Мы боимся всего на свете...

В детстве, большинство из нас боялось темноты. Древний, подсознательный страх овладевал нашим неокрепшим разумом, разгорячённое воображение подсовывало страшные, несуществующие образы. Некоторые из нас, давно выросшие и состоявшиеся люди, всё равно продолжают бояться темноты, хотя мы и понимаем, что в ней нет ничего страшного. Страхов в детстве было много: родители оставляли нас одних дома, в детском саду, первом классе школы; мы боялись потеряться в магазине и нам было не по себе, когда мама оставляла нас постоять в очереди. Мы боялись стоматологов и прочих врачей, потому что все они делали с нами неприятные вещи, врали про «укус комарика», запирали нас в больших белоснежных палатах, где лежали такие же брошенные родителями наши сверстники. Мы смотрели диснеевские мультики и боялись злых колдуний и колдунов. Мы боялись животных, насекомых, рыб. Особенно, пауков, потому что в восьми паучьих ногах, способе передвижения этого насекомого и его умении плести идеально-правильные паутины, мы видели что-то страшное и мистическое. Многие из нас и сейчас боятся смотреть фильмы ужасов, где планету захватывают разумные насекомые или животные. Мы боимся, что низшие формы разума обретут над нами власть. В страхе, мы издевались над беззащитными птичками, бабочками, топтали червяков, выползших после дождя, и бросали в тявкавшую на нас из соседского двора собаку камни. Из-за страха, мы доказывали им, что обладаем силой, и они никогда не смогут ответить нам отплатить за жестокость. Мы боялись громких звуков. Гром, трактор, соковыжималка, стиральная машина (не такая тихая, что сейчас, а старая, прыгающая в режиме «Отжим», не хуже коня на скачках), пылесос, газонокосилка, вертолёт, фейерверки, крики родителей, когда они ругались… Это потом нам стали нравиться громкие звуки: музыка на пределе из наушников, дискотека, просмотр фильма в кинотеатре. Мы поняли, что громкая музыка способна приносить удовольствие, но некоторые из нас продолжают бояться громкой музыки и везде просят сделать её потише. «Нежные ушки», — говорим мы, а они продолжают бояться. Были у нас обычные страхи и не совсем обычные: некоторые из нас боялись воды, например. Даже будучи взрослыми, мы не чувствовали себя в безопасности, заходя в мелкий пруд. Мы не могли уплыть далеко от берега, туда, где нет дна под ногами, потому что нам страшна глубина. Мы задыхаемся от страха, в наших расширившихся глазах плещется жуткий страх. Но, если страх воды не так мешает жизни, как аэрофобия, приносящая сильные неудобства. Откуда у нас взялся необъяснимый страх перед полётами на самолётах? Мы не знали ответа, но бились в истерике, представляя, как самолёт, в котором мы летим, внезапно затормаживает, кренится набок и начинает свой смертоносный путь к земле. Нам снится по ночам, как наш самолёт всё ускоряется, падая вниз, и разбивается о землю со страшным взрывом. Наши страхи разнообразны, но почти все они идут из детства. Только задумайтесь, как многого мы боимся в жизни: растолстеть; остаться в одиночестве; мы не можем пойти в цирк с детьми, потому что там будут жуткие уродливые клоуны; мы пробегаем ночью мимо зеркала, замечаем краем глаза нашу искажённую лунным светом фигуру и испуганно содрогаемся; мы предпочитаем совсем не выделяться из толпы, потому что нас тут же засмеют, а это очень страшно — когда над тобой все смеются; мы отказываем себе в рождении ребёнка из-за цепенящего душу ужаса перед болью и дальнейшими сложностями; мы стараемся по минимуму ходить на могилы к родственникам, потому что кладбище навевает нам страх. Мы боимся ответственности — говорим, что у нас нет лидерских качеств, да и вообще, мы не хотим связываться со «всем этим». Мы боимся одиночества — болтаем излишне много, навязываем людям своё общество, надоедаем им своим присутствием. Мы боимся открывать кому-либо своё сердце — презрительно бросаем, что противоположный пол весь одинаков и недостоин нашей любви. Мы боимся чужого оценивания — на предложение показать своё произведение или картину, говорим, что не ищем славы и нам хорошо и так. Мы боимся смерти — с важным видом говорим, что жертвовать собой глупо, да и вообще у нас обострённое чувство самосохранения. Мы предпочитаем жить с нашими страхами в обнимку и насмехаемся над теми, кто пытается преодолеть свой страх. Мы не хотим ему помочь, потому что мы завидуем его желанию быть свободным. Мы продолжаем сидеть на одном и том же месте, ходить на опостылевшую работу, жить с надоевшими, до тошноты людьми, улыбаться тем, от кого зависит наш заработок. Кто-то хочет и борется со своими страхами всю жизнь. Кому-то достаточно нескольких лет. Страх некоторых уничтожила любовь. И они свободны и независимы. А как же мы? Те, кто боится потерять свой родной страх? Так удобно прикрываться им от жизненных сложностей и невзгод, нам кажется, если мы его потеряем, то лишим себя части себя. Страх сросся с нами, но он не приносит абсолютно никакого нам облегчения. Он парализует нас, как яд змеи, а мы не спешим убрать с себя ядовитую гадину. Мы знаем, что от фобии так просто не избавиться. Но мы должны хотя бы попытаться их побороть, особенно если они сильно мешают нам жить. Потому что страх имеет особенность превращаться в ненависть. Так мы и живём, ненавидя себя, окружающих, своё прошлое и жизнь. Собака, как известно, лает не для того, чтобы укусить. Она гавкает и отпрыгивает от каждого нашего движения, потому что боится нас. Собака пытается напугать нас, потому что мы пугаем её. Если псина не боится, ей незачем тратить силы на то, чтобы пугать — она кусает мгновенно и без прелюдий. А мы не хотим причинять нашим страхам боль. Нам неприятно, когда кто-то задевает нас за «живое». Надо, чтобы задели. Чтобы содрогнулась наша клетка и открылась дверца, за которой — страшная, зияющая чернота. И мы сделаем шаг, переступим порог и выйдем наружу. Вдохнём чистый и прозрачный запах свободы… Или умрём.