Звёзды

Слэш
PG-13
Завершён
9216
Размер:
8 страниц, 1 часть
Описание:
Публикация на других ресурсах:
Уточнять у автора/переводчика
Награды от читателей:
9216 Нравится 162 Отзывы 1408 В сборник Скачать

Часть 1

Настройки текста

— Что такое «родственная душа»? — Это... ну, это как лучший друг, но нечто большее. Это единственный в мире человек, который знает тебя лучше, чем кто-либо ещё. Это кто-то, кто делает тебя лучше. Нет, на самом деле, он не делает тебя лучше, ты делаешь это сам, потому что он тебя вдохновляет. Родственная душа — это тот, кого ты всегда носишь в своём сердце. Это единственный человек, который знал тебя, и принимал тебя, и верил в тебя, прежде чем это сделал кто-то другой... или когда никто больше этого не делал. И что бы ни случилось, ты всегда будешь любить его. И ничто не сможет изменить этого.

Шерлок Холмс никогда не был таким, как все. Был рождён не таким, начинал свой путь не так и, кажется, в корне, в самой сути отличался от других. Слишком взрослый для своих лет, слишком задумчивый и не по-детски язвительный, он с детства знал, что это значит — быть одиночкой. По-настоящему. Без шуток, притворства и игр. Быть тем, кто всегда шагает за группой детей последним, потому что ребята впереди бегут в беззаботной радости за руки, а следом за ними тянется шлейф пыли. Шерлок научился эту пыль глотать, как собака, захлебываться ею, как самым горячим в мире дыханием. Тем, к кому никто не подойдёт, потому что — гляньте, ну же, посмотрите, этот кудрявый мальчишка из богатой семьи чересчур странный, лучше держаться от него подальше, а то мало ли. Еще руку небось откусит. Бешенством заразит — заразная псинка, псинка, псинка. Тем, с кем никто не станет общаться. Слышать ругательства, быть изгоем, фриком, странным. Быть белой вороной среди априори красивых птиц — и чувствовать, как каждый день сплетенный комок из «что со мной не так?» и отчаянного непонимания растет где-то внутри, за костями и мясом, растворяется в крови и течет по венам зародышем злобы. Быть другим. Иным. У Шерлока была хорошая семья, как бывает в книжках: добрая мать, заботливый отец и умный старший брат. Они поддерживали его всеми своими силами, делали всё ради этого ребенка и дарили нечто, что нельзя купить ни за какие деньги, но так и не смогли помочь Шерлоку с самым важным — с его абсолютно чистой кожей на запястье. Бледная, до страшащей странности нетронутая. Уродливо чистая и отвратительно, ужасающе неправильная. На ней не было ничего, абсолютно ничего: никаких ярко-чёрных букв, будто нарисованных от руки мастера на старых пожелтевших страницах книг, которые пахнут пылью до того сильно, что хочется закашляться — вот видно, как слегка дернулась в треморе рука, как скосилась линия, никаких римских цифр или загадочных фигур с изворотливыми концами. Никаких наскальных рисунков. Ничего, кроме больной пустоты — неправильная, неправильная, неправильная. Шерлок рассматривал кожу, растягивая ее пальцами, стараясь увидеть блеклое, но существующее слово внутри, за слоем пустой бледности, но кожа молчала зашитым венами ртом. Пытался проявить, словно кинопленку, надпись с помощью химикатов, невесть как раздобытых, и едва не схватил ожог — Майкрофт остановил, а Шерлок потом долго на него злился. Верил изо всех сил, что оно есть, оно точно есть, просто намного глубже, чем у всех, есть — не может не быть. Это просто непроявленный белый лист. Просто пока что. Шерлок был рождён не таким. Если судьба существует, то это она: не иметь друзей, всегда уходить из школы одному, а, приходя домой, кидать портфель в угол комнаты и утыкаться носом в книги. Сидеть в одиночестве, читать, глотая страницу за