Я люблю тебя, пьяный дурак

Хоя никогда не понимал тех, кто говорил, будто алкоголь приносит облегчение, заполняет голову блаженным туманом и лишает способности думать о грустном. На самого Ховона так алкоголь никогда не действовал – наоборот, тяжелых мыслей становилось только больше, их груз начинал давить неподъемной тяжестью, а ноги становились слабыми и ватными. И сбежать от самого себя становилось абсолютно невозможно. Поэтому он и предпочитал избегать алкоголя, употребляя его только в самых крайних случаях. Но сегодня у него просто не было выбора – ему надо было выпить, срочно, чтобы сдержаться, чтобы спастись, не совершить непоправимое и не сломаться окончательно. Поэтому сразу же после съемок очередной серии нового шоу Хоя сорвался с места, ничего никому не объясняя, и отправился в какой-то бар, который когда-то ему рекламировали товарищи по сцене, кажется, кто-то из «Юкиссов» - он не помнил точно. Зато теперь он точно знал – бар действительно отменным: дорогой, но приятный, назойливых фанатов с репортерами не было даже близко, и ничто не мешало методично надираться до потери сознания чем-то мутным, горьким и ужасно крепким. Чтобы не вспоминать, не думать, не чувствовать ничего хотя бы один сегодняшний вечер. Хотя это, в общем-то, помогало очень слабо. И угрюмые мысли, от которых он слишком усердно пытался сбежать, так никуда не делись. Однако, даже не смотря на общую подавленность и усталость, время, проведенное в компании с рюмкой, легкой музыкой в стиле «джаз» и постоянными неумелыми попытками местных дам склеить одинокого несчастного красавца, пролетело незаметно и даже немного весело. А спустя несколько часов Хоя с удивлением понял, что уже утро и надо двигаться домой, иначе его совсем не поймут ни менеджеры, ни Сонгю, который умеет быть злобным цербером, если приспичит. И, расплатившись по счету, крепко держась за мельтешащие вокруг, сошедшие с ума бешеные стены, Ховон направился к выходу, чтобы поймать такси и отправиться в общежитие. *** В мутной пелене алкогольного опьянения, застилавшей глаза, танцор совсем не понял, как и когда успел вызвать такси, доехать до дома и очутиться в здании. Но, увидев перед носом знакомую дверь, он тяжело вздохнул, вновь вспоминая причину собственного аморального поведения. Об этом думать совсем не хотелось - зря, что ли, он так методично напивался? - но тяжелые мысли усилились, стоило только прикоснуться рукой к такой знакомой стене уже практически родного дома. Ему хотелось забыть обо всем, забыть собственную слабость и глупость, убежать далеко-далеко, чтобы ничего не напоминало о том, каким слабым и беспомощным он стал, но что-то не давало ему это сделать. Возможно, это была совесть или чувство долга перед друзьями, а, может быть, это просто где-то на самой глубине его души догорала, истлевала пока еще не умершая до конца надежда на то, что все скоро исправится и станет хорошо. И Хоя не умрет от того, что зияющая дыра в его груди расползется, увеличиваясь с каждым днем все сильнее, причиняя ему невыносимую боль, и не поглотит Ховона целиком и полностью. *** Ховон тяжело вздохнул, пытаясь бесшумно, на ощупь пробраться в свою комнату. Еще минуту назад он готов был сбежать навсегда, уйти из группы, и это желание казалось ему непреодолимым. Но все-таки надежда увидеть причину своих страданий, хотя бы в последний раз, пересилило, и он, стараясь никого не разбудить, тихо зашел внутрь, попутно кидая быстрый взгляд на кровать Сончжона. И замер как вкопанный, увидев, что на месте маннэ спал вовсе не хозяин кровати. В лунном свете, мягко льющемся из приоткрытого окна, отчетливо было видно чужое умиротворенное лицо: подрагивающие во сне веки, разметавшиеся по подушке отросшие темные волосы, блестящие в свете луны удивительным синим сиянием, красивые скулы, пухлые приоткрытые губы... Ирреальная, непозволительно прекрасная картина выбила из легких Ховона последний воздух, заставляя его забыть, как дышать. Он застыл как вкопанный, не имея возможности вдохнуть и отвести взгляд от спящего так близко к нему человека. Слишком долго Хоя пытался убедить себя, что он не имеет права смотреть на него дольше трех секунд - ради их общей безопасности и безопасности группы. Слишком сильно, слишком долго и давно Ховон запрещал это себе, чтобы сейчас можно было просто отвернуться и лечь спать как ни в чем не бывало. За окном была глубокая ночь, Дону крепко спал в чужой кровати, и никого не было рядом, чтобы осудить или остановить, пресечь его жадную попытку насмотреться, впитать в себя, запомнить навсегда, выжечь его образ на корке своего сознания, чтобы он мог согревать его холодными одинокими ночами. И Ховон смотрел. Долго-долго, не отрываясь, задерживая дыхание, чтобы ничем не потревожить чужой сон. Смотрел так долго, что перед глазами все поплыло и на некоторое время он просто выпал из реальности, не понимая, кто он и где он находится. Возможно, это алкоголь в его крови дал о себе знать, хоть Хоя и отмахивался от него, но когда танцор очнулся от наваждения, то обнаружил, что стоит вплотную к чужой кровати, наклонившись к спящему парню, и практически касается губами его шеи. И Ховон забеспокоился бы, если бы он не был таким пьяным, уставшим и не знал, что их рэпера даже атомный взрыв вряд ли разбудит. Поэтому можно было спокойно, без стеснения и страха разглядывать его даже в такой опасной близости от собственного лица, вслушиваясь в еле слышное дыхание, изредка прерывающееся тяжелыми вздохами. В темноте кожа Дону казалась очень бледной, она словно светилась в лунном свете, и Ховон буквально заставлял себя держать руки при себе, не распускать их, чтобы не дотронуться до нее. Особенно там, где так отчетливо сквозь вырез домашней майки проступали косточки ключиц, буквально притягивая танцора к себе еще ближе, заставляя окончательно капитулировать перед любыми здравыми мыслями в голове. И Хоя все-таки сдался, предпочитая свалить все на убойную дозу алкоголя в крови, убедив себя, что он просто не отдает отчета своим действиям. Особенно когда, ведомый каким-то низменным инстинктом, он наклонился к спящему рэперу еще ближе и прихватил открытый участок кожи на шее рэпера своими губами. Дону всхлипнул во сне, но не проснулся, и это словно подстегнуло, отрезвило Ховона. Он попытался заставить себя прекратить, но просто физически не смог - его губы словно приросли к чужой шее, словно приклеились, как язык к металлу на морозе, и все, что мог Хоя - это только устало прикрыть глаза, позволяя себе хоть на мгновение насладиться близостью, теплом и ароматом чужой кожи. От рэпера пахло сном, домом, теплом и счастьем, его несостоявшимся, не сложившимся счастьем, таким близким и родным. И, хотя этот запах уже давно был знаком Ховону, каждый раз, чувствуя его так близко, сердце танцора замирало, пропуская удар за ударом, принося боль и радость одновременно. Когда спустя некоторое время Дону тяжело вздохнул и пошевелился, в мозгу Ховона что-то вдруг громко щелкнуло и встало на место. Танцор понял, что именно он делает под утро в спальне со своим другом (другом ли?..), и окончательно уверился, что он свихнулся. Безнадежно, беспомощно и неизлечимо. Осознав весь ужас ситуации, танцор резко отскочил от спящего рэпера, опускаясь на свою собственную кровать, чтобы тут же забиться с головой под одеяло и свернуться клубком, дрожа и пытаясь справиться с неподъемным грузом неправильных мыслей. И, к большому сожалению, он, кажется, окончательно и бесповоротно протрезвел. *** Когда Ховон проснулся, было позднее утро. Голова раскалывалась, отравленная алкоголем кровь пульсировала в венах, отдаваясь в висках тупой ноющей болью, не позволяя Ховону думать ни о чем другом, кроме как о прекращении своих страданий. Ведомый одним лишь инстинктом самосохранения, Хоя все-таки смог выползти на кухню, чтобы утолить терзающую его жажду и боль, и сразу же наткнулся на семейную идиллию. Ухен, весело смеясь, повис на Дону, тыкая пальцем ему в шею. Рэпер непонимающе и растерянно моргал, до тех пор, пока вокалист не подвел его к зеркалу и не ткнул пальцем прямо в засос, отчетливо виднеющийся на бледной коже. Дону покраснел и сбежал в ванную, под всеобщее хихиканье и вопросы о том, где он успел подцепить барышню в их забитом графике. И когда Дону пронесся мимо замершего в дверях Ховона, тот все-таки вспомнил, наконец, что