Тысяча и один сон

Прикажи мне, чтоб сон слетел к моим векам, — Может статься, во сне тебя я увижу. "Тысяча и одна ночь"

Зверь спит. В своем благословленном Аллахом сне он вовсе не кажется чудовищем. Черные кудри разметались по вышитым подушкам, а по совершенному телу скользят легкие солнечные лучи — ни дать ни взять смуглокожий ифрит-соблазнитель [1], очаровывающий невинные души. Но даже ему не под силу превозмочь невинность дремотного забвения — сладостного, очищающего. Властного сделать подобным младенцу даже того, кто умертвил тысячи невинных дев. Шахерезада тихонько удивляется. Как зло может быть таким чарующим? Откуда у зла смоляные локоны нубийской ночи, обласканная солнцем золотистая кожа, уста — столь нежные, что захватывает дух? И отчего уж, коли этот зверь неугоден Аллаху, ему позволено быть царем, принадлежать к высокому роду Сасана? Зваться повелителем? Бойкий солнечный луч прорывается сквозь окошко и, перепрыгивая по ребрам, ложится на грудь и лицо Шахрияра. Зверь недовольно дергает острыми ноздрями, но не просыпается — только упругие мышцы груди начинают вздыматься чуточку чаще. «Чем же закончится эта история?». Шахерезада отчетливо слышит, как ее царь произносит эту фразу, и ей самой даже становится вдруг любопытно: и впрямь, чем? Множество историй она знает — одна чудеснее другой, но окончание этой ей пока неизвестно. Ибо даже дочери визиря не проникнуть в будущее, не узреть замысла Аллаха и не изменить предначертанное. И, быть может, суждено ее ласковому зверю однажды утром превратиться в палача, а мраморному их ложу, устланному тяжелой парчой, в место жертвенного заклания. Шахерезада порывисто вздыхает и переворачивается на спину. В мгновения, когда край ее жизни становится так отчетливо виден, она против воли начинает думать о ненависти. В первую очередь, к отцу-визирю — слабовольному глупцу, не способному уберечь народ от тирана, умерщвляющего девиц одну за другой. Затем к наивной сестрице Дуньязаде, что сейчас калачиком свернулась в изножье царской постели — подальше от грозного Шахрияра и поближе к своей Шерри. Да будет милостив к ее глупости Аллах! — бедняжка твердо верит, что Шахерезада и впрямь знает и помнит тысячи и тысячи удивительных историй. Ее сон всегда безмятежен, и Шахерезада немножко злится и немножко завидует. Хотелось бы и ей быть такой уверенной и спокойной. Зверь глубоко вздыхает и переворачивается на бок, стягивая под себя узорчатую парчу. Обнаженная спина его манит, посверкивая в золотистом рассвете жемчужинами пота, и Шерри облизывает губы. Вспухшие — из-за поцелуев, пересохшие — от долгих рассказов. И соблазн так велик, а воспоминания о минувшей ночи столь свежи, что одного этого достаточно, чтобы сладостная нега обволокла ее бедра. Зверь буен, беспокоен, неукротим — Шахерезада все это знает, она успела его изучить за сто двадцать пять ночей, в которые он овладевал ею. И все же он умеет быть ласков и очарователен, нежен и предупредителен, а смолянистая копна его волос пахнет померанцевым маслом и нарциссами. Видит Аллах, обманывать себя бесполезно. Уже давно она научилась получать от этих ласк больше, чем жизнь — чистое наслаждение. Тем более сладкое на вкус, чем рискованное и острое, словно лезвие индийского меча. Дуньязада копошится в ногах Шерри, устраиваясь поудобнее. Ее юное безмятежное лицо так отвратительно наивно. Но положиться Шахерезаде больше не на кого — сестра стала единственной, кого допустили в царскую опочивальню, единственной, кто сумел задать этот вопрос, спасший уже сто двадцать пять невинных жизней. «Сестрица, расскажешь ли ты сегодня историю?». Она спрашивает это каждый раз, когда Шахрияр — удовлетворенный и усталый — слезает с Шахерезады и падает на круглые подушки рядом с ней. И иногда рассказчице кажется, что никогда больше она не сможет любить мужчину без того, чтобы ее сестра наблюдала за их соитием, без этого вопроса и ответа, возвещающего о том, что им дан еще один день жизни. И, получив одобрение царя-зверя, Шахерезада начинает свои дозволенные речи. Они оба — Дуньязада и Шахрияр — внимают ее историям, словно малые дети, собравшиеся у ног седобородого старца. Сестра глядит, чуть приоткрыв рот, иногда хихикая, иногда изумляясь новым поворотам истории. Её, глупышку, так легко удивить. Шахрияр же не так прост. Он лежит на боку, подперев щеку кулаком, а его взгляд, хоть и сосредоточен, но, как всегда, непроницаем и мрачен. Так таится во тьме смертоносная пантера — черная, как сама арабская ночь — и никогда не узнаешь, в какой миг ей заблагорассудится прыгнуть на тебя, чтобы перегрызть глотку. Зверь требует — конец истории должен стоить дорого. Больше, чем спрятано в сокровищницах царя, больше, чем кто-то может себе представить, больше, чем их с Дуньязадой жизни. И есть фраза, которую Шахерезада предпочитает всем заверениям в любви, всем мыслимым словесным ласкам: «Клянусь, я не убью тебя, пока не услышу, чем кончится эта чудная история!». И это означает только одно: еще один день. Шахрияр, зевнув, укладывается спать, напоследок одарив ее померанцевым поцелуем. Дуньязада тянется тоже — получает свое нежное прикосновение, временами, и от Шахрияра тоже, который часто не может устоять перед алыми устами младшей