страницей, главу за главой, книгу за книгой, и лишь иногда прислушивался к радостным крикам детей за окном — отголоскам того, кем он мог бы быть. Кем он мог бы, абсолютно точно мог бы быть, если бы не белый лоскут кожи. Он был умным ребёнком, просто несравнимо умным ― и это, вопреки ожиданиям родителей, приносило ему много проблем. Никто не любит слишком умных, они делают тебя уязвимым. Когда он, будучи семилетним мальчишкой, сказал миссис Лэрд, молодой преподавательнице по английскому языку, что запах её сладких духов сменил грубый мужской одеколон, такой же, что и у мистера Бакера, учителя математики, и что её кудри выглядят растрёпанными, а глаза — покрасневшими от недосыпа, его родителей вызвали к директору, где состоялся очень серьёзный разговор на не приятную ни для кого тему. Шерлок чувствовал себя подсудимым, а седые, словно комки ваты, волосы директора Уилсона наталкивали его на мысли о судье. Мать Шерлока молчала, краснея от стыда, а отец сидел насупившись и слушал слова директора о том, что, повторись такое ещё раз, им придётся принять более жестокие меры. Вечером, когда они ужинали в полном молчании, Майкрофт со злостью в голосе посоветовал Шерлоку попытаться стать нормальным, за что тут же получил возмущённый возглас — «Майкрофт Холмс!» — матери. Шерлок замер, и вилка с наколотой бараниной в его руке так и не дошла до рта. Что-то раскололось, стреснуло, лязгнуло. Вылилось. В ту ночь Шерлок, зажимая рот рукой, чтобы никто не услышал громких, отчаянных рыданий, впервые осознал всю ситуацию до мельчайших деталей. Осознал, что светлая и болезненная мечта оказалась настолько далеко под кожей, а так далеко не бывает — так далеко уже стирается. Что ни один химикат не выявит. Что можно жечь, резать, колоть, но наружу выступит только кровь — признак того, что он человек. Маленький слабый мальчишка, изгой, разбитое сердце, лоскутно-белая кожа — собачье бешенство, зараза, ну же, держитесь подальше от этого странного мальчишки, не приближайтесь. Укусит. И он понял это слишком, слишком рано. Когда в их класс приходили новенькие и со смущённым «привет» садились на свободное место за партой, где сидел Шерлок, он рассказывал им всё об их жизни: о благосостоянии их семьи, о работе, о долгах или же о немереных деньгах, о домашних питомцах и проблемах. Тогда новенькие, какими бы они ни были, бросив испуганное «отвали, придурок» или «да пошёл ты», торопливо сбегали за другую парту и, лишь искоса поглядывая на него, будто на серийного убийцу, который пришёл в школу на урок алгебры и признался во всех содеянных убийствах, больше никогда не разговаривали с Шерлоком Холмсом. И Шерлок сам привык. Сквозь кровь, рвань, удары и мутную воду — привык. В одиночестве были свои плюсы. Он не привязывался к людям, а значит, они не могли сделать ему действительно больно, потому что — Шерлок знал — делать больно люди умели лучше всего на свете. Он смотрел на одноклассниц, приходящих в школу с плохо стертой вчерашней тушью и красными от слёз глазами, мигом понимал, что причина в бросивших их парнях, и испытывал холодную радость: со мной такого не случится, со мной так не будет. Оставался белой вороной, но теперь без обиды. В одиночестве были свои плюсы, а вопрос о том, была ли эта идея правдой или самовнушением, оказался удаленным из мыслей. В то время, когда его одноклассники играли в новейшие игры на приставке в компании друзей или ходили на свидания, Шерлок зависал в морге, исследуя человеческие тела после смерти. В этом было нечто притягательно опасное, интригующее, слишком высокое и леденящее — ну давай же, ступи, попробуй, потрогай, больно не будет, лишь немного страшно. И Шерлок