именно произошло этой ночью. И едва удержался на ногах от накатившего на него страха, отчаяния и чувства вины. А когда Дону, наконец, вернулся, Хоя успел выпить лошадиную долю лекарств, почувствовать себя более ли менее живым и самое главное - очень виноватым. Рэпер не окинул танцора даже взглядом, и на повалившиеся на него вопросы о засосе лишь упрямо молчал или отвечал чистую правду: он понятия не имеет, откуда он взялся. Но тем не менее, весь оставшийся день рэпер тщательно сторонился Ховона, словно чувствовал или знал, кто на самом деле виноват. И если раньше Хоя не придал бы этому значения - Дону и так часто его сторонился, то после этой ночи все как-то поменялось. Слишком резко и слишком неожиданно для Ховона. *** Хоя понял, что пропал, где-то пару месяцев назад. До тех пор он не придавал значения мелким странностям, происходящим с ним: вот он дольше, чем на пять минут, зависает взглядом на репетирующем рэпере, вот он снова и снова, словно случайно, прикасается к нему во время тренировок и встреч с фанатами, вот он методично занимает места только рядом с ним в автобусах или самолетах, - и многие другие совершенно обычные для их жизни и дружбы факты. Это была такая ерунда, что на нее никто даже внимания не обращал - все было совершенно как всегда, хоть и чуточку, совсем капельку иначе. Окончательно Хоя понял, что он сошел с ума, только тогда, когда вместо того, чтобы разбудить спящего Дону и отправиться с ним на репетицию, он уселся рядом, уставившись немигающим взглядом на его губы. Приоткрытые, сухие и пухлые, они притягивали к себе взгляд, и на секунду не отпуская от себя. Эти губы вызывали много странных мыслей. Например о том, какие они на ощупь - мягкие ли? Такие ли они нежные, как кажется на первый взгляд? Что будет, если прикоснуться к ним пальцами? Или даже лучше - своими собственными губами? Человек с такими губами ведь должен потрясающе целоваться. Ведь должен же? Ховон не понял, когда он успел провалиться в пропасть под названием «Дону», но факт оставался фактом - он увяз в нем, и, судя по всему, уже давно и надолго. Нет, геем Ховон не был. Он не бегал за парнями, никогда не спал с ними, даже не целовался. И никогда не думал и уж тем более не мечтал о чем-то подобном. Но ведь это был Дону - человек, рядом с которым они прожили уже больше двух лет, вместе переносили радости и невзгоды, удачи и провалы, знали друг друга как облупленных. Это ведь был Дону, его близкий друг, а не какой-то незнакомый парень. И все было бы как прежде, как обычно, и Хоя, продолжал бы хоть и с трудом, но сдерживать и гнать от себя предательские мысли, если бы однажды, напившись, он совершенно серьезным тоном не ляпнул, что любит его. На что Дону, слава богу, тоже пьяный, звонко рассмеялся, обозвал его противным педиком и перевел разговор на какую-то другую тему. И это все было не то, чтобы обидно, просто очень больно. Тогда Хоя понял, смирился, что не судьба, раз Дону хоть и не ненавидит, но не переносит геев. Ховон поклялся себе, что отныне он будет очень тщательно контролировать собственные мысли и действия. Особенно в состоянии алкогольного опьянения. Хотя его чувств, все еще бурлящих в крови, это ни разу не отменяло. *** Но спустя пару месяцев, напившись, он все-таки нарушил обещание, данное однажды самому себе. И как итог – рэпер стал избегать его, прятаться, стараясь не оказываться с ним наедине, принося Ховону новые порции боли и разочарования в жизни. Как бы Хоя не убеждал самого себя в том, что все нормально, что все забылось и прошло, что он больше не должен даже смотреть в сторону рэпера, сдерживаться стало только гораздо тяжелее. И чем больше рэпер отдалялся, тем больше становилось просто физически необходимо тайком, чтобы никто ничего не заподозрил, наблюдать за ним, отмечая про себя все малейшие, но очень увлекательные детали: какой кофе он предпочитает, какие сладости любит больше всего, какую музыку слушает перед тем, как заснуть, что читает, о чем мечтает. Узнавать его, открывать для себя с новых сторон было увлекательно, хоть и очень больно. Больно от всех тех чувств, что так упорно рвались наружу. Больно от ревности ко всем