сестрички. Обласканные и удовлетворенные они засыпают мгновенно, а Шахерезада укутывается в одеяло и принимается ждать. Ведь конец истории должен быть дороже сокровищ, дороже их жизней, дороже, чем все то, что только может себе представить царь-зверь. И есть только один, кто может поведать такое окончание — истинный сказитель. Она закрывает глаза и понемногу проваливается в тягуче-томный сон. Пред нею замок. Врата охраняют трое — гиппогриф, пегас и виверна. Он стоит возле врат, протягивая к ней руку — как будто ожидал. Только она оказывается рядом, как он нежно привлекает ее к себе и целует. — Только после того, как ты расскажешь мне историю, — шепчет Шерри, но сама себе не верит — не сможет устоять. Сейчас она ничем не лучше Шахрияра, но кто властен над этим чувством упоения чужой лаской, плотью? Его бледная кожа на ощупь как шелк ее бордового изара [2] или шерсть абиссинской кошки; глаза — два драгоценных камня в ночи, богатство за которое и жизнь отдать не страшно. Но не ее отдавать пришла Шахерезада. — История будет, — говорит он нежно. — Столько, сколько ты сможешь запомнить. Он все еще слушает тебя? Какая это по счету ночь? — Всего лишь сто двадцать пятая, — Шахерезада слабо улыбается. — Знаешь, я перечитала столько талмудов, что смогу запомнить очень много. — Насколько много? Тысячу историй? — Тысячу и еще одну, — смеясь, отвечает Шахерезада. — Так ты покажешь мне? И он взмахивает вороновым крылом плаща, укутывая ее в ночь и миллиарды снов. Щурясь от удовольствия, Шахерезада покрепче прижимается к его груди. Аромат померанца тает в завихрениях млечного пути — волосах ее бога, жар ста двадцати пяти ночей растворяется в другой сто двадцать пятой — настоящей. Той, ради которой Шерри каждый день терпит терзания царя-зверя. — Не хватит мне с тобой ни дня, ни ночи, ни месяца, ни года, и я хочу провести с тобой остаток жизни [3], — Шерри вышептывает так, чтобы даже его слух газели не смог различить ее слов, и все же на то он и бог, чтобы слышать, на то он и бог — чтобы разрушать надежды. Рука, сотканная из кошмаров и грез, приподнимает ее за подбородок, чтобы притянуть к себе еще ближе. Глаза джинна посверкивают в нездешней тьме. Он медленно распускает копну ее волос, убранную в узел лапой зверя, оглаживает ветром дремоты край ее губ. Жар и томность разливаются в воздухе, прячутся в складках его звездного плаща, щекочут сгибы локтей. Прежде чем он заговаривает, она уже знает, что услышит. Будь он джинн или ифрит, или сам Аллах — все одно. Как не быть газели с пантерой, так и не быть смертному с богом, обитающим за пологом дрёмы. И самое большее, на что она может надеяться — его истории. Каждая, подобно сну, каждая дороже всех сокровищ зверя и двух смертных жизней. — Однажды уже была смертная дева, которую мне довелось полюбить, — он глядит на Шерри россыпью звезд с небосклона, но его рука вполне настоящая, ласково поглаживает ее впадинку за ухом. Он вздыхает грудью мира, и Шахерезада уже не ждет продолжения этой истории, в суть которой ей не дано проникнуть. И не успевает она проронить ни единой слезы, как он уже узнает о ее печали, принимаясь осыпать щеки ледяными иглами-поцелуями. Кто сказал, что в богах нет похоти, тот грязно солгал, ибо Шахерезада чувствует, как создание, сплетенное из туч и грез, вожделеет ее не хуже зверя. И все же ей достает выдержки прикрыть его холодные уста ладонью. — Прежде история, — напоминает она глухо, ощущая, как соленые слезы высыхают в этом царстве, где нет места человеческим чувствам. И он с неохотой уступает. — Как пожелаешь. Между мирами и обиталищами, меж временами, под разными солнцами — укутанная его дремотным плащом Шахерезада свысока взирает на людей и их истории. Она видит луннокожую красавицу Шамс-ан-Нахар, обуянного желанием Нур-ад-дина, обнимающего безымянную деву. Она наблюдает за тем, как жена демона отдается первому встречному за перстень и как три старика выкупают жизнь рассеянного купца — открывается ей еще многое, но не все она поведает своему ненасытному зверю, как не полностью она открывается ему ночь за ночью и не до дна позволяет выпивать жар ее сердца. Не черноте нубийской ночи она предана — богу-сказителю со звездным взором и инеистой кожей. И, когда он опускает ее на землю, она отдается его власти, и, кажется, будто с каждым их совместным движением увиденные истории запечатлеваются в памяти Шерри еще отчетливее. Длится любовь не долго, но вернется — сто двадцать шестой ночью, сто двадцать седьмой, сто двадцать восьмой... До тех пор, пока ее зверь не насытится сказками. — Я еще увижу тебя? — Она не может не спросить, хотя и чувствует, как унизительно звучит ее мольба. — Хотя бы во сне? Он целует ее веки холодом сухих губ и на мгновение прижимает к себе крепко-крепко — подобно возлюбленному, который не в силах отпустить свой свет и свое сердце. И в этот краткий, полный отчаяния миг, Шерри страстно желает, чтобы ее ночи в царской спальне длились вечность. Но теперь ей уже пора уходить, и кисти рук и ноги начинают таять, ибо этот мир — его мир — выводит ее за порог, словно незваную гостью. — Увидишь, — напоследок обещает он. — Ведь я и есть Сон. Застигает их утро, и король забвенного Царства прекращает дозволенные речи.