обожал холод, которым его встречали знакомые стены. Мистер Сандерс, старый патологоанатом, видя страсть парня к химии и анатомии, как-то подарил ему настоящий человеческий череп. Шерлок удивился, но принял подарок, с опаской изучая его, пробегая длинными пальцами по поверхности, осматривая каждый сантиметр в увеличительное стекло. Живое. И мертвое — в его руках и то, и то. С тех пор этот самый череп стал самым лучшим собеседником. Потому что всегда молчал и тихо выслушивал, не перебивая и не смотря на Шерлока так, будто тот сейчас воткнет тебе нож в глотку. Потому что череп был и одновременно не был человеком ― и в этом было куда меньше холода. Шерлок не знал о Солнечной системе ровным счётом ничего, но мог рассказать, какой путь проделал совершенно незнакомый человек от своего дома до школы, просто зафиксировав взглядом грязь на его обуви. И это, вопреки ожиданиям родителей, не было феноменально. Это было страшно. И чистая, нетронутая, белая кожа на запястье — его, живое и мертвое. В то время как его одноклассники ждали новых фильмов и песочных кексов, потому что эти слова были выгравированы у них на руках, Шерлок не ждал ничего. Просто некого было ждать. Он повторял себе: пустота, просто не существует, забудь, забудь. Не помогут никакие в мире химикаты. Не поможет безголовая вера, бесцельные метания, не поможет, забудь, забудь. Оставь. И смирись. Мать, отец и брат всегда поддерживали его, говоря, что в этом нет ничего страшного, что он такой, какой он есть, и что не надо клеймить себя. Что он найдёт свою родственную душу несмотря ни на что — стоит только, сыночек, верить. Верь, брат, и все нормализуется. И Шерлок верил им. Верил ровно до того момента, пока, будучи восьмилетним мальчишкой, не услышал из своей комнаты на втором этаже крики родителей. Стараясь спускаться по ступенькам как можно тише и аккуратнее, вышел из комнаты и, незаметно притаившись у перил, прислушался к родительской ссоре, на отдалённых задворках сознания. Как собака, готовящаяся к удару. Прижимающая уши к голове и прикрывающая глаза. — Ты считаешь, что это нормально? Ты в самом деле так считаешь? — голос матери срывался чуть ли не на рыдания. — У него нет надписи! Ему уже восемь, а её всё нет! Это ненормально, ты понимаешь? Дальше Шерлок слушать не стал. Просто тихо поднялся к себе в комнату, тихо запер дверь на замок, тихо лёг на кровать и просто тихо, беззвучно заплакал. А в рыданиях этих было, кажется, больше отчаяния, чем за всю жизнь. Зажимая рот ладонью. Кроша зубы в сжатии десен. В последний раз. Шерлок привык обходиться без людей. Ему было скучно находиться с ними в одной компании: они все были раскрыты, как незатейливые книги для детей, с их глупыми проблемами, золотыми желаниями, которым не суждено сбыться, и полным отсутствием мозгов. Это был век грандиозных мечтаний и билетов в жизнь, напечатанных сразу на коже, но все казалось ему чужим. Он не понимал их чувств, зато мог полностью разгадать ход их мыслей, не поддерживал их традиций, зато мог сказать, где они находились прошлой ночью: дома, мирно засыпая в своей кровати, у друзей на вечеринке или у своих партнёров. Потому что все они были загадками, а в загадках Шерлок был лучшим. И Шерлок перестал волноваться по поводу того, что его запястье было чистым. Постепенно, а может, в один момент ― это холодное, отвратительное смирение пришло и осело на костях, и, признаться, ему все внутренности были рады. Шерлок любил загадки и, будучи только шестнадцатилетним парнем, уже помогал полиции в раскрытии преступлений, к которым его допускали. Он щёлкал их как орехи и испытывал особое удовольствие, когда орешек попадался особенно твёрдый. Сжирал