нет. Просто на мгновенье молекулы кислорода практически беспрепятственно наполняют легкие, делая дыхание чуть спокойнее. Покладистее. Три протяжных – и последняя улыбка Сириуса почти расплывается в воспоминаниях. А собственный безумный смех немного утихает. Кровь неустанно продолжает течь из открывшихся ран, образуя после себя темнеющие густые потоки, которые в реальности должны обеспокоить гриффиндорца. Но это лишь только распаляет его еще больше. Еще сильнее. Смерть Дамблдора не приносит ничего кроме опустошения и одиночества. Его падение рисуется отражением собственно шрама в виде молнии, как знак того, что игру старика он непременно закончит. Выполнит уже установленный ему ход. Смирится с ролью пешки. Букля запечатляется под сердцем. Гарри еще давно примел это место для нее, просто потому, что именно она та самая ниточка, держащая его на плаву в моменты срывов у Друслей. Просто потому, что она его посмертный спаситель. И все тут. Тонкс и Люпин, как напоминание о вечной любви, покоятся крестом в центре солнечного сплетения. Порезы не глубокие, но размашистые, задевающие своими концами множество других. Гарри вырезал их с ювелирной осторожностью. Не торопясь, углубляясь кончиком ножа ближе к центру, стараясь вобрать в себя их вечную любовь как можно больше. Смерть Фреда, как и многих других учеников Хогвартса, чьи нити судеб были оборваны столь рано и нещадно, Гарри прячет на теле так, чтобы они не попадались на его глаза при первой возможности. Просто потому, что их холодные трупы еще слишком ясно запаяны в сознании. Просто потому, что их смерти не сыграли ни какой роли. Просто потому, что они отдали свои жизни зазря. Гарри помнил свои дрожащие пальцы, когда там, после победы над Волдемортом, он беспрепятственно укрылся в кабинете Дамблдора и в исступлении начал резать, пропитанную грязью, кожу. Он чувствовал себя наркоманом, наконец получивший заветную дозу. Гриффиндорец знал, тогда он распарывал не тело – душу. И не кровь заливала ковер. И не слезы разъедали глаза. Десятки. Сотни невинных душ – все они навечно похоронены на его коже. Его тело – памятник об их светлой памяти. Об их непрожитых жизнях. Неровные. Блеклые. Страшные. Гарри смотрел на себя в зеркало, проводил кончиками пальцев по неровным краям сплетений и не мог понять, почему за столь долгое время смерть Зельевара так и не отпечаталась на его теле. Гарри пытался. Честно пытался, сжимая бледными пальцами рукоять ножа и чуть сдавливая поверхность кожи. Он тихо шипел от бессилия, но все что ему удавалось – это лишь маленькая тонкая полоска. Припухлость, которая обычно остается после неровного касания ногтя. И это бесило. Выворачивало наизнанку так, что дышать становилось трудно. Так, что сердце заталкивалось в глотку и, ускоряя свой темп, медленно сводило с ума. Тук-тук. Тук-тук. И Гарри ломался. С хрустом. Вдребезги. Все потому, что помешался рассудком еще давно. Все потому, что шрамы были его единственным крючком, держащим над поверхностью. Все потому, что каждую секунду он был в диком всепоглощающем ужасе. Все потому, что он рыба, пойманная жестокой рукой. И Гарри улыбался. Улыбался своему бессилию, своей слабости, в изнеможении даря поклон профессору Зелий. Снейп знал. Снейп отплатил. Но самый главный шрам на его теле, конечно же, светился ярким знаменем у него на лбу. Мальчик-который-выжил. Мальчик-который-был обречен. Гарри всю жизнь казалось, что его истинное предназначение основывалось вовсе не в победе над Волдемортом и не в освобождении волшебного мира от вселенского зла – эти абсурдные мысли, теперь печатаемые в каждом податливом разуме, даже не воспринимались в его голове. Просто потому, что Гарри умный мальчик. Он все понимал. Он все принимал. Мир всегда требует победителей и падших. Мир всегда требует лживые улыбки и приторно-сладкие слова. Мир слишком устал от боли, поэтому он не видит. Не видит надломленный уголок губ на очередном выпуске с фотографией. Не видит пустоту во взгляде. Не чувствует гнильцу, разлагающегося тела. Не слышит крики, пылающие в междустрочье: «Помогите!» «Помогите!» Мир не видит, не хочет видеть ужас войны в отпечатках рубцов, которым нет конца. И Гарри знает – не будет. Всех волнует лишь один. Самый главный. Самый первый шрам. Единственный, оставленный не собственной рукой. И они видят его, потому что слепы на остальные. И они видят его точно так же, как не видят бессчетное количество гробов с рваными останками их детей. Они видят его, и им кажется, что именно благодаря этому не замечают все новые и новые шрамы. Они видят его и чувствуют успокоение. Они думают, что шрам в виде молнии – символ смерти Того-Кого-Нельзя-Называть. Они думают. А Гарри понимает, что ошибаются. Потому что предназначение не изменить. Потому что он погребальная всех непрожитых жизней. Потому что шрам в виде молнии – это он сам.