на свете людям, от невозможности взять его себе, сделать своим и запретить всем к нему прикасаться. Больно от невозможности просто подойти и дотронуться, взять его за руку, почувствовать, как его пальцы сжимаются в ответ, а он сам улыбается - тепло и нежно. Но особенно больно было смотреть, как он с каждым днем отдаляется все дальше. Как он натянуто улыбается ребятам, и, хоть никто и не чувствует подвоха, Хоя всегда точно знает - ему не хочется улыбаться сейчас, он делает это просто потому, что не любит волновать дорогих ему людей. Больно, когда он, становясь все красивее, сексуальнее и желаннее с каждой новой фотосессией, дома в равных пропорциях начал закрываться ото всех, натягивая на себя все больше и больше вещей, с каждым разом отыскивая все более растянутые огромные свитера, висящие на нем бесформенным мешком, кутаясь в одежду с ног до головы. Словно начал бояться чего-то. Или кого-то. Больно от того, что Ховон прекрасно видел, что с Дону что-то не так, с ним что-то происходит, и это что-то - плохое. Видел, но не мог помочь - не имел на это никакого морального права. А те, кто имел - были совершенно слепы к чужим проблемам. Вся эта боль мешала жить, мешала нормально дышать, и Хоя уже давным-давно ушел бы, сбежал далеко-далеко, если бы не боялся подставить своих друзей своей трусостью. Поэтому Хоя избрал другое решение - он стал напиваться. Все чаще и чаще, сильнее и сильнее, доводя свой организм до предела, забивая на тренировки, сон и чужие мнения. Иногда это даже чуть-чуть помогало, позволяло хоть ненадолго забыться, но с каждым новым похмельем все большая тяжесть вины и отвращения к самому себе наваливалась на него, выбивая из легких весь воздух. И каждый раз ему все сильнее хотелось умереть. *** Очередной беспросветный день не принес ни радости, ни облегчения - Дону совсем перестал появляться на глазах танцора, словно невидимка, умудряясь словно исчезать куда-то даже на общих фотосессиях. Когда режиссер в очередной раз отругал Ховона за блуждающий взгляд и угрюмое выражение лица, тот не выдержал и просто ушел. Ушел в свой любимый бар, чтобы вновь надраться до беспамятства, забыться и, если получиться - снять напряжение с кем-нибудь, кто первый подвернутся под руку. Потому что, уходя, он случайно увидел на экране ноутбука новые фото Дону. И это было выше его сил, которых и так не осталось больше. Но судьба и в этот день была зла к нему, как, впрочем, и все прошедшие полгода точно - бар оказался закрытым. Что там у них случилось - неизвестно, но Хоя уткнулся носом в закрытую дверь, постоял немного, а потом пнул изо всей силы тяжелый металл ногой, вымещая на нем свою злость. Хотя металлу, впрочем, это было нипочем, а вот ноге танцора это явно не понравилось. И он, шипя проклятия на все, что только видел вокруг, медленно побрел в сторону ближайшего магазина. Хорошо хоть, что паспорт не забыл. *** Когда Хоя, изрядно захмелевший от дешевого, но самого крепкого пива, вернулся домой, было уже за полночь. Тихо скинув куртку в прихожей, он прошел в свою комнату и замер, ощутив легкое дежавю - Сончжона вновь не было в своей кровати. Зато был Дону, который в полумраке сидел на полу, прислонившись спиной к кровати Ховона, и молча пил пиво. И, судя по нескольким пустым бутылкам, тесно жавшимся к ножке этой самой кровати, делал он это уже достаточно долго. - Дону? - Ховон прохрипел, сомневаясь, не спит ли он и не видит ли очередной тяжелый сон. Дону ведь часто ему снился. В самых разных состояниях и положениях. Рэпер резко поднял голову, встречаясь глазами с Хоей, и танцор прочитал в них легкий испуг, а еще - недоумение и каплю сожаления. Странно было видеть все это в знакомых темных глазах, но Ховон предпочел не обращать внимания, и просто стоял, возвышаясь над сидящим другом и ожидая неизвестно чего. - Прости... - Спустя пару минут пробормотал Дону, отводя взгляд и протягивая стоящему Ховону запечатанную бутылку прохладного пива. - Я думал, ты как обычно вернешься под утро, и я успею смыться. Хоя горько хмыкнул, но бутылку принял и сразу же уселся рядом с рэпером, случайно касаясь его ноги своим коленом. От этого простого прикосновения все тело словно прошибло током, и Ховону захотел сразу же отодвинуться, но у него просто не было на это сил. «Будь что будет» - решил Хоя, прислушиваясь к себе. Сердце стучало гулко, громко и неровно, отзываясь рваными ударами на такое близкое присутствие рядом Дону, а в душе был страх, непонимание и глубокая печаль. И еще совсем немного - затаенной где-то на самом дне робкой надежды. Сделав пару глотков, чтобы набраться решимости, Хоя тихо пробормотал в тишину, на самом деле даже не надеясь на ответ: - Почему ты меня избегаешь? - Я не… - Дону замялся, уставившись в пол. Он не мог объяснить это даже самому себе, не то чтобы кому-то еще. – Я не знаю, это просто… очень сложно. Хоя вздохнул, крепче сжимая в руках бутылку: - Поговори со мной, Дону, пожалуйста. Я же вижу, что тебя что-то гложет. Я хочу помочь. И, возможно, виноват был алкоголь в его крови, возможно - долгое воздержание от душевных разговоров, но Дону все-таки начал говорить, изредка прерываясь на то, чтобы сделать очередной глоток пива. Он говорил долго, сбивчиво и очень тихо, так, что Хое иногда приходилось напрягаться, чтобы прислушаться. Он говорил о том, что он не заслужил всего этого. Что он не достоин, недостаточно хорошо для того, чтобы быть здесь. Недостаточно хорош для этой жизни, этого мира, этой группы. Недостаточно красив, недостаточно умен, недостаточно талантлив. О том, что с ним все играют, не воспринимая его всерьез, не заботясь о его чувствах, даже Хоя. И о том, что все это – очень больно. Его голос звучал приглушенно и очень грустно, отчего сердце Ховона тяжело билось в груди, причиняя почти физическую боль. А когда он, наконец, закончил свою сбивчивую речь, Хоя молча отставил пустую бутылку в сторону и поцеловал его. Просто потянулся ближе и прикоснулся к его губам своими. Так, как он не раз делал во сне. Дону вздрогнул, но не отстранился, и Ховона словно подстегнуло - он осмелел, чуть переместился и прикусил чужую нижнюю губу, словно прося, умоляя о чем-то, чего еще сам до конца не понимал. Дону в ответ лишь прикрыл глаза и откинул голову, позволяя Хое делать все, что ему вздумается. И эта вседозволенность вышибла последние разумные мысли из головы танцора. Он как голодный дикий зверь набросился на губы рэпера, сминая их в новом, грубом поцелуе, не встречая никакого сопротивления, пробуя их на вкус, стараясь запомнить каждую секунду, каждую малейшую деталь. Чужие губы были невероятно мягкими, нежными и очень послушными, а от самого Дону пахло пивом, гелем для душа и совсем немного - страхом, и этот запах окончательно вышибал пробки из сознания Ховона. Для него время остановилось здесь и сейчас, и он мечтал, чтобы этот сон никогда не заканчивался. Но внезапно Дону отстранился, тяжело дыша, широко распахивая свои темные, мутные и шальные глаза, облизывая припухшие покрасневшие губы. Хоя приготовился ко всему – к проклятиям в свой адрес, крикам, мату и ругани, даже к боли от удара, но он никак не был готов к тому, что произошло дальше. Дону, улыбнувшись какой-то новой, полубезумной улыбкой, опустился ниже, дрожащими руками прикасаясь к ремню штанов Ховона. Хоя забыл как дышать, наблюдая за тем, как рэпер медленно, но неотступно расстегивает сначала ремень, потом его ширинку, и осторожно, боязливо прикасается руками к его члену сквозь ткань трусов. Хоя не знал, что делать и как реагировать, он запутался в своих мыслях, не осознавая до конца, что это ему вовсе не снится, поэтому он сделал единственное, что мог в тот момент, что всегда делал в своих снах - положил руку Дону на голову, направляя его. И чуть не умер, когда чужие пухлые губы прикоснулись к головке его члена. Дону был пьян, неуклюж и неумел, но он очень старался - старательно облизывал каждый сантиметр чувствительной кожи, издавая эти совершенно пошлые звуки, помогая себе рукой, задавая свой собственный рваный темп, изредка бросая быстрые взгляды вверх - на лицо Ховона. Хоя не мог сдержаться - он тихо стонал, наблюдая за неловкими, но такими искренними попытками доставить ему удовольствие, и чуть не кончил, увидев, как чужие пухлые губы в очередной раз смыкаются на головке его члена. Это было слишком сильно, слишком хорошо, слишком нереально. Почувствовав, что Хоя уже на грани, Дону вновь отстранился, отводя взгляд. Танцор хотел умолять его не останавливаться, но что-то во внешнем виде рэпера его остановило. Какая-то тяжелая, внутренняя борьба с самим собой, в которой он с треском проигрывал, судя по краснеющим с каждой минутой все сильнее щекам. Ховону хотелось сказать что-нибудь, лишь бы только не видеть больше это затравленное выражение лица своего друга, но Дону успел первым, собравшись с мыслями и набравшись смелости: - Хоя, пожалуйста... - Рэпер поднял голову, устремляя взгляд темных, отчаянных глаз на танцора. - Пожалуйста... Ховон на самом деле не очень понял, о чем именно его просит Дону, но сопротивляться этой отчаянной просьбе он не мог - тело жаждало разрядки, а мозг все еще был затуманен мутной пеленой выпитого накануне пива, с каждой секундой все больше сдаваясь тому, что в его организме отвечало за природные инстинкты. И, надо отдать им должное, инстинкты сработали как надо - тело напряглось, само по себе сделало рывок и подмяло под себя рэпера, показывая ему, кто тут главный. Впрочем, Дону даже и не думал спорить - он просто лежал на полу, тяжело дыша, и влажными пьяными глазами следил за тем, как Ховон методично, осторожно, словно боясь спугнуть, прикасается к его телу. Проводит руками по талии, проникает пальцами под свитер и поглаживает пресс, ругаясь за то, что он стал носить такие безразмерные вещи при его-то фигуре. Когда Хоя потянул этот свитер вверх, просто мечтая избавить Дону от него, рэпер судорожно вцепился руками в его запястья, останавливая едва начавшееся движение: - Ховон, подожди... Я... Я некрасивый... - Дону зажмурился, и танцору очень захотелось его ударить. Как он не понимает? - Ты дурак. - Хоя прошептал, одним резким движением сдергивая с него эту бесполезную тряпку, а потом повалил обратно на пол, постепенно начиная покрывать поцелуями все, до чего мог добраться: грудь, пресс, талию, но особенно - шею и ключицы, на которые он засматривался уже так много времени. - Самый прекрасный дурак на свете. Дону зашипел, когда Хоя коснулся языком бешено бьющейся жилки на его шее, припал губами к нежной коже, оставляя свой след на ней. Да, Дону настоящий дурак. Но разве Хоя не настоящий друг, чтобы не суметь переубедить его в том, в чем он так сильно ошибается? Когда Хоя смог заставить себя оторваться от чужой шеи и поднять взгляд, он увидел в темных глазах Дону такую бурю эмоций, что его снесло бы, сбило бы с ног, если б он и так не сидел на полу. Дону же, прочитав в глазах Ховона какие-то жизненно важные для себя ответы, вдруг дернулся, вцепляясь в его волосы, и притянул ближе к себе, так низко, чтобы коснуться губами его уха и прошептать хриплым, сбивающимся голосом: - Хоя, пожалуйста... Трахни меня... - И потом, очень быстро, пока у него еще оставалась смелость, добавил. - Я хочу, Хоя... Все здравые мысли окончательно покинули голову Ховона, выгнанные оттуда этим сбивчивым шепотом и горячим, извивающимся под ним телом. Хоя не думал, что их первый раз должен быть таким – полупьяным, полубезумным, отчаянным. В тайне, глубоко в душе танцор мечтал о романтике, об ужине при свечах в дорогом номере гостиницы, о прогулке допоздна, разговорах ни о чем и, наконец, медленной, неспешной ночи любви (смешно и избито, да?), но сопротивляться этой отчаянной просьбе он никогда бы не смог. Поэтому он и не стал. *** Хоя не торопился с подготовкой, хотя его организм буквально кричал о необходимости закончить с этим побыстрее. Но Ховон не мог, просто не мог сейчас думать только о себе, когда его голова под завязку была забита мыслями о Нем. О том, как он пошло, тщательно облизывает пальцы Ховона, при этом все еще продолжая краснеть и смущаться; о том, как он шипит, чувствуя в себе первый палец; как извивается, когда Хоя, помедлив, добавляет еще один. Как он нетерпеливо ерзает, зажмурив глаза, буквально умоляя всем своим видом перестать мучить его и закончить с этим. И это так прекрасно и так неправильно хорошо, что Хоя вновь и вновь забывал дышать и моргать - лишь бы только ничего не пропустить, запомнить все, каждую малейшую деталь, каждый звук и вздох, каждое, даже самое легкое и невесомое, движение. Он все еще не мог поверить, что все это – не сон, не галлюцинации отравленного алкоголем сознания. Но внезапный чужой громкий стон снова выдернул его из небытия, давая ему осознать, что это все-таки не очередной безнадежный сон. Так неправильно хорошо ему еще ни в одном из своих снов не было. *** Когда Хоя, помогая себе дрожащей рукой, сделал самый первый, самый трудный толчок, Дону вскрикнул. Не слишком громко, но как-то отчаянно прекрасно, отчего Ховон вновь почувствовал себя на седьмом небе от счастья. Дону был узким, неимоверно узким внутри, горячим, бархатным, и это было так невероятно хорошо, что Хоя был готов рассмеяться, запеть, закричать о своем счастье на весь мир, хотя и сдерживался с огромным трудом. Ховон не хотел торопиться, не хотел причинить Дону лишней боли, но рэпер так отчаянно стонал, до боли закусывая губу, так нетерпеливо ерзал под ним, так сильно цеплялся пальцами за его футболку, которую он так и не удосужился снять, что у танцора просто не было другого выхода, кроме как подчиниться его просьбам. Хоя успел сделать еще несколько медленных толчков, прежде чем услышал, как громко трещит собственная футболка, а Дону под ним что-то беспрерывно шепчет. Прислушавшись, танцор уловил только бессвязное «сними, сними ее». Ховон не смог воспротивиться этой отчаянной просьбе, поэтому тут же потянул тонкую ткань вверх, обнажая собственный торс, и откинул ненужную тряпку куда-то в сторону. Дону под ним замер, широко распахнутыми глазами глядя на тело Ховона, поднимая руки и осторожно, боязливо прикасаясь к прессу танцора. - Ты прекрасен... - Выдохнул рэпер, рисуя линию у Хои над сердцем. - Как же ты прекрасен... Хоя сглотнул, глядя на такого странного, незнакомого Дону. Он хотел сказать, что рэпер безнадежно глуп, что «прекрасен» - это самое ужасное и отвратительное слово, которое он только мог подобрать, и самое главное - рэпер не в том положении, чтобы так восхищенно отзываться о танцоре. Ведь Хоя кристально ясно понимал, что он этого совсем не заслуживает - на самом деле он вовсе не прекрасен. Дону продолжал шептать что-то восхищенное, но неразборчивое, а Ховону вдруг захотелось его ударить. По его красивому, неповторимому лицу. Чтобы донести, чтобы показать, чтобы Дону перестал. Но вместо этого он просто наклонился ниже, отталкивая его руки от себя, и схватил рэпера за икры, закидывая его ноги себе на плечи. Возможно, он сможет показать ему истину по-другому. Когда Хоя вновь толкнулся, складывая рэпера практически пополам, Дону закричал - громко, несдержанно, вскидывая руки и до боли вцепляясь в плечи танцора. Возможно, им следовало бы подумать о том, что в соседних комнатах спят остальные, что их могут услышать, но все, что между ними сейчас происходило, ощущалось так прекрасно, так преступно хорошо, что Хое внезапно стало совершенно плевать о том, что подумают остальные. Гораздо важнее было желание. Неизвестно откуда взявшееся желание Хои укусить рэпера везде, где только можно – за его невероятные губы, шею, грудь, бедра, даже член – чтобы отметить его, потребовать его себе, наказать его, вознаградить за его страдания. Хоя прекрасно понимал, какой это на самом деле бред и как это для них опасно, но сейчас ничего больше не имело значения, кроме желания. И осознания того, что Дону желает всего этого не меньше. В конце концов, вцепившись зубами в плечо рэпера, удовлетворенно улыбаясь болезненному стону, Ховону все-таки удалось найти хороший ритм - устойчивый, быстрый, жесткий. Этот секс был не так гладок, каким мог бы быть, но они оба были пьяные, отчаянные, безумные, и Дону совершенно точно нравилось, что это причиняет боль - так или иначе. Спустя бесконечно долгое время запретного блаженства Хоя понял, что Дону уже на пределе - по его сведенным бровям, по закушенной до боли губе, по чужим цепким ногтям, все сильнее впивающимся в его спину. Хоя улыбнулся себе, осторожно прикасаясь пальцами к его члену, помогая. Это не было соревнованием в том, кто кончит первым. Ховону просто искренне хотелось, чтобы Дону тоже получил удовольствие. Спустя пару минут и десятки рваных, жестких, отчаянных толчков, Дону дернулся, заходясь в каком-то тихом отчаянном стоне, задыхаясь на слогах имени Ховона, и широко распахнул глаза, кончая на собственный живот. А потом замер, изо всех сил пытаясь вновь дышать, стараясь не спускать усталых глаз с Хои, пока он продолжал все так же неумолимо двигаться в нем. Хое хотелось продержаться как можно дольше, растянуть это полупьяное, полубезумное удовольствие, отгоняя от себя тяжелые мысли о том, что для Дону это наверняка просто секс - ничего не значащий и ни к чему не обязывающий акт, на который он согласился только потому, что устал все держать в себе. А Ховону отчаянно хотелось большего – не просто трахнуть его, но заняться с ним любовью, повести его за собой, стать ему другом и рукой помощи в трудную минуту, стать его смыслом и воздухом, стать его всем. Ровно всем тем, чем он сам был для Ховона. Но все мысли вдруг испарились куда-то, когда Дону, всхлипывая, внезапно напрягся всем телом вокруг его члена, бессвязно шепча тихое непонятное: «Пожалуйста, пожалуйста, Хоя», и Ховон вдруг словно вспыхнул огнем, сгорая в нем и выжигая все на своем пути, превращаясь в горячий, невесомый пепел. Когда спустя несколько минут Хоя очнулся от наваждения, то подумал, что все это ему приснилось. А жаркий, доступный, покорный Дону под ним – это просто видение или галлюцинация воспаленного сознания. Но когда он открыл глаза, Дону все еще был здесь - ошеломленный, истощенный, усталый, но совершенно реальный. И они все так же были тесно переплетены между собой во влажной темноте комнаты. Ховон, все еще не до конца осознавая, что именно произошло, скатился с Дону, садясь на пол, и заглянул сверху вниз в его полуприкрытые влажные глаза. И понял вдруг, что видит перед собой незнакомца - было что-то такое в его глазах - что-то темное, глубокое и страшное, что-то большее, чем просто страсть и желание. И очень захотелось отвести взгляд. Но затем Дону вдруг захихикал, становясь вновь самим собой, и хрипло пробормотал: - Ничего себе. Почему мы раньше так никогда не делали? Ховон задохнулся. Он не был уверен, что сможет найти правильные слова, но попытался - аккуратно, чтобы не спугнуть: - Я всегда думал, что тебе даже мысль о... подобном противна. Я ведь... признавался тебе уже. Однажды. Дону потянулся и сел рядом, зашипев от странных ощущений в области поясницы: - О... А я тогда подумал, что это - глупая шутка. Я ведь и не мог представить, что... - Дону замолчал, опуская виноватый взгляд в пол. Ховону вдруг захотелось ударить, может даже убить себя за то, что он такой дурак. - После этого ты вообще ничего такого не говорил и не делал, и я... Что я должен был подумать, а? Вы же так любите шутить надо мной… - Прости меня. Ты ни в чем не виноват. Если бы не моя трусость, мы бы могли... - Возможно, нам просто надо чаще напиваться вдвоем. - Дону улыбнулся, опираясь спиной на кровать, а потом, помедлив, поднял руку и поманил пальцем Ховона к себе. Хоя улыбнулся, присаживаясь рядом и опираясь спиной на собственную кровать. И в очередной раз за этот вечер сердце танцора чуть не остановилось, когда Дону подался вперед и поцеловал его в уголок губ, а потом лег, устраивая голову у него на коленях, блаженно улыбаясь. Хоя и сам понимал, что улыбается не менее глупо, когда поднял руку и осторожно начал перебирать в своих пальцах чужие темно-синие волосы. Спустя некоторое время Дону снова нарушил уютную интимную тишину между ними: - Сонгю нас завтра убьет. Определенно убьет. – И захихикал. - Не бойся, я закрою тебя своим мужественным телом, и ты успеешь убежать и скрыться от правосудия. Дону снова глупо хихикнул, поднимая руку вверх и осторожно касаясь пальцами щеки Ховона, словно боясь, что тот его оттолкнет. Но Ховон только вздохнул и прикрыл глаза, подставляясь под прикосновение: - Но это будет завтра. А сейчас нужно поспать. - И, глядя на притворно-недовольное и усталое лицо рэпера, добавил: - И никаких «но»! И, засыпая под умиротворенное сопение отключившегося рэпера, переплетаясь с ним руками и ногами на слишком узкой для двоих, но самой удобной в мире кровати, тихо, едва слышно прошептал ему в макушку: - Я люблю тебя, пьяный дурак.