зубами. Отрывал с внутренностями. Как чертов наркоман — сломается без дозы. Когда кайфа от преступлений становилось мало, Шерлок брался за более эффективные средства. Всё начиналось с таблеток, перерастало в белые дорожки на столе и заканчивалось шприцами. Шерлок имел доступ к иным мирам, в которых он становился снова маленьким кудрявым мальчиком из богатой семьи, только таким же, как и все, мог запросто уйти от реальности в эту самовозведенную иллюзию, стоит лишь глотнуть, вдохнуть или вколоть. И он любил те места, в которые попадал, потому что там все было иначе: он не был белой избитой тварью, его не считали уродом. Не считали другим — без пены у рта, без бешенства в венах. Но иногда ему этого становилось мало. Когда он заново начинал себя ненавидеть. Когда Майкрофт, зайдя к нему в комнату, обнаружил брата в бессознательном состоянии, с открытыми закатившимися под веки глазами и пеной у рта, родители были в отъезде. И Майкрофт ничего им не сказал. Он не сказал ничего, когда Шерлок открыл глаза, почувствовав иглу от капельницы под кожей и острый запах лекарств — блевотный привкус антисептиков, хоть хлоркой со слизистой вымывай. Майкрофт просто промолчал и, убедившись, что брат очнулся, вышел из палаты. Они больше никогда не говорили на эту тему. Им было не нужно. И так все понятно. Время шло. Иногда, встречая на улицах своих одноклассников, нашедших их родственные души, Шерлок бесшумно выдыхал. В такие моменты смирение тяжело поднималось с костей и перекрывало каналы с кровью — в глотку, на язык, захлебнуться, отравиться и не выжить. Вскоре он, познакомившись с инспектором Лестрейдом, стал работать со Скотленд-Ярдом. Снова чувствуя живое наслаждение, которое не принесут никакие наркотики, он помогал с любыми преступлениями, не позволяя себе забывать об издевательских шуточках в сторону беспомощных полицейских. Иллюзия мира, иллюзия стабильности и иллюзия нормальности. Его собственная. Иллюзия ненормальности. Фальшивое смирение. Он жил с родителями до тех пор, пока всё-таки не решил найти собственную квартиру в Лондоне. Его знакомый, Майк Стэмфорд, посоветовал ему найти соседа, с которым бы он жил и совместно платил за проживание, и правда — умей Шерлок смеяться, он бы точно это сделал. — Не думаю, что жизнь со мной кому-то под силу. Шерлок работал в лаборатории, когда Майк снова пришёл. Не один. Рядом с ним, опираясь на трость, шагал светловолосый невысокий мужчина. Шерлок быстро распознал в нём военного ― не составило и труда. Мужчина озирался по сторонам, но ничего не говорил. Как загнанный армейский пес. Они на выходе все такие: голодные по войне, со шрамами от ее цепи на шее. — Майк, можешь одолжить свой телефон? — смотря в микроскоп, поинтересовался Шерлок. Он абсолютно не любил телефонные разговоры: голоса, изменённые сетью, его раздражали. — Он остался в пальто, — с сожалением пожав плечами, ответил Стэмфорд, слегка улыбаясь в своей извечной манере. Краем глаза Шерлок увидел, что мужчина протягивает ему телефон. Не говоря ничего, просто глядя в его сторону — легкий тремор рук, стеклянно-устойчивый взгляд, тонкая линейка губ. У Шерлока была еще одна загадка. Недостаток данных — жуть как бесит. Поэтому, забрав телефон из рук, он спросил его: — Афганистан или Ирак? Мужчина тут же распахнул глаза и, уставившись на Шерлока, стал похож на светловолосого маленького мальчишку. Не успел Шерлок ничего сказать, как мужчина, задыхаясь, принялся отчаянно жестикулировать, словно хотел сказать что-то, но не мог. Шерлоку понадобилось три секунды, чтобы понять, что мужчина немой. И четыре, чтобы увидеть черного цвета надпись на его запястье: Афганистан или Ирак?

*

Родственные души разговаривают молча. Шерлок не мог поверить в то, что с ним происходит. Вся его жизнь, вся его судьба — пустота, неизвестность, неправильность. Загнанный, сломанный, разбитый, отравленный — бешенство, зараза, ошейник и палка по позвоночнику. Всё, что есть теперь, — Джон, Джон, Джон. В этом прогнившем разваленном мире, в этом возведенном в культ безразличии и холоде. Джон, Джон, Джон. И всегда, каждую минуту его жизни был он. Врач, прошедший войну и получивший ранение, с голодом в глазах, с мутной пленкой сознания. Солдат, на чьей руке красовалась незамысловатая, но самая важная во всей жизни фраза Шерлока, написанная чёрными буквами, от которых впервые хочется не кашлять ― от которых хочется дышать. Дышать воздухом. Дышать им. Шерлок чувствовал, как нечто внутри него срастается. Как соединяются в одно целое давно и незаметно разлетевшиеся осколки. Белая ворона скидывает истрёпанные перья. И под ними черные крылья. Он чувствовал свою душу, только не в себе, а в человеке напротив. И душа его — громадная. Он никогда не был неправильным. Ему просто не указали на нужное. Шерлок, который в детстве с любопытством разглядывал надписи на руках матери и отца; Шерлок, который, зарывшись лицом в подушку, плакал ночью; Шерлок, который смирился с тем, что является не таким; Шерлок, которому постепенно стало всё равно. Шерлок, который однажды проснулся и увидел мир черно-белым зрением. Шерлок, который встретил свою родственную душу спустя столько лет. Шерлок, который только теперь нашёл себя. Шерлок смотрел на горящий огонь в его глазах, когда Джон испытывал истинный восторг от его дедуктивных способностей, и думал о том, что сейчас все следует ожиданиям родителей. Сам же он не мог перестать удивляться, когда Джон мог высказать одним взглядом то, что не мог он сам сказать тысячами, миллионами слов. Это — свобода, эмоции в глазах, ветер в движениях, воздух в пшеничных волосах. Это — без слов, без голоса и крика. Это — он. Это они. Шерлок рассказывал Джону о решении преступлений в Скотленд-Ярде, отпуская всё те же издевательские шуточки в сторону полицейских и ломая каждой историей иллюзии, потому что теперь все стало реальным. Шерлок говорил о том, как легко распознать профессию человека, пока Джон внимательно его слушал; внимательно настолько, что Шерлок забывался, о чем говорит. Джон рассказывал ему о Солнечной Системе. Указывал пальцем на карту звёздного неба и делал короткие пометки карандашом. Брал палец Шерлока своей рукой и, используя его вместо указки, проводил путь от одной планеты к другой, от одиночной, но яркой звезды до Млечного Пути. Рассказывал без слов о солнечном затмении, когда они сидели на полу, а светом им служило лишь тусклое свечение настольной лампы. Рассказывал о звёздах, используя лишь взгляд, используя лишь жесты — показывал размеры всех планет в сравнении с другими. Он говорил, что, когда падает звезда, душа умершего последний раз вдыхает и, разлетевшись на осколки, освещает болезненно ярким. Громадным, честным. Чистым. Они сидели в полной тишине, даря друг другу этот свет, когда вокруг — лишь темнота, а из окна сквозь стёкла пробивается луна, цепляясь бледными лучами за тысячи планет, разбросанных по полу. Они сидели и молчали, и тишина была лишь их. Шерлок научил Джона говорить, пусть его голоса никто, кроме самого Шерлока, не слышал. Научил его рассказывать истории, кричать, смеяться — быть собой. Джон научил Шерлока смеяться, как звёзды: чтобы никто, кроме их самих, не слышал. Джон научил Шерлока сидеть в тишине и прислушиваться к звукам неба. Джон научил Шерлока видеть прозрачную надпись на его запястье в бледном свете луны. Джон.
Отношение автора к критике
Приветствую критику в любой форме, укажите все недостатки моих